* * * ("О небо, не лишай меня очей и слуха... ")

О небо, не лишай меня очей и слуха,
Отдай мне их: я в путь спешу стремленьем духа.
Блажен, кто зрит чудясь монарши дива в вас,
Блажен, кто слышит ваш, Екатерина, глас.

Но перваго во мне чувствительнее сила.
В восторг ваш бодрой дух премудраго ведет;
^а

Примечания

Печатается по собственноручному черновику (ААН, ф. 20, оп. 1, № 5, 117).

Впервые напечатано — Пекарский. Доп. изв., стр. 90.

Датируется предположительно либо последними числами июля 1762 г., не ранее июля 25, либо второй половиной мая 1763 г.

«написано Ломоносовым или по случаю посещения его императрицею Екатериною, или же после беседы с нею во дворце» (Акад. изд., т. II, стр. 361 втор. паг.). Того же мнения был и Л. Б. Модзалевский (Модзалевский, стр. 84, № 187). А между тем не вполне ясный текст этого явно недоработанного стихотворного наброска едва ли дает основание для такого решительного утверждения: допустимы и другие догадки, может быть более правдоподобные.

М. И. Сухомлинов и Л. Б. Модзалевский несомненно правы, считая, что стихи обращены к Екатерине II (она прямо названа) и написаны после ее воцарения: если бы они сочинены были ранее, Ломоносов не говорил бы о «монарших дивах» и о том, что «владеть ». Но в стихах нет ни непосредственных указаний, ни намеков на состоявшуюся встречу Ломоносова с новой императрицей; весь их текст говорит скорее о том, что Ломоносов желал бы такой встречи, но что она еще не состоялась; на эту мысль наводит последний стих, заключающий в себе весьма своеобразно построенное условное придаточное предложение:

Он быть бы тем престал, пред ваш поставлен свет.

Смысл этого довольно туманного стиха может быть передан так: премудрый человек перестал бы быть премудрым, если бы оказался лицом к лицу с вами, так как его премудрость померкла бы при свете вашей премудрости. Подобный условный оборот, вполне уместный в речи о будущем, был бы невозможен, если бы говорилось о прошлом.

наук, но присутствовал ли при этом Ломоносов, неизвестно; СПб. Вед., 1763, № 53, 4 июля) и не позднее октября того же года (когда Ломоносов поднес Екатерине II свою книгу «Первые основания металлургии, или рудных дел», т. X наст. изд., письмо 88; Билярский, стр. 617—618). Таким образом, если верно наше предположение, что публикуемые стихи сочинены до этой встречи, то писались они в таком случае в промежуток времени с 28 июня 1762 по октябрь 1763 г.

О небо, не лишай меня очей и слуха,
Отдай мне их.

«отдать» можно только то, что отнято. Поэт просит «небо» вернуть ему утраченное зрение и слух. Зная чрезвычайно характерную для Ломоносова склонность опираться в своих стихах на конкретные факты реальной действительности, мы едва ли имеем право рассматривать приведенные слова как безответственную метафору. Да и похожи ли они на метафору? Гораздо больше оснований думать, что под ними кроется какая-то неизвестная нам правда, что они написаны в такое время, когда зрение и слух Ломоносова были действительно под угрозой. На это можно возразить, что ни в каких других высказываниях Ломоносова мы не встречаем жалоб на утрату или ослабление зрения и слуха. Но о болезни, которой Ломоносов страдал, видимо, еще с начала 50-х годов (ср. т. X наст. изд., документ 518, отд. I, п. 6), которая именно с 1762 г. приняла особенно тяжелую форму и через два с половиной года свела Ломоносова в могилу, он говорил вообще чрезвычайно неохотно и скупо. Из его слов мы знаем, что на первых порах это была «жестокая ножная болезнь» (там же). В другом случае он говорит о «частом ломе в ногах и ранах».

