Рассуждение об обязанностях журналистов при изложении ими сочинений, предназначенных для поддержания свободы философии

DISSERTATION SUR LES DEVOIRS DES JOURNALISTES
DANS L’EXPOSÉ QU’ILS DONNENT DES OUVRAGES
DESTINÉS A MAINTENIR LA LIBERTÉ DE PHILOSOPHER
——

ПРИ ИЗЛОЖЕНИИ ИМИ СОЧИНЕНИЙ, ПРЕДНАЗНАЧЕННОЕ
ДЛЯ ПОДДЕРЖАНИЯ СВОБОДЫ ФИЛОСОФИИ]

Перевод с латинского

Personne^1* ’ignore combien les progrès des sciences ont été considérables et rapides, depuis qu’on a secoué le joug de la servitude, et que la liberté de philosopher lui a succédé. Mais on ne sçauroit ignorer non plus que l’abus de cette liberté a causé des maux très fâcheux, dont le nombre n’auroit cependant pas été à beaucoup près si grand, si la plupart de ceux qui écrivent, ne faisoient plutôt un métier et un gagne-pain de leurs ouvrages, que de s’y proposer une recherche exacte et bien réglée de la vérité. C’est de-là que viennent tant de choses hazardées, tant de systèmes bizarres, tant d’opinions contradictoires, tant d’écarts et d’absurdités, que les sciences seroient depuis longtems étouffées sous cet énorme amas, si des compagnies sçavantes n’employoient et ne réunissoient toutes leurs forces pour s’opposer à cette catastrophe. Dès qu’on s’est apperçu que le torrent de la littérature rouloit également dans ses eaux le vrai et le faux, le certain et l’incertain, et que la philosophie couroit risque de perdre tout son crédit, si l’on ne la tiroit de cet état; il s’est formé des sociétés de gens de lettres, et l’on a érigé des espèces de tribunaux littéraires, destinés à apprécier les ouvrages et à rendre à chaque auteur bonne justice, suivant les règles les plus exactes du droit naturel. Voilà également l’origine des académies et des compagnies qui président à la publication des journaux. Les premières sont attentives, avant que les écrits de leur membres paroissentn, à les soumettre à un examen rigoureux, qui empêche qu’on ne mêle l’erreur à la vérité, qu’on ne donne de simples hypothèses pour des démonstrations, et des choses anciennes pour nouvelles. Par rapport aux journaux, leur office consiste à présenter des abrégés bien nets et bien fidèles des ouvrages qui paroissent, en y joignant quelquefois un jugement équitable, ou sur le fond même des matières, ou sur quelques circonstances rélatives à l’exécution. Le but et l’utilité des extraits, c’est de répandre plus promtement la connoissance des livres dans la république des lettres.

Il seroit superflu d’indiquer ici, combien les académies ont rendu de services aux sciences par leur travaux assidus et par leur doctes mémoires; combien la lumière de la vérité s’est fortifiée et étendue depuis ces salutaires établissemens. Les journaux pourroient aussi favoriser beaucoup l’accroissement des connoissances humaines, si leur auteurs pouvoient remplir toute la tâche qu’ils s’imposent, et vouloient demeurer renfermés dans les justes bornes auxquelles cette tâche les astreint. Les forces et la volonté, voilà ce qu’on désire en eux: les forces, pour discuter solidement et sçavamment cette grande quantité de sujets différens qui entrent dans leur plan; la volonté, pour n’avoir rien en vue que la vérité, ne rien donner au préjugé ni à la passion. Ceux qui se sont érigés en journalistes sans ces talens et sans ces dispositions ne l’auroient jamais fait, si, comme on l’a insinué, l’aiguillon de la faim ne s’étoit fait sentir à eux et ne les avoit forcés à raisonner et à juger de ce qu’ils n’entendoient point. Les choses en sont venuës au point qu’il n’y a point d’ouvrage, quelque mauvais qu’il soit, qui ne se trouve prôné et exalté dans quelque journal; et que réciproquement il n’y en a point, quelque excellent qu’il puisse être, qui ne soit décrié et déchiré par quelque critique ignorant ou injuste. Après cela le nombre des journaux s’est multiplié de façon qu’il ne resteroit plus de tems pour lire les livres utiles et nécessaires ou pour penser et travailler par eux-mêmes à ceux qui voudroient rassembler et seulement feuilleter les Ephémérides, Gazettes Sçavantes, Actes Littéraires, Bibliothèques, Commentaires et autres productions périodiques de ce genre. Aussi les lecteurs de bon-sens s’attachent-ils à celles qui sont reconnuës pour les meilleures, et laissent à l’écart toutes ces misérables compilations, qui ne font que copier et souvent estropier ce que les autres ont déjà dit ou dont tout le mérite consiste à distiler le fiel et le venin sans modération et sans retenuë. Un journaliste sçavant, pénétrant, équitable et modeste est devenu une espèce de phénix.

Pour justifier ce que je viens d’avancer, je suis plus embarrassé par la foule des exemples que par la disette. Celui sur lequel je me fonderai dans le reste de cette dissertation, est tiré de l’espèce de journal qu’on publie à Leipzig, pour rendre compte des ouvrages de physique et de médecine.^2* On y a rapporté entr’autres choses le contenu des Mémoires de Pétersbourg, mais il ne se peut rien de plus superficiel que ce rapport, dans lequel on a omis les choses les plus curieuses et les plus intéressantes, tandis qu’on s’y plaint de ce que les académiciens ont négligé des faits ou particularités qui sont parfaitement connuës des gens du métier et qu’il y auroit eu une affectation ridicule à étaler, surtout dans des matières qui ne sont pas soumises à la rigueur des démonstrations mathématiques.

Un des extraits les plus défectueux et les moins conformes aux règles d’une saine critique, c’est celui des mémoires de Mr. le conseiller et professeur de chymie Michel Lomonosow, dans lequel on a fait une foule de bévues qui méritent d’être relevées, pour apprendre à des censeurs de cet ordre à ne pas sortir de leur sphère. Le debut annonce l’intention du journaliste; il est menaçant, la foudre se forme déjà dans la nuë et se prépare à éclater. Mr. Lomonosow, dit-on, à de plus grandes choses qu’aux simples expériences.^3* Comme si un physicien n’avoit pas effectivement le droit de s’élever au-dessus de la routine et de la manoeuvre des expériences, et n’étoit pas appellé à les subordonner au raisonnement, pour passer de-là aux découvertes. Un chymiste par exemple, seroit-il condamné à tenir éternellement les pincettes d’une main et le creuset de l’autre, à ne pas s’écarter un instant des charbons et des cendres?

Le critique s’efforce ensuite de tourner l’académicien en ridicule, pour s’être servi du principe de la raison suffisante, et avoir sué sang et eau, comme il s’exprime, à l’appliquer dans des démonstrations de vérités qu’il auroit pu proposer tout d’un coup comme des axiômes. Il dit du moins qu’il les auroit reçuës pour tels; mais en même tems il rejette les propositions les plus évidentes comme de pures fictions et tombe par-là en contradiction avec lui-même. Il se moque des démonstrations rigoureuses lorsqu’elles sont nécessaires et les exige là où elles sont superfluës. C’est donc aux philosophes qui voudront éviter des railleries aussi sensées à voir comment ils s’y prendront pour ne rien démontrer et pourtant démontrer à la fois.

