Серман И. З.: Поэтический стиль Ломоносова
Глава V. Противоречия стиля

Глава V

ПРОТИВОРЕЧИЯ СТИЛЯ

1

Оды Ломоносова верны природе жанра, созданной одическими поэтами европейского классицизма XVII—XVIII вв., они всегда имеют в виду конкретную общественно-политическую ситуацию и содержат оценку тех или иных правительственных мероприятий и, чаще всего в комплиментарной форме, рекомендации или пожелания, которые поэт от имени нации представляет правительству. Казалось бы, что раскрытие намеков или обнаружение конкретных персонажей ломоносовской оды не должно было быть сложной работой. В сатирах его современника Кантемира читатели 1730—1740-х годов и позднейшие исследователи без особенного труда узнавали под вымышленными именами живых деятелей своего времени.

Однако в практике комментирования од Ломоносова возникают неожиданные затруднения. Они сказались и в работе над последним академическим изданием Ломоносова. Комментаторы этого издания считают, что только недостаток наших исторических знаний об эпохе Ломоносова мешает нам раскрыть все его «намеки» или «иносказания»: «Говоря в своих одах о текущих явлениях тогдашней действительности, Ломоносов любил выражаться иносказательно. Среди рассеянных в его стихах аллегорий и намеков наберется немало таких, реального смысла которых мы спустя двести лет доискаться уже не в силах. Есть, вероятно, и такие намеки, самого наличия которых мы не ощущаем. Но при жизни Ломоносова дело обстояло не так: возраставший из года в год спрос на его оды говорит о том, что были в его время потребители стихов, которых не смущали содержавшиеся в них загадки, которые умели и любили их разгадывать». ¹

Последнее утверждение порождает некоторые сомнения. Действительно ли современники Ломоносова так ловко разгадывали все «загадки» в его одах, а главное, была ли у них потребность непременно разгадывать все намеки и загадки поэта? Может быть, они воспринимали ломоносовские оды как-то иначе, без комментаторского увлечения детализацией значений и намеков?

Убеждение, что в оде все может быть объяснено и понято при помощи историко-реального комментария, держится в нашей науке прочно. И действительно, ода почти всегда пишется по определенному поводу, связана с конкретными событиями, с ходом международных отношений или военных действий. Но практически многое в ней не поддается объяснению или вызывает споры среди исследователей, дает повод для разноречивых толкований, даже если в основе оды лежит однозначный материал жизненных наблюдений. Так, по поводу второй оды 1761 г. комментаторы VIII тома академического издания Ломоносова пишут, что «„интерпретация“ идейного содержания этой оды, предложенная в свое время С. Н. Черновым,^1а представляется теперь в некоторых своих частях спорной»,² и предлагают свое объяснение очень сложному ходу поэтической мысли в этой оде Ломоносова.

Задача исследователя одического творчества Ломоносова не сводится к более или менее удачному, более или менее обоснованному, реальному комментированию. Перед ним стоит задача и более общего порядка — объяснить, почему возможны противоречия в истолковании реалий, стоящих за текстом ломоносовских стихотворений? Ему нужно проследить, нет ли в самой природе ломоносовского одического стиля таких принципиальных особенностей, которые делают неизбежными и колебания, и сомнения при поисках реально-исторической основы данных оборотов или выражений? В переложениях псалмов события личного жизненного опыта подаются в обобщенном виде, в категориях «нравоучительной философии». В одах, где, казалось бы, собственно биографическому материалу гораздо легче было найти место и применение, Ломоносов почти также скуп на сообщение каких-либо фактов, радостных или печальных, из его собственной жизни и борьбы. Так, в оде, написанной, как предполагают, в начале лета 1743 г., т. е. в то время, когда Ломоносов уже был под арестом, только одну строфу, и то не целиком, можно отнести к самому поэту:

Премудрость сядет в суд с тобою,
Изгонит лесть и ков с хулою,
И мужество твои чресла
Скрепит для общей нашей чести,
К защите нас, к противных мести,³
Дабы исторгнуть корень зла.

Здесь названы «лесть» и «ков», которые надо изгнать из «суда» для того, чтобы он защитил «нас» от «противных» и тем самым «исторгнул корень зла». Только читатель, посвященный во все академические обстоятельства 1743 г., мог понять этот намек в его конкретном значении; для прочих оставалось лишь общее значение этих стихов — призыв к улучшению судопроизводства, этой застарелой болезни бюрократической системы дворянской монархии.

Метод обобщения в этих строках, имеющих как будто бы конкретную биографическую подоплеку, тот же, что и во всей оде 1743 г. Как предполагают, она писалась ко дню рождения великого князя Петра Федоровича, законного наследника бездетной Елизаветы. День тезоимениства Петра Федоровича приходился на 29 июня, отсюда тема лета, метафорически переходящая в мотивы тепла — солнца.

Эту солнечно-летнюю интродукцию сменяет тема Петра Великого как «деда» и, следовательно, царственного предка Петра Федоровича. Затем уже вся ода строится на уподоблении Петра-наследника Петру I как наиболее полному обобщению идеи разумного и деятельного властителя. «Петр» как бы становится метафорой царской власти вообще, ее условно-поэтическим обозначением. Думаю, что такая прямолинейность этого сравнения двух Петров, без всякого упоминания о царствующей императрице, явилась причиной того, что просьба Ломоносова о заступничестве не была уважена, да и сама ода не появилась в 1743 г. в печатном виде и впервые увидела свет в издании 1751 г. Ориентация на Петра Федоровича вообще характерна для Ломоносова в 1743—1744 гг., в это время он ни одного своего произведения не адресует Елизавете; упоминания о ней, но без прямого обращения, появляются только в оде 1745 г. Возможно, что Ломоносов, не находя ни сочувствия, ни поддержки в окружении Елизаветы, где в это время первенствовал Разумовский, не благоволивший к поэту, мог надеяться найти опору в наследнике.