Из записей в журнале Академической канцелярии нам известно, что в первой половине 1762 г. Ломоносов болел два с половиной месяца (с 21 февраля по 8 мая; ААН, ф. 3, оп. 1, № 532, лл. 63 об. — 120). 18 июля он опять захворал, но, не бывая в Академии, продолжал заниматься академическими делами на дому (там же, лл. 173—178). 24 июля он пишет М. И. Воронцову: «Тяжкая моя болезнь, снова усилившаяся в другой ноге, не дает мне покоя и свободы не токмо из дому, но ниже и с постели вытти» (т. X наст. изд., письмо 79). На следующий день, 25 июля, академический копиист К. Ефимов, посланный к Ломоносову с бумагами, сообщил, что не был допущен к больному; служитель Ломоносова объяснил ему, что «г. советник за болезнию в Академическую канцелярию ездить и дел в доме подписывать не может» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 532, лл. 179 об. — 180). Болезнь приняла на этот раз настолько серьезный оборот, что в академических кругах, по словам Ломоносова, предвидели возможность смертельного исхода (т. X наст. изд., документ 470, § 55). 3 сентября протоколист Д. Тимофеев был вызван к Ломоносову и по возвращении от него доложил Канцелярии, что «г. советник от болезни его имеет несколько свободы, однако в Канцелярию ездить не может, а дела нужные слушать и подписывать на дому будет» (ААН, ф. 3, оп. 1, № 532, л. 206 об.); вплоть до первых чисел февраля следующего, 1763 года Ломоносов продолжал хворать и в Академии почти не бывал. Журнал Академической канцелярии свидетельствует, что на протяжении последующих трех месяцев 1763 г. у Ломоносова было еще два приступа болезни (с 11 февраля по 13 марта и с 1 апреля по 7 мая 1763 г.; там же, № 533, лл. 62—78, 80—101), а затем, видимо во второй половине мая — это мы знаем только со слов самого Ломоносова — произошел и третий приступ, когда Ломоносов, будучи, как он выражался, «в тяжкой болезни, едва жив остался» (т. X наст. изд., документ 470, § 66).

— тот самый год, который нас в данном случае интересует. Сам он упоминал об этой болезни только вскользь, называл ее «долговременной» и «тяжкой», говорил, что ею «изнурен», жаловался на «недужливую старость», но ни в какие дальнейшие подробности о состоянии своего подорванного здоровья не вдавался. К сказанному можно, впрочем, добавить — и с медицинской точки зрения это существенно, — что самые сильные приступы, июльский 1762 г. и майский 1763 г., были если не вызваны, то тесно связаны с тяжелыми нервными потрясениями: в первом случае это было служебное повышение одного из злейших врагов Ломоносова, И. И. Тауберта, которое Ломоносов воспринял не только как обиду, но и как незаслуженное наказание (там же, письмо 79); во втором случае это был неожиданный указ об отставке, который, по собственному признанию Ломоносова, причинил ему «крайнюю горесть» (там же, документ 470, § 66).

При таком более чем ограниченном запасе сведений о характере болезни Ломоносова мы не только не имеем права утверждать, что возможность нарушения нормальной деятельности органов зрения и слуха была исключена, а должны, наоборот, отнестись с особенным вниманием к поэтическим показаниям Ломоносова на этот счет, как бы ни были они туманны.

«Отдай мне их» идет фраза, на первый взгляд тоже как будто неясная: «Я в путь спешу стремленьем духа». Если допустить, однако, что ее написал тяжело больной человек, который не мог «не токмо из дому, но ниже и с постели вытти», то приведенная фраза перестанет быть загадочной: больной хочет куда-то пойти, но по болезни не может; «стремленьем духа» он собирается в путь, а больное тело не пускает. Куда же хочется ему пойти? Косвенный ответ на этот вопрос дают следующие два стиха: поэт называет «блаженными», т. е. счастливыми, тех, кто «зрит» Екатерину II и «слышит» ее голос; он как бы завидует этим счастливцам и выражает тем самым желание оказаться в их положении. Не значит ли это, что в момент одного из двух особенно тяжелых приступов болезни, которые, как мы знаем, были связаны с проявлениями царской несправедливости, Ломоносов мечтал о возможности повидаться с новой императрицей и объясниться с ней лично? Не затем ли писались публикуемые стихи, чтобы через кого-то из своих заступников, имевших доступ к Екатерине II, попросить ее в осторожной поэтической форме о таком свидании? Мы знаем, что и в июле 1762 г., и в мае 1763 г. в роли заступника за Ломоносова выступал фаворит императрицы Г. Г. Орлов — в первом случае безуспешно, во втором случае успешно (там же, письмо 80, примечания к нему и письмо 92): указ об отставке был взят назад, и во второй половине того же 1763 г. Екатерина II «несколько раз», по сообщению Ломоносова, приглашала его «к себе в комнаты» (там же, письмо 88). Орлов и был, вероятно, тем лицом, через которое Ломоносов предполагал вручить императрице публикуемые стихи. Но доработал ли он их и отправил ли по назначению, мы не знаем.

Если высказанные выше догадки справедливы, то датировку стихов можно несколько уточнить: они были написаны в таком случае либо вскоре после 25 июля 1762 г., либо во второй половине мая 1763 г., после получения Ломоносовым копии указа об отставке, что произошло не позднее 15 мая, и до отъезда его в Усть-Рудицу, что произошло около 1 июня (Билярский, стр. 603).