Le mouvement des cloches est un sujet sur lequel le journaliste exerce sa critique sans aucun fondement. Il reproche à Mr. Lomonosow de n’en avoir pas donné une juste idée. Mais peut on juger avec plus de témérité? Est ce faute d’esprit, d’attention ou d’équité que l’on parle ainsi? Le critique confond le mouvement intestin de la cloche avec son mouvement total, quoique ce soient deux choses parfaitement distinctes, et que personne ne puisse prendre le tremblement de la cloche pour son mouvement intestin, après ce que l’académicien a dit si positivement au § 3 de son mémoire, que le mouvement intestin consiste dans le changement de situation des parties insensibles. Qu’une cloche soit agitée, qu’elle ait un mouvement de rotation, qu’elle passe d’un lieu à un autre; tous ces mouvemens n’auront rien de commun avec son mouvement intestin et ne pourront par conséquent pas être regardés comme une cause de chaleur. En effet, quand la cloche tremble, les parties sont en vibration avec le tout. Il en est comme d’un corps entier qui a un mouvement progressif; toutes ses parties se meuvent aussi à la fois; mais il n’y a point là de mouvement intestin, et c’est le cas du tremblement de la cloche. Que le censeur apprenne donc, qu’il n’arrive du mouvement intestin par voye de trémulation, que lorsque les particules du corps étant en vibration elles changent de situation entr’elles dans un intervalle de tems imperceptible (§ 3, 6), et par conséquent en agissant et réagissant les unes sur les autres d’une manière très-rapide. Or cela ne peut arriver dans aucun corps, à moins qu’il ne soit exempt de la cohésion des parties, comme l’on conçoit que le font les particules de l’air dans les recherches qui ont pour objet leur élasticité. Que le même censeur reconnoisse par-là que personne ne manque plus que lui à la loi qu’il veut imposer aux autres, de bien développer les premiers principes qui servent à l’explication d’un sujet.

émulation ne sçauroit donc être la cause d’une chaleur intestine; et il seroit impossible au critique de persévérer dans son erreur à cet égard, s’il sçavoit que les cloches qui sonnent et sont agitées avec le plus de force n’en sont pas moins froides. Il ne s’entend donc pas lui-même et il fait l’agréable le plus mal à propos du monde, lorsqu’il taxe l’auteur d’avoir établi le mouvement gyratoire des parties pour la cause de la chaleur.

’est pas plus fondé, quand en raisonnant sur le § 14 du mémoire de Mr. Lomonosow il prétend que les mathématiciens ne se servent jamais de la route à posteriori pour confirmer des vérités déjà démontrées. N’est il pas certain que dans la géométrie tant élémentaire que sublime on se sert des nombres et des figures pour expliquer les théorèmes et les mettre en quelque sorte sous les yeux; et qu’ensuite dans les mathématiques appliquées à la physique on se sert perpétuellement des expériences pour appuyer des démonstrations? C’est ce qu’on ne sçauroit nier, dès qu’on a la plus légère teinture des mathématiques. Mr. Wolf en a même fait une loi dans son Arithmétique,^4* § 125. Et il est honteux à un juge d’ignorer ou de négliger une pareille loi.

ées de la figure sphérique; mais il est par-là même dans le sentiment de l’auteur. Car s’est une mauvaise chicane qu’il lui fait de dire qu’il n’a pas exprimé formellement cette assertion, puisqu’elle découle par une conséquence des plus immédiates de la doctrine du § 13 et qu’il ne peut pas rester une ombre de doute, que le mouvement gyratoire qui produit la chaleur dans la matière propre des corps étant une fois démonstré, les particules de cette matière doivent nécessairement être sphériques. D’ailleurs des philosophes du premier ordre conçoivent assez ordinairement les particules primitives en général comme sphériques, et je crois qu’ils ont raison. Car, si l’on fait quelque fond sur les argumens tirés de l’analogie, on ne peut guères rencontrer d’exemple plus frappant que celui qui a lieu dans la matière en question. La nature affecte sensiblement la rondeur, tant dans les plus grandes choses que dans les plus petites; et on peut en faire l’observation depuis les corps immenses et totaux de l’univers jusqu’aux plus petits globules qui nagent dans le sang. Dans les différentes parties des animaux et des végétaux, dans les oeufs, les fruits, les semences, y a-t-il aucune figure qui se rencontre plus fréquemment que la ronde? Et pour les corps liquides, sans en excepter les métaux mis en fusion, ils se forment constamment en goutes sphériques, d’autant plus rondes qu’elles sont plus petites. Cela suffiroit pour autoriser la conjecture, que les particules élémentaires sont aussi globuleuses; mais on ne manque pas de raisonnemens plus forts pour rendre la chose encore plus évidente. Et il ne faut point être arrêté par la crainte que l’infinie variété des choses ne pourroit avoir lieu, si l’on n’admettoit aussi de la variété dans leurs principes; puisque la grandeur, la situation, le lieu suffisent pour expliquer cette diversité. Mais je ne prétens point donner ici des leçons de physique à un juge, je veux seulement l’avertir que dès-là qu’il exerce cette fonction, il ne doit pas se hâter de porter des sentences sans avoir bien examiné les coupables, ni se plaire à chercher des fautes où il n’y en a point.

Les sçavans qui s’appliquent aujourd’hui à l’étude de la nature, s’accommoderont-ils, par exemple, de cette décision émanée de son tribunal? C’est qu’aujourd’hui les physiciens judicieux ne se piquent pas de connoître la figure déterminée des particules. Assurément elle n’auroit pas été du goût d’un Robert Boyle, qui a dit que la connoissance des particules étoit aussi nécessaire dans la science naturelle, que les particules elles-mêmes sont nécessaires dans la nature pour la formation des corps. Tous les physiciens de quelque réputation qui sont venus depuis ce célèbre Anglois, ne se sont point écartés de son opinion; et ils ne pourroient le faire, sans ouvrir la porte aux plus étranges conséquences. Autant vaudroit dire qu’on peut sçavoir lire sans connoître les lettres de l’alphabet, ou déterminer l’état astronomique du ciel sans aucune étude préalable de la géométrie. Aussi a-t-on toujours regardé comme une recherche importante celle qui a pour but d’arriver à une connoissance plus exacte de la figure des particules. Et lors même que le succès n’a pas entièrement rempli l’attente, on a montré beaucoup plus d’indulgence que ne le fait notre critique dont toutes les paroles sont autant d’arrêts et de proscriptions.

En rendant compte de la Dissertation sur la force élastique de l’air, on ne sçait si le journaliste a rêvé ou malignement inventé ce qu’il fait dire à l’auteur, que les corpuscules de l’air sont polis; expression dont on ne trouve pas la moindre trace dans celui-ci. Auroit-il confondu le mot de levitas§ 11 et qui signifie la légèreté spécifique, avec laevitas, qui a le sens de poli. Quand on lit aussi mal, il ne faudroit pas rendre compte de ses lectures, beaucoup moins le prendre sur un ton de hauteur, et dire: Jam particulae hae non politae sunt, sed aliquantulum scabraeïle de se battre contre ces corpuscules polis; mais il doit se souvenir qu’il est aux prises avec lui-même, et que de pareilles chimères sont purement de son invention.

Passons à un autre trait de dictature, si ridicule qu’à peine mérite-t-il d’être relevé. „Ce mouvement gyratoire, dit le critique, de chaque particule dans une direction contraire à la direction de l’autre, est une supposition des plus gratuites, et a tout à fait l’air d’une fable inventée à plaisir“^5*. Mais que veut dire ce galimathias? N’est-il pas permis de proposer des exemples particuliers pour illustrer les loix universelles? Mr. Lomonosow rapporte § 15 un cas, qui, bien qu’il arrive rarement dans le conflict des atômes de l’air, n’en est pas moins réel; et il y en a d’autres que celui-là qui peuvent produire un effet semblable, c’est-à-dire, tous ceux où les surfaces contiguës de deux corpuscules tendent avec la même vitesse vers la même direction. Quant aux autres sortes de conflicts, plus elles sont éloignées de celle-ci et plus elles ont de force pour produire la répulsion mutuelle des particules. Cependant la fureur de censurer et de condamner ne quitte point le journaliste et il continuë en ces termes.

„Si toutes les particules sont pesantes, et qu’elles tombent par la pression de la pesanteur, il n’arrivera jamais que l’une choque l’autre en tombant sur elle, puisque la pesanteur leur imprimera à toutes la même vitesse; et il faut imaginer quelque autre force, qui accélère celles de dessus, ou qui retarde celles de dessous“.^6* Ici l’on peut dire que le critique perd terre, et s’enfonce dans les espaces les plus imaginaires. Pour nous qui ne voulons point quitter la surface de ce globe, nous sçavons fort bien que l’atmosphère environne et presse cette surface. C’est pour cela que les particules les plus basses de l’air ne sçauroient descendre davantage, l’atmosphère empêchant leur chute. Celles-ci de leur côté résistent aux particules qui reposent sur elles, et ont un conflict successif avec elles jusqu’à la surface de l’atmosphère. Il n’est pas besoin de faire un effort d’imagination pour inventer une nouvelle force, qui retarde les particules, lorsqu’elles tombent de l’air. Des juges éclairés et équitables n’auroient pas besoin qu’on les en avertisse, mais il faut tout dire au nôtre.

étenduë absurdité qu’il prétend encore déduire de la théorie de l’air élastique proposée par l’académicien, c’est que tous les fluides ne sont pas moins élastiques que l’air; et il ajoûte toujours gratuitement, qu’il ne reste d’autre ressource à l’auteur, que de concevoir les elémens de l’eau et des fluides non élastiques (il lui plaît de les nommer tels) réduits à un extrême degré de petitesse, et de sauver ainsi une hypothèse à la faveur d’une autre. Etrange sagacité d’un homme qui court après les vetilles les plus imperceptibles, et qui ne voit pas les choses les plus évidentes, lorsqu’elles sont sous ses yeux! Il n’a pas daigné faire la moindre attention aux vapeurs élastiques de l’eau et des autres liqueurs, ni à la cohésion qui se trouve entre leurs parties. Cependant une expérience quotidienne prouve à quiconque veut y prendre garde, que l’eau n’exerce point une élasticité pareille à celle de l’air, tant que la cohésion mutuelle de ses parties dure, c’est-à-dire tant que les forces répulsives n’excèdent pas l’effort de la cohésion. Mais le mouvement gyratoire croissant continuellement, la répulsion vient enfin à bout de surpasser la cohésion, et l’eau se résout en vapeurs de la plus grande élasticité. C’est ce que Mr. Lomonosow a fait voir clairement dans sa Dissertation sur la cause de la chaleur, § 23, mais la précipitation du censeur lui a fait sauter cet endroit. Dès-là donc que, suivant la théorie de l’auteur, les particules rabotteuses peuvent non seulement entrer dans la composition de l’eau et des autres liqueurs, mais encore dans la production des vapeurs élastiques, c’est inutilement que le censeur les transforme en particules d’une extrême légéreté.

Il dresse enfin ses batteries contre la Dissertation, qui roule sur l’action des menstruës chymiques. Et là, sans peser les raisonnemens ni faire aucune déduction suivie, il s’escrime à tort et à travers. On voit assez combien il s’entend peu à lire et à saisir l’essentiel de ses lectures, par l’aveu tacite qu’il fait de n’avoir pas jetté les yeux sur le § 28 qui renferme véritablement l’essence du mémoire. En effet si ce § lui étoit connu, pourroit-il dire: „L’auteur devoit considérer, que lorsqu’un menstruë est exposé à l’air, il est pressé vers le métal par le poids de l’atmosphère, aulieu que cette force cesse entièrement dans le vuide de la pompe, etc.“^7* ’y a rien de plus exprès que la description contenuë dans le § susdit, de la solution de cuivre à l’eau-forte, faite non dans le vuide, mais en plein air. Et pour l’expérience décrite au § 29 quoiqu’elle ait été faite dans le vuide, la différence notable du métal dissous confirme la théorie de l’auteur contre l’attaque du censeur; d’autant plus qu’à la fin du même § se trouve la raison de cette différence.

Jusqu’à présent on a donné des preuves incontestables de l’incapacité et de l’extrême négligence du journaliste. Mais voici un endroit où sa bonne-foi est entièrement suspecte, et où il paroît avoir eu formellement dessein d’en imposer au monde sçavant dans la pensée peut-être que les Mémoires de l’Académie impériale de Pétersbourg sont un ouvrage rare que tout le monde n’est pas à portée de consulter. Il ose donc dans cette confiance attribuër à l’académicien un degré d’ignorance, qui iroit jusqu’à nier l’existence de l’air dans les pores des sels, tandis que les plus novices en physique ne sçauroient la méconnoître. Comme il n’y a pas moyen de tirer rien de pareil des dissertations de l’auteur, quelque violence qu’on leur fasse, la conséquence est toute naturelle. Car ces paroles du § 41 ne sçauroient y donner lieu: l’air répandu dans l’eau n’entre pas dans les pores des sels. ne fut jamais synonime d’être contenu. L’académicien veut dire et ne peut vouloir dire autre chose, sinon que l’air n’entre pas de l’eau dans les sels qu’on y fait fondre. Et il n’est pas concevable qu’on puisse transformer cette assertion en celle-ci: Les pores des sels ne contiennent point d’air.

’avouër que Mr. Lomonosow a donné une explication fort heureuse du mouvement de l’air dans les mines, c’est malgré lui qu’il est forcé d’en convenir. Aussi prétend-il qu’elle est encore défectueuse à certains égards. Voici deux choses qu’il y remarque. D’abord il croit qu’on ne sçauroit guères admettre que la température de l’air demeure long-tems la même au fonds des puits. Il a raison, s’il entend par-là une température rigoureusement la même. Mais il doit sçavoir que ce n’est pas à des cas de cette nature qu’on applique la parfaite rigueur des mesures géométriques, qui ne peut, ni ne doit s’y trouver. Ainsi l’auteur a été en droit de supposer que celui qui séjourne dans les mines demeure fort long-tems sans s’appercevoir des changemens qui arrivent dans l’air extérieur. Le censeur dit ensuite, que d’autres personnes, qui l’ont instruit du même phénoméne, lui ont rapporté que les changemens qui arrivent dans l’air des mines n’ont aucune liaison avec l’hiver et l’été, et qu’ils dépendent uniquement de la diversité du poids de l’atmosphère dans la même aison de l’année. A ce dernier égard, quiconque est au fait des loix de l’aërométrie et de l’hydrostatique, ne se persuadera jamais, quoi qu’on lui dise, que pareilles observations ayent jamais été faites. Car, quand la pesanteur de l’atmosphère vient à augmenter ou à diminuër, les accroissemens et les décroissemens de la pression sont égaux et synchrones à une aussi petite distance que l’est celle qui se trouve entre deux puits. Ou bien, s’il y avoit réellement quelque différence de tems et de pression, elle sera petite et de si courte durée, qu’il n’en résultera aucun effet propre à troubler le mouvement des mines. Mais s’il survient dans des jours d’été un froid approchant de celui de l’hiver, ou dans des jours d’hiver un tems d’été, il est tout naturel (et personne ne s’en étonnera) que la révolution arrivée dans l’air extérieur soit moins sensible au fonds des mines, comme Agricola l’avoit déjà remarqué. Tout cela étant de nature à pouvoir être supposé le plus aisément du monde par les personnes intelligentes, ce n’étoit pas la peine d’étaler de pareilles difficultés et d’aspirer à un degré de précision qui ne signifie rien dans le cas présent, et dont on se formeroit inutilement l’idée dans la théorie, puisqu’il faut y renoncer dans la pratique.

Il ne faut pas oublier une dernière marque de cette rapidité que notre juge croit pouvoir allier avec sa sévérité, quoiqu’elles soient incompatibles. Il s’imagine que Mr. Lomonosow, dans son Supplément aux réflexions sur la force élastique de l’air, a eu principalement en vuë d’examiner cette propriété de l’air élastique, à sa densité. Il se trompe et trompe les autres en portant ce jugement. Avec un peu plus d’attention il auroit vu et lu, qu’il s’agit ici précisément du contraire, et qu’on y affirme qu’il faut un degré d’autant plus considérable de forces comprimantes pour condenser l’air, que cet air est renfermé dans des limites plus étroites; d’où il résulte que les densités ne sont pas proportionnelles aux forces.

N’est-ce pas-là ce qu’on appelle une conviction des plus autentiques de tous les défauts qui peuvent faire perdre à un journaliste le crédit et la confiance qu’il se propose d’obtenir du public? De pareils procédés peuvent-ils être justifiés par quiconque a une ombre de pudeur et un reste de conscience? Or puisqu’en rendant compte de cette manière des ouvrages des gens de lettres on fait non seulement tort à leur réputation, sur laquelle on n’a aucun droit, mais encore on étouffe la vérité en présentant aux lecteurs des idées qui n’ont aucune conformité avec elle, il est naturel de s’opposer de toutes ses forces à des procédés aussi injustes. Si l’on continuoit à traiter ainsi ceux qui cherchent à se rendre utiles à la république des lettres, on les décourageroit entièrement et les progrès des sciences en souffriroient une diminution considérable. Ce seroit surtout l’entière ruine de la liberté de philosopher. Il faut marquer à de pareils censeurs les justes bornes dans lesquelles il leur convient de se tenir renfermés pour ne pas les franchir sous aucune retenuë. Voici donc les maximes par lesquelles on croit devoir finir cette dissertation, et qu’on prie le journaliste de Leipzig et tous ses semblables de bien retenir.

1. Quiconque se charge d’instruire le public de ce que contiennent les ouvrages nouveaux doit premièrement considérer ses forces. Car il entreprend un travail pénible et fort composé, où il ne s’agit pas de rapporter des choses communes et de simples généralités, mais de saisir ce qu’il y a de neuf et d’essentiel dans des productions qui sont quelquefois celles des plus grands hommes. Débiter là-dessus des choses sans justesse et sans goût, c’est s’exposer au mépris et à la risée; c’est ressembler à un nain qui voudroit soulever des montagnes.

2. Pour se mettre en état de porter un jugement sincère et équitable il faut bannir tout préjugé, toute prévention de son esprit et ne pas prétendre que les auteurs dont nous nous ingérons de juger soient servilement astreints aux idées qui nous dominent, en les regardant sans cela comme de vrais ennemis auxquels on est appellé à faire une guerre déclarée.

être distingués en deux classes. La première renferme ceux qui sont l’ouvrage d’un seul auteur qui les a écrits comme personne privée; la seconde, ceux que des sociétés entières publient d’un commun consentement et après les avoir soigneusement examinés. Les uns et les autres méritent assurément toute la circonspection et tous les égards des censeurs. Il n’y a point d’ouvrage auquel on ne doive l’observation des loix naturelles d’équité et de bienséance. Mais on avouëra pourtant que les précautions doivent être redoublées lorsqu’il s’agit d’ouvrages qui portent déjà le sceau d’une approbation respectable, qui ont été revus et jugés dignes de paroître par des gens dont les lumières réunies doivent naturellement être supérieures à celles d’un journaliste; et avant que de reprendre et de condamner il faut peser plus d’une fois ce qu’on va dire, afin d’être en état de le soutenir et de le justifier, si le cas le requiert. Comme ces sortes d’ecrits sont ordinairement travaillés avec soin, et que les matières y sont traittées systématiquement, les moindres omissions ou inattentions peuvent faire porter des jugemens hazardés, qui par eux-mêmes sont déjà honteux, mais qui le deviennent bien davantage, quand la négligence, l’ignorance, la précipitation, l’esprit de parti et la mauvaise foi s’y montrent d’une manière sensible.

4. Un journaliste ne doit pas se hâter de décrier les hypothèses. Elles sont permises dans les matières philosophiques; et c’est même l’unique voye par laquelle les plus grands hommes sont parvenus à la découverte des vérités les plus importantes. Ce sont des espèces d’élans qui les ont mis en état d’atteindre à des connoissances auxquelles les esprits abjects et rampans dans la poussière ne parviennent jamais.

5. Surtout qu’un journaliste apprenne qu’il n’y a rien de plus deshonorant pour lui que de voler à quelcun de ses confrères les réflexions et les jugemens qu’il a proposés et de s’en faire honneur, comme s’il les tiroit de son propre fonds, tandis qu’il connoît à peine les titres des livres qu’il met en pièces. C’est très souvent le cas de l’écrivain téméraire qui s’est avisé d’entreprendre l’extrait des ouvrages de physique et de médecine.

à un journaliste de réfuter ce qui lui paroît le mériter dans les ouvrages nouveaux, quoique ce ne soit pas son objet direct et sa vocation proprement dite; niais quand il fait tant que d’en venir-là, il doit bien se mettre au fait de la doctrine de l’auteur, analyser toutes ses preuves et y opposer des difficultés réelles et des raisonnemens solides, avant que de s’arroger le droit de condamner. De simples doutes ou des questions arbitraires ne donnent pas ce droit; car il n’y a point d’ignorant qui ne puisse former beaucoup plus de questions que le plus habile homme n’en peut résoudre. Un journaliste doit surtout ne pas s’imaginer que ce qu’il n’entend pas et ne sçauroit expliquer soit tel pour l’auteur qui peut avoir eu ses raisons d’abréger et d’omettre certaines choses.

7. Enfin il ne doit jamais se faire de trop hautes idées de sa supériorité, de son autorité et de la valeur de ses jugemens. La fonction qu’il exerce étant déjà par elle-même désagréable à l’amour-propre de ceux qui en sont l’objet il auroit grand tort de les désobliger volontairement et de les forcer à mettre au grand jour son insuffisance.

Всем известно, сколь значительны и быстры были успехи наук, достигнутые ими с тех пор, как сброшено ярмо рабства и его сменила свобода философии. Но нельзя не знать и того, что злоупотребление этой свободой причинило очень неприятные беды, количество которых было бы далеко не так велико, если бы большинство пишущих не превращало писание своих сочинений в ремесло и орудие для заработка средств к жизни, вместо того чтобы поставить себе целью строгое и правильное разыскание истины. Отсюда проистекает столько рискованных положений, столько странных систем, столько противоречивых мнений, столько отклонений и нелепостей, что науки уже давно задохлись бы под этой огромной грудой, если бы ученые объединения не направили своих совместных усилий на то, чтобы противостоять этой катастрофе. Лишь только было замечено, что литературный поток несет в своих водах одинаково и истину и ложь, и бесспорное и небесспорное, и что философия, если ее не извлекут из этого состояния, рискует потерять весь свой авторитет, — образовались общества ученых и были учреждены своего рода литературные трибуналы для оценки сочинений и воздания должного каждому автору согласно строжайшим правилам естественного права. Вот откуда произошли как академии, так — равным образом — и объединения, ведающие изданием журналов. Первые — еще до того, как писания их членов выйдут в свет — подвергают их внимательному и строгому разбору, не позволяя примешивать заблуждение к истине и выдавать простые предположения за доказательства, а старое — за новое. Что же касается журналов, то их обязанность состоит в том, чтобы давать ясные и верные краткие изложения содержания появляющихся сочинений, иногда с добавлением справедливого суждения либо по существу дела, либо о некоторых подробностях выполнения. Цель и польза извлечений состоит в том, чтобы быстрее распространять в республике наук сведения о книгах.

Не к чему указывать здесь, сколько услуг наукам оказали академии своими усердными трудами и учеными работами, насколько усилился и расширился свет истины со времени основания этих благотворных учреждений. Журналы могли бы также очень благотворно влиять на приращение человеческих знаний, если бы их сотрудники были в состоянии выполнить целиком взятую ими на себя задачу и согласились не переступать надлежащих граней, определяемых этой задачей. Силы и добрая воля — вот что от них требуется. Силы — чтобы основательно и со знанием дела обсуждать те многочисленные и разнообразные вопросы, которые входят в их план; воля — для того, чтобы иметь в виду одну только истину, не делать никаких уступок ни предубеждению, ни страсти. Те, кто, не имея этих талантов и этих склонностей, выступают в качестве журналистов, никогда не сделали бы этого, если бы, как указано, голод не подстрекал их и не вынуждал рассуждать и судить о том, чего они совсем не понимают. Дело дошло до того, что нет сочинения, как бы плохо оно ни было, чтобы его не превозносили и не восхваляли в каком-нибудь журнале; и, наоборот, нет сочинения, как бы превосходно оно ни было, которого не хулил бы и не терзал какой-нибудь невежественный или несправедливый критик. Затем, число журналов увеличилось до того, что у тех, кто пожелал бы собирать и только перелистывать „Эфемериды“, „Ученые газеты“, „Литературные акты“, „Библиотеки“, „Записки“ и другие подобного рода периодические издания, не оставалось бы времени для чтения полезных и необходимых книг и для собственных размышлений и работ. Поэтому здравомыслящие читатели охотно пользуются теми из журналов, которые признаны лучшими, и оставляют без внимания все жалкие компиляции, в которых только списывается и часто коверкается то, что уже сказано другими, или такие, вся заслуга которых в том, чтобы неумеренно и без всякой сдержки изливать желчь и яд. Ученый, проницательный, справедливый и скромный журналист стал чем-то вроде феникса.

Доказывая то, что я только что высказал, я испытываю затруднение скорее вследствие обилия примеров, чем их недостатка. Пример, на который я буду опираться в последующей части этого рассуждения, взят из журнала, издаваемого в Лейпциге и имеющего целью давать отчеты о сочинениях по естественным наукам и медицине.^8*

Среди других вещей там изложено содержание „Записок Петербургской Академии“. Однако нет ничего более поверхностного, чем это изложение, в котором опущено самое любопытное и самое интересное и одновременно содержатся жалобы на то, что академики пренебрегли фактами или свойствами, очень хорошо известными специалистам; между тем выставлять их напоказ было бы просто смешно, особенно в предметах, не допускающих строгого математического доказательства.

— это извлечение из работ г-на советника и профессора химии Михаила Ломоносова;² в нем допущено много промахов, которые стоит отметить, чтобы научить рецензентов такого сорта не выходить из своей сферы. В начале объявляется о замысле журналиста; оно — грозное, молния уже образуется в туче и готова сверкнуть. „Г-н Ломоносов, — так сказано, — хочет дойти до чего-то большего, чем простые опыты“.^9* Как будто естествоиспытатель действительно не имеет права подняться над рутиной и техникой опытов и не призван подчинить их рассуждению, чтобы отсюда перейти к открытиям. Разве, например, химик осужден на то, чтобы вечно держать в одной руке щипцы, а в другой тигель и ни на одно мгновение не отходить от углей и пепла?

он мог бы предложить сразу как аксиомы. Во всяком случае, он говорит, что сам он принял бы их за таковые. Однако в то же время он отвергает самые очевидные положения, считая их чистым вымыслом, и тем самым впадает в противоречие с самим собой. Он издевается над строгими доказательствами там, где они необходимы, и требует их там, где они излишни. Пусть философы, желающие избежать столь разумных насмешек, подумают, как им взяться за дело, чтобы ничего не доказывать и в то же время все-таки доказывать.

Движение колоколов — предмет, который журналист подвергает критике, лишенной всякой основательности. Он упрекает Ломоносова в том, что тот не дает правильного представления об этом вопросе. Но можно ли судить с большей дерзостью? Когда говорят таким образом, то что это: недостаток ума, внимательности или справедливости? Критик смешивает внутреннее движение колокола с его движением в целом, хотя это две совершенно разные вещи, и никто не может принять дрожания колокола за его внутреннее движение, после того как академик так определенно сказал в § 3 своей работы,³ что внутреннее движение состоит в изменении положения нечувствительных частиц. Раскачивается ли колокол, совершает ли он вращательное движение, передвигается ли он из одного места в другое, — все эти движения не будут иметь ничего общего с его внутренним движением и, следовательно, не могут рассматриваться как причина теплоты. Действительно, когда колокол дрожит, части колеблются вместе с целым. Дело обстоит так же, как в целом теле, совершающем поступательное движение: все частицы также движутся вместе; но тут совсем нет внутреннего движения; так же обстоит дело и в случае дрожания колокола. Пусть же рецензент узнает, что при дрожании внутреннее движение происходит лишь в том случае, когда частицы колеблющегося тела изменяют свое взаимное расположение в течение неуловимого промежутка времени (§ 3, 6) и, следовательно, очень быстро воздействуя друг на друга и друг другу противодействуя. Это, однако, может происходить лишь в таком теле, которое свободно от сцепления частей; так, разумеется, ведут себя частицы воздуха при изысканиях, имеющих своим предметом их упругость. Пусть тот же рецензент узнает отсюда, что никто в большей степени, чем он, не нарушает закона, который он хочет установить для других: хорошо развертывать первые основания, служащие для объяснения какого-нибудь предмета.

Поступательное движение или дрожание не могли бы быть причиной внутренней теплоты; критик не имел бы возможности упорствовать в своем заблуждении по этому поводу, если бы он знал, что колокола, когда они звонят и раскачиваются с наибольшей силой, тем не менее остаются холодными. Таким образом, он сам ничего не смыслит и совсем некстати силится быть любезным, приписывая автору утверждение, будто вращательное движение частей есть причина теплоты.

Не более основательно — в его рассуждении о § 14 работы г-на Ломоносова — мнение,⁴ а posteriori для подтверждения уже доказанных истин. Разве не достоверно, что как в элементарной, так и в высшей геометрии пользуются числами и фигурами для того, чтобы объяснять теоремы и в некотором смысле представлять их наглядно, и что затем в приложении математики к физике постоянно пользуются опытами для обоснования доказательств? Этого не будут отрицать те, кто имеет хотя бы самое поверхностное знакомство с математикой. Г-н Вольф сделал из этого даже закон в своей „Арифметике“⁵ (§ 125).^10*

придирка, когда он говорит, что автор не высказал прямо этого утверждения, тогда как последнее вытекает как самое непосредственное следствие из учения, изложенного в § 13, и не может быть и тени сомнения в том, что, раз доказано вращательное движение, производящее теплоту в собственной материи тел, частицы этой материи неизбежно должны быть сферическими. К тому же перворазрядные философы обычно рассматривали первичные частицы вообще как сферические и, мне думается, они правы. Ибо, если придавать какое-нибудь значение аргументам, основанным на аналогии, — нельзя встретить примера более разительного, чем тот, который имеет место в разбираемом вопросе. Природа заметно предпочитает круглую форму как для самых больших, так и для самых малых вещей; это можно наблюдать, начиная с громадных и целостных тел вселенной и кончая маленькими шариками, плавающими в крови. Есть ли в различных частях животных и растений, в яйцах, плодах, семенах какая-либо фигура, которая встречалась бы чаще, чем круглая? А что касается жидких тел, не исключая и расплавленных металлов, то они постоянно принимают форму шаровидных капель — тем более круглых, чем размеры их меньше. Этого было бы достаточно, чтобы подкрепить предположение о том, что элементарные частицы — тоже шаровидные, но у нас нет недостатка и в более сильных доводах, делающих это еще более очевидным. Нас не должно останавливать опасение, что бесконечное разнообразие вещей было бы невозможным, если мы не допустим разнообразия в их основах, — ибо разная величина, положение, место достаточны для объяснения этого различия. Однако я отнюдь не намерен давать здесь уроки физики судье; я хочу лишь предупредить его о том, что, раз он выполняет эту должность, он не должен торопиться выносить свой приговор без основательного допроса подсудимых и увлекаться выискиванием вины там, где ее совсем нет.

Примирятся ли, например, ученые, занимающиеся ныне изучением природы, со следующим постановлением, исходящим от его трибунала? Будто ныне благоразумные физики не гонятся за точным знанием фигуры частиц. Бесспорно, это не пришлось бы по вкусу Роберту Бойлю,⁶ который сказал, что познание частиц столь же необходимо для наук о природе, сколь сами частицы — для образования тел в природе. Все более или менее видные физики, появившиеся после этого знаменитого англичанина, не расходились с ним во мнениях. Они и не могли бы сделать это иначе, как открывая двери для самых странных последствий. Это все равно что сказать, будто можно уметь читать, не зная букв алфавита, или определять астрономическое состояние неба без всякого предварительного изучения геометрии. Поэтому исследование, имеющее целью дойти до более точного познания фигуры частиц, всегда считалось очень важным. И даже тогда, когда успех не оправдывал ожиданий полностью, проявлялось гораздо больше снисхождения, чем это делает наш критик, у которого что ни слово, то приговор и проскрипция.

Неизвестно, приснилось ли журналисту или он злостно выдумал то, что он, давая отчет о „Рассуждении об упругости воздуха“, приписывает автору: будто корпускулы воздуха гладкиеlevitas, имеющееся в § 11⁷ и означающее легкий удельный вес, со словом laevitasгладкий? Если человек так плохо читает, то ему не следовало бы писать отчетов о прочитанном, а еще меньше говорить высокомерным тоном: Jam particulae hae поп politae sunt, sed aliquantulum scabrae — не гладкие, а насколько шероховатые]. Вольно Зоилу сражаться против этих гладких корпускул, но он должен помнить, что он схватился с самим собой и что подобные химеры представляют собой чистую его выдумку.

Перейдем к другой диктаторской замашке, настолько смешной, что она едва ли заслуживает быть отмеченной. „Это вращательное движение каждой частицы в направлении, противоположном направлению другой, — говорит критик, — представляет собой одно из самых произвольных предположений и вполне походит на сказку, придуманную ради забавы“.^11* Но что означает эта галиматья? Разве непозволительно предлагать частные примеры для иллюстрации всеобщих законов? В § 16^12* г-н Ломоносов приводит случай,⁸ хотя и редко встречающийся при столкновении атомов воздуха, но тем не менее вполне реальный; бывают и другие случаи, когда происходит то же самое, именно все те случаи, когда смежные поверхности двух корпускул стремятся с одинаковой скоростью в одном и том же направлении. Что же касается других видов столкновений, то чем дальше они от упомянутого, тем большей силой они обладают для того, чтобы произвести взаимное отталкивание частиц. Однако бешеная страсть критиковать и осуждать не покидает журналиста, и он продолжает в следующих выражениях:

„Если все частицы весомы и если они падают под влиянием тяжести, то никогда не может случиться, чтобы одна ударила другую, падая на нее, потому что тяжесть придаст всем одну и ту же скорость, и приходится придумывать другую силу, ускоряющую движение верхних или замедляющую движение нижних“.^13* Можно сказать, что здесь критик теряет почву под ногами и уходит в область чистого воображения. Что касается нас, то мы, не желая покидать поверхности нашего шара, твердо знаем, что атмосфера окружает эту поверхность и давит на нее. Поэтому самые нижние частицы воздуха не в состоянии опускаться дальше, так как атмосфера препятствует их падению. Эти частицы, со своей стороны, сопротивляются частицам, лежащим на них, и последовательно вступают с ними в столкновение в пространстве — до поверхности атмосферы. Нет надобности напрягать свое воображение, придумывая новую силу, замедляющую движение частиц, когда они падают из воздуха. Просвещенные и справедливые судьи не нуждались бы в таком предупреждении, но нашему судье надо разъяснить все.

Он хочет вывести из предложенной академиком теории упругости еще одну воображаемую нелепость, которая состоит в том, будто все жидкости не менее упруги, чем воздух. И он добавляет — тоже произвольно, — что у автора остается одно только средство: считать элементы воды и неупругих жидкостей (так ему угодно называть их) чрезвычайно малыми и таким образом спасти одну гипотезу при помощи другой. Странная проницательность человека, который гоняется за самыми незаметными мелочами и не видит самых очевидных вещей, которые находятся у него перед глазами. Он не соблаговолил уделить ни малейшего внимания упругим парам воды и других жидкостей, а также сцеплению между их частями. Между тем каждодневный опыт доказывает всякому, кто хочет с ним считаться, что вода не проявляет упругости, подобной упругости воздуха, — до тех пор, пока продолжается взаимное сцепление ее частей, то есть пока отталкивающие силы не превзойдут силы сцепления. Но так как вращательное движение непрерывно возрастает, отталкивание, наконец, преодолевает сцепление, и вода переходит в чрезвычайно упругие пары. Это ясно показал г-н Ломоносов в своем „Рассуждении о причине теплоты“ (§ 23),⁹ но торопливость рецензента не позволила ему заметить это место. Вот откуда следует, согласно теории автора, что шероховатые частицы могут входить в состав не только воды и других жидкостей, но и в состав упругих паров; напрасно рецензент превращает их в крайне легкие частицы.

Наконец, он выставляет свои батареи против рассуждения, касающегося вопроса о действии химических растворителей. И тут, не взвешивая доводов и не делая никаких последовательных выводов, он изощряется вкривь и вкось. Из его молчаливого признания в том, что он не заглядывал в § 28, в котором заключается вся суть работы,¹⁰ „Автор должен был бы учесть, что растворитель, выставленный на воздух, прижат к металлу давлением атмосферы, тогда как действие этой последней силы совершенно прекращается в пустоте воздушного насоса“ и т. д.^14* Но нет ничего более ясного, чем содержащееся в вышеупомянутом параграфе описание растворения меди в крепкой водке, произведенного не в пустоте, а на открытом воздухе. Что же касается опыта, описанного в § 29, то, хотя он и был произведен в пустоте, однако заметная разница в количестве растворившегося металла укрепляет теорию автора против нападок рецензента, — тем более, что в конце того же параграфа находится и объяснение этой разницы.

До сих пор приводились бесспорные доказательства неспособности и крайней небрежности журналиста. Но вот место, где под большим подозрением его добросовестность и где он, повидимому, решительно задался целью ввести в заблуждение мир, полагая, должно быть, что „Записки императорской Петербургской Академии“ — книга редкая, к которой не всякий имеет возможность обратиться. Уверенный в этом, он осмеливается приписывать академику невежство, доходящее до отрицания существования воздуха в порах соли, тогда как даже новички в физике не могут не знать этого. Нет никакой возможности вывести что-либо подобное из рассуждений автора даже путем любого насилия над ними; отсюда вытекает вполне естественный вывод. Ведь следующие слова § 41-го не могут подать к тому повода: ¹¹ „...воздух, рассеянный, в воде, не входит в поры соли“. Слово „входить“ не было никогда синонимом слова „содержаться“. Академик хочет сказать и не может хотеть сказать что-либо другое, как только то, что воздух не входит из воды в соли, которые в ней растворяются, и непонятно, как можно переделать это утверждение в другое: „“.

Большого труда стоит журналисту признание, что г-н Ломоносов дал очень удачное объяснение движения воздуха в рудниках; он вынужден согласиться с этим против своей воли. Он все-таки думает, что в некоторых отношениях оно еще страдает недостатками. Вот две вещи, которые он отмечает. Прежде всего, он полагает, что нельзя допустить, чтобы в глубине шахт температура воздуха долго оставалась одинаковой. Он прав, если он понимает под этим температуру, одинаковую в строгом смысле слова. Однако он должен знать, что к такого рода случаям неприменима строгая точность геометрических измерений, которая здесь не может и не должна иметь места. Таким образом, автор был вправе предположить, что человек, пребывающий в рудниках, продолжает очень долго не замечать перемен, происходящих во внешнем воздухе. Рецензент говорит далее, что другие лица, дававшие ему сведения о том же явлении, сообщали ему, что перемены, происходящие в воздухе рудников, не имеют никакой связи со сменой зимы и лета и зависят единственно от разницы в давлении атмосферы в течение одного и того же времени года. Что касается этого последнего вопроса, то всякий, знакомый с законами аэрометрии и гидростатики, что бы ему ни говорили, никогда не поверит, что когда-либо были произведены подобные наблюдения. Ибо когда тяжесть атмосферы возрастает или убывает, увеличение или уменьшение давления оказывается равным и одновременным на таком небольшом расстоянии, какое бывает между двумя шахтами. Или же, если бы действительно была какая-нибудь разница во времени или в давлении, то она будет столь малой и столь кратковременной, что не повлечет за собой расстройства движения воздуха в рудниках. Но если в летние дни наступит холод, приближающийся к зимнему, или в зимние дни — летняя погода, то, вполне естественно (и никто не станет удивляться этому), что резкая перемена, произошедшая во внешнем воздухе, будет менее ощутимой в глубине рудников, как это уже заметил Агрикола.¹² Ввиду того, что разумные люди могут очень легко представить себе все это, не было надобности выдвигать вперед подобные трудности и стремиться к такой степени точности, какая в настоящем случае не имеет никакого значения и о которой было бы бесполезно создавать себе представление в теории, если приходится отказаться от нее на практике.

Не следует упускать из виду еще одного, последнего, признака той спешки, которую наш судья считает возможным сочетать со своей строгостью, хотя они и несовместимы. Он воображает, будто г-н Ломоносов в своем „“ имел главным образом в виду исследовать „то свойство упругого воздуха, благодаря которому его сила пропорциональна его плотности“. Он ошибается и обманывает других, высказывая такое суждение. При несколько большей внимательности он увидел бы и прочитал бы, что дело идет здесь именно о противоположном и что утверждается необходимость — для уплотнения воздуха — наличия сдавливающих сил в тем более зачительной степени, в чем более узкие пределы заключен этот воздух; отсюда следует, что плотность не пропорциональна силам.

хотя бы тенью стыда и остатком совести, оправдывать подобные приемы? Давая таким способом отчет о сочинениях людей науки, человек не только наносит вред их репутации, на которую он не имеет никаких прав, но и душит истину, представляя читателю мысли, совершенно с ней не сообразные. Поэтому естественно всеми силами бороться против столь несправедливых приемов. Если продолжать обращаться таким образом с теми, кто стремится приносить пользу республике наук, то они могут впасть в полное уныние, и успехи наук потерпят значительный урон. Это было бы прежде всего полным крушением свободы философии.

Для подобных рецензентов следует наметить надлежащие грани, в пределах которых им подобает держаться и ни в коем случае не переходить их. Вот правила, которыми, думается, мы должны закончить это рассуждение. Лейпцигского журналиста и всех подобных ему просим хорошо запомнить их.

докладывать не об обыкновенных вещах и не просто об общих местах, но схватывать то новое и существенное, что заключается в произведениях, создаваемых часто величайшими людьми. Высказывать при этом неточные и безвкусные суждения значит сделать себя предметом презрения и насмешки; это значит уподобиться карлику, который хотел бы поднять горы.

2. Чтобы быть в состоянии произносить искренние и справедливые суждения, нужно изгнать из своего ума всякое предубеждение, всякую предвзятость и не требовать, чтобы авторы, о которых мы беремся судить, рабски подчинялись мыслям, которые властвуют над нами, а в противном случае не смотреть на них как на настоящих врагов, с которыми мы призваны вести открытую войну.

3. Сочинения, о которых дается отчет, должны быть разделены на две группы. Первая включает в себя сочинения одного автора, который написал их в качестве частного лица; вторая — те, которые публикуются целыми учеными обществами с общего согласия и после тщательного рассмотрения. И те и другие, разумеется, заслуживают со стороны рецензентов всякой осмотрительности и внимательности. Нет сочинений, по отношению к которым не следовало бы соблюдать естественные законы справедливости и благопристойности. Однако надо согласиться с тем, что осторожность следует удвоить, когда дело идет о сочинениях, уже отмеченных печатью одобрения, внушающего почтение, сочинениях, просмотренных и признанных достойными опубликования людьми, соединенные познания которых естественно должны превосходить познания журналиста. Прежде чем бранить и осуждать, следует не один раз взвесить то, что скажешь, для того чтобы быть в состоянии, если потребуется, защитить и оправдать свои слова. Так как сочинения этого рода обычно обрабатываются с тщательностью и предмет разбирается в них в систематическом порядке, то малейшие упущения и невнимательность могут повести к опрометчивым суждениям, которые уже сами по себе постыдны, но становятся еще гораздо более постыдными, если в них скрываются небрежность, невежество, поспешность, дух пристрастия и недобросовестность.

Это — нечто вроде порыва, который делает их способными достигнуть знаний, до каких никогда не доходят умы низменных и пресмыкающихся во прахе.

их от себя, тогда как ему едва известны заглавия тех книг, которые он терзает. Это часто бывает с дерзким писателем, вздумавшим делать извлечения из сочинений по естественным наукам и медицине.

6. Журналисту позволительно опровергать в новых сочинениях то, что, по его мнению, заслуживает этого, — хотя не в этом заключается его прямая задача и его призвание в собственном смысле; но раз уже он занялся этим, он должен хорошо усвоить учение автора, проанализировать все его доказательства и противопоставить им действительные возражения и основательные рассуждения, прежде чем присвоить себе право осудить его. Простые сомнения или произвольно поставленные вопросы не дают такого права; ибо нет такого невежды, который не мог бы задать больше вопросов, чем может их разрешить самый знающий человек. Особенно не следует журналисту воображать, будто то, чего не понимает и не может объяснить он, является таким же для автора, у которого могли быть свои основания сокращать и опускать некоторые подробности.

7. Наконец, он никогда не должен создавать себе слишком высокого представления о своем превосходстве, о своей авторитетности, о ценности своих суждений. Ввиду того, что деятельность, которой он занимается, уже сама по себе неприятна для самолюбия тех, на кого она распространяется, он оказался бы совершенно неправ, если бы сознательно причинял им неудовольствие и вынуждал их выставлять на свет его несостоятельность.

Примечания

èque germanique, ou l’histoire littéraire de l’Allemagne, de la Suisse et des pays du Nord (Новая немецкая библиотека, или литературная история Германии, Швейцарии и северных стран, 1755, т. VII, ч. 2, стр. 343—366).

Статья написана Ломоносовым на латинском языке, но латинский подлинник не сохранился. Она была напечатана Ж. А. С. Формеем, издателем журнала Nouvelle Bibliothèque germanique, в переводе на французский язык.

Французский текст статьи „Об обязанностях журналистов“ был перепечатан акад. А. А. Куником в 1865 г. (Куник, II, стр. 519—530), который часть этой статьи (начало и конец) дал также и в русском переводе (там же, стр. 515—519).

Полный русский перевод статьи опубликован впервые в собрании „Стихотворений Ломоносова“ (Л., Изд. „Советский писатель“, 1935, стр. 293—306).

„Об обязанностях журналистов“ написана в августе 1754 г.

Непосредственным поводом к ее написанию явилось опубликование в лейпцигском журнале Commentarii de rebus in scientia naturali et medicina gestis (1752, т. II, ч. 2, стр. 222—227) отзыва о первом томе „Новых Комментариев“ Петербургской Академии Наук, изданном в 1750 г. В отзыве содержалась резкая и неверная критика отдельных положений из напечатанных в этом томе диссертаций Ломоносова „Размышления о причине теплоты и холода“, „Опыт теории упругости воздуха“, „Прибавление к размышлениям об упругости воздуха“, „Диссертация о действии химических растворителей вообще“ и „О вольном движении воздуха, в рудниках примеченном“.

Наук приносит не только славу Академии, но и славу русской науке (см. Акад. изд., т. VIII, стр. 282). В указанных трудах Ломоносов, разрешая проблемы, относящиеся к отдельным вопросам тогдашней физики и химии — теории теплоты, упругости газов, химического растворения, — излагает свою теорию строения вещества и дает молекулярно-кинетическую теорию теплоты и газов.

— Вольфа, не могла оставить Ломоносова равнодушным. В ответе на эту критику Ломоносовым руководило не оскорбленное самолюбие автора, а желание дать достойный отпор своим принципиальным противникам, приверженцам теории теплотвора, защитить и популяризировать развиваемые им новые идеи и воззрения. О рецензии в лейпцигском журнале Commentarii de rebus in scientia naturali et medicina gestis (автор рецензии не известен, но, возможно, им был А. Г. Кестнер, на которого намекает Л. Эйлер в своем письме Ломоносову от 11 января 1755 г.; см. Акад. изд., т. VIII, стр. 184) Ломоносову стало известно, повидимому, летом 1754 г. Этот неблагоприятный для Ломоносова отзыв не был единственным: рецензии на первый том „Новых Комментариев“ и на напечатанные в нем диссертации Ломоносова появились в ряде немецких журналов — в R. A. Vogels... Medicinische Bibliotheck (1753, т. II, № 14, стр. 332—335), Hamburgisches Magazin (1753, т. II, №№ 3 и 4, стр. 315—317 и 385—386), а некто И. Х. Арнольд темой своей диссертации, защищенной им в 1754 г. в Эрлангенском университете, специально избрал „опровержение“ молекулярно-кинетической теории теплоты Ломоносова.

В протоколе Конференции Академии Наук от 22 августа 1754 г. записано, что „Ломоносов прочитал написанные им возражения издателю журнала Commentarii de rebus in scientia naturali et medicina gestis. Так как этот автор порицает в диссертациях Ломоносова, напечатанных в первом томе «Новых Комментариев», многое, что он, повидимому, недостаточно правильно понял, и приписывает Ломоносову мнения, которых тот не признает своими, то Ломоносов считает необходимым выдвинуть против несправедливого хулителя эти свои предназначенные для печати возражения, что и было одобрено прочими академиками“ (Протоколы Конференции, т. II, стр. 312).

„Об обязанностях журналистов“ была написана еще в августе 1754 г. Однако только в ноябре 1754 г. Ломоносов решил послать ее Л. Эйлеру, находившемуся тогда в Берлине, с просьбой о напечатании ее в каком-либо немецком журнале. В своем письме Эйлеру от 28 ноября 1754 г. Ломоносов писал: „Меня тревожит наглость рецензентов, которые с язвительностью Теона наперерыв терзают мои рассуждения, тогда как они вами рассмотрены и одобрены вашим авторитетным приговором. Конечно, вам, муж проницательнейший, известно, что издатель лейпцигского журнала Commentarii de rebus in scientia naturali et medicina gestis не столько из любви к науке, сколько по недоброжелательству напал на мои труды, и, плохо поняв их, жестоко расправился с ними. Посылаю на ваше проницательное рассмотрение яркий образчик его злобы и тупости и вместе с тем покорнейше прошу: подобно тому, как вы с особенною благосклонностью оказали мне помощь в моем отечестве, то не поскучайте защитить меня своим покровительством и в чужих странах“ (Акад. изд., т. VIII, стр. 177, 179).

В этом же письме Ломоносов просил Эйлера организовать широкое научное обсуждение своих диссертаций.

Однако Эйлер уклонился от проведения предложенного Ломоносовым широкого диспута и передал полученную им от Ломоносова статью непременному секретарю Берлинской академии наук Ж. А. С. Формею, издававшему в Амстердаме научно-критический журнал Nouvelle Bibliothèque germanique. Об этом Эйлер сообщил Ломоносову в своем ответном письме от 11 января 1755 г.: „Предложение вашего высокородия о проведении вашей защиты путем диспута в каком-либо университете я бы затруднился осуществить, и такой диспут, как и большинство ему подобных, навсегда остался бы в неизвестности и не был бы отмечен никем из пишущих в журналах. Тем временем я передал статью вашего высокородия нашему коллеге, г-ну профессору Формею, который мне почти обещал вести ее защиту во французском журнале, что мне кажется единственным и лучшим путем“ (Акад. изд., т. VIII, стр. 184).

èque germanique (за апрель — июнь 1755 г.) статья Ломоносова была напечатана. Посылая Ломоносову ее оттиск, Формей писал 16 мая 1755 г.: „Как я желаю вам сделать обязательство во всем, что от меня зависит, я то исполнил и посылаю вам при сем листки из моего журнала, где оная диссертация напечатана. Сие была должность, чтобы защитить толь праведное Ваше дело от таких неправедных поносителей“ (Акад. изд., т. VIII, стр. 191). Письмо Формея полностью не сохранилось; оно здесь цитируется по переводу, сделанному самим Ломоносовым.

большое значение.

В отчете о своих трудах за 1755 г. он писал: „В физике сочинил диссертацию о должности журналистов, в которой опровергнуты все критики, учиненные в Германии против моих диссертаций, В Комментариях напечатанных, а особливо против новых теорий о теплоте и стуже, о химических растворах и упругости воздуха. Оная диссертация переведена господином Формеем на французский язык и в журнале, называемом Немецкая Библиотека (Bibliothèque germanique), на оном языке напечатана“ (Билярский, стр. 302).

В работе „Рассуждение об обязанностях журналистов при изложении ими сочинений, предназначенное для поддержания свободы философии“, Ломоносов подвергает принципиальной критике отсталые метафизические воззрения своих противников и горячо отстаивает достижения передовой русской науки, роль и значение теоретических исследований, основанных на опытных данных. В конце своей работы он четко формулирует принципиальные требования к журналистам и критикам, желающим принять участие в научных дискуссиях, в обсуждении и реферировании новых научных проблем и новых трудов.

¹ Стр. 219. — журнал Commeatarii de rebus in scientia naturali et medicina gestis издавался Хр. Г. Людвигом в Лейпциге с 1752 по 1806 г.; всего за эти годы вышло 37 томов.

² Стр. 219. г-на советника и профессора химии Михаила Ломоносова — в статье „Об обязанностях журналистов“ Ломоносов говорит о себе в третьем лице.

³ —221. академик так определенно сказал в § 3 своей работы — в § 3 „Размышлений о причине теплоты и холода“ Ломоносов говорит: „... — общим, при котором все тело непрерывно меняет свое место при покоящихся друг относительно друга частях, и внутренним, которое есть перемена места нечувствительных частиц материи“ (т. II настоящего издания, стр. 10—11).

⁴ Стр. 221. — в его рассуждении о § 14 работы г-на Ломоносова — мнение — в § 14 „Размышлений о причине теплоты и холода“ указано, что „Нет более надежного способа доказательства, чем способ математиков, которые подтверждают выведенные a priori положения примерами и проверкой a posteriori“ (т. II настоящего издания, стр. 24—25).

⁵ Г-н Вольф сделал из этого даже закон в своей „Арифметике“ (§ 125) — здесь Ломоносов цитирует § 125 Elementa arithmeticae (Элементов арифметики) Хр. Вольфа, составивших первый раздел первого тома труда Вольфа Elementa matheseos universae. Halae Magdeburgicae, 1713 (Элементы всеобщей математики. Галле, 1713).

⁶ — цитируемое здесь высказывание Бойля Ломоносов упоминает в эпиграфе к своей „Диссертации о рождении и природе селитры“ (см. т. II настоящего издания, стр. 220—221), в „Слове о пользе химии“ (там же, стр. 352) и в „Рассуждении о твердости и жидкости тел“ (§ 7, настоящий том, стр. 387).

⁷ Стр. 224. слово levitas, имеющееся в § 11 — это место из § 11 труда Ломоносова „Опыт теории упругости воздуха“ читается так: Dictum fluidum in parietes vasorum etiam solidissimos nullam fere vim exercebit, quare nec in tenuissimas aëris atomos, quamcumque vim levitate et volubilitate sua facile eludentes agere quid poterit („Названная жидкость почти не будет производить какого-либо действия на стенки даже самых прочных сосудов, а следовательно, и на тончайшие атомы воздуха, легко уклоняющиеся по своей легкости и подвижности от всякой действующей на них силы)“ (т. II настоящего издания, стр. 116—117).

⁸ Стр. 224. В § 16 г-н Ломоносов приводит случай — в § 16 „Опыта теории упругости воздуха“ Ломоносов рассматривает случай столкновения двух частиц воздуха, вращающихся в противоположном друг к другу направлении (см. т. II настоящего издания, стр. 122—125).

⁹ § 23) — в § 23 „Размышлений о причине теплоты и холода“ это положение сформулировано так: „...при возрастающем вращательном движении должно уменьшаться сцепление частиц. Поэтому совсем не удивительно, что твердость твердых тел уменьшается силой теплоты, даже в конце концов ослабевает настолько, что уничтожается вообще сцепление частиц; первое мы наблюдаем, когда тела превращены в жидкость, второе — когда тела разошлись в виде паров“ (т. II настоящего издания, стр. 34—35).

¹⁰ § 28, в котором заключается вся суть работы — в §§ 28 и 29 „Диссертации о действии химических растворителей вообще“ излагаются опыты с воздействием на металлы крепкой водки (азотной кислоты), произведенные как в пустоте, так и на открытом воздухе (см. т. I настоящего издания, стр. 362—365).

¹¹ Стр. 227. § 41-го не могут подать к тому повода — полный текст цитируемого здесь § 41 „Диссертации о действии химических растворителей вообще“ следующий: „Так как поры солей (конечно, не прокаленных) наполнены водою, то соли, будучи погружены в воду, не могут вбирать ее в себя. Отсюда очевидно, что и воздух, рассеянный в воде, не входит в поры солей и поэтому не может ни расширяться в них от возродившейся упругости, ни действовать на частицы солей“ (т. I настоящего издания, стр. 376—377).

¹² Стр. 229. — в диссертации „О вольном движении воздуха, в рудниках примеченном“ Ломоносов указывает, что движение воздуха в шахтах и штольнях впервые заметил и описал немецкий металлург Г. Агрикола в книге De re metallica libri XII. Basileae, 1530 (Двенадцать книг о металлургии. Базель, 1530) (см. т. I настоящего издания, стр. 316—317).