«обобщения» и «генерализации» в оде 1743 г., как мы видели, прост и даже прямолинеен. От имени наследника (Петр) — к его великому деду и от последнего к идеалу правителя и к программе, намечаемой для него Ломоносовым.

В оде 1745 г. поэт поступает иначе. Тема этой оды, вернее, повод к ее написанию — бракосочетание Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны, будущей императрицы Екатерины II.

Разумеется, Ломоносов, как и все его современники, хоть сколько-нибудь осведомленные о характере Петра Федоровича и обстоятельствах его брака с ангальт-цербстской принцессой Софией-Фредерикой-Августой, достаточно отчетливо представлял себе, как мало похожи отношения великокняжеской четы на ту идиллическую картину, какая рисуется в оде 1745 г., так же как он никак не мог предполагать действительного сходства характеров и натур Петра I и Петра Федоровича. В Петре Федоровиче Ломоносов видел «наследника русского престола», т. е. будущего императора России со всей полнотой власти и ответственности, а не тщедушного потомка голштинских герцогов с ограниченным кругозором. Ломоносов как бы извлек сущность из данной эмпирической жизненной ситуации и представил ее в виде идеального положительного образа наследника вообще, наследника Петра I. С такой же меркой идеального, вопреки реальности, ему хорошо известной, подошел Ломоносов к браку великокняжеской четы, превратив оду о нем в восторженную картину любви вообще, молодости и красоты.

Описание этого идеального, «вымышленного⁴ царства любви» Ломоносов начинает с объяснения, что «там» все не так, как «здесь», у нас, в обычной жизни:

О, коль прекрасен свет блистает,
Являя вид страны иной!
Там мир в полях и над водами,
Там вихрей нет ни шумных бурь,
Над бисерными облаками
Сияет злато и лазурь.

Там властвуют мир, красота, свет, весна; там — «кастальски нимфы», т. е. музы, иными словами, сам Ломоносов:

Себе с весельем ждут
Иметь в России имя славно,
Щедротой ободренный труд.

Об этой оде в комментариях Т. А. Красоткиной и Г. П. Блока к VIIII тому сказано так: «Ода была звучна, гладка и пышна, но бедна публицистическим содержанием. Это может быть объяснено целым рядом причин. Будущему русскому императору подобрали такую невесту, которая, по циничному признанию Фридриха II, более всего соответствовала интересам прусского двора... Ломоносова это, конечно, не радовало. В Академии, через воспитателя великого князя, Я. Я. Штелина, было, без сомнения, хорошо известно, что жених и невеста не питают друг к другу ни малейшей склонности... Нельзя, наконец, забывать и того, что в период приготовлений к свадьбе международная обстановка усложнилась до крайности: прусский король Фридрих II объявил войну саксонскому курфюрсту; оба были связаны союзными договорами с Россией, которой предстояло, таким образом, вмешаться в их конфликт. К моменту свадьбы русское правительство не успело еще принять никакого решения... Затрагивать в оде вопросы внешней политики было при этих условиях невозможно». ⁵ «Историю» Соловьева, нами при цитации опущенные, не точен. Ломоносов вовсе не обязательно дожидался «решений» русского правительства для того, чтобы высказать свое мнение по какому-либо конкретному политическому вопросу. И в оде 1745 г. он с достаточной степенью ясности высказал свою оценку военно-политической ситуации в третьей строфе:

На встоке, западе и юге —
Во всем пространном света круге
Ужасны росские полки,
Мечи и шлемы отложите,
И в храбры руки днесь возьмите
Зелены ветви и цветки.
Союзны царства, утверждайте
В пределах ваших тишину,
Вы бурны вихри не дерзайте
Подвигнуть ныне глубину.

Как видно из этих строк, Ломоносов советовал русскому правительству «отложить» перевод войск на военное положение, а союзным державам, т. е. Пруссии и Саксонии, соблюдать между собой мир («тишину»). По внутриполитическим вопросом Ломоносов высказался еще обстоятельнее. Свой энтузиазм по поводу брака наследника престола он изображает как «единогласное», т. е. общее мнение всей России:

Как бог продлит чрез вечно время
Дражайшее Петрово племя,
Счастлива жизнь и наших чад:
Не будет страшныя премены...

Иными словами, заранее определенный наследник и возможное от него потомство должны уберечь российский престол от случайностей, от прихоти дворцовых переворотов, должны внести в жизнь государства необходимую стабильность и законный порядок. Ломоносов хорошо помнил 1741 г., при нем происходила борьба за власть различных дворцовых группировок, и естественно, что он видел в браке Петра и Екатерины залог какого-то, хотя бы относительного, успокоения. Ломоносова интересовало не столько действительное положение дел при российском дворе, которое не могло его вдохновлять ни как поэта, ни как гражданина, а возможное направление событий к тому идеалу разумной и просвещенной государственности, убежденным сторонником которого был он в это время. «Идеальное» возобладало и в этой оде Ломоносова и как желаемое, и как наставление — урок. Ломоносов и здесь остался верен своей манере «подводить» частные факты и события жизни под общие категории нравственной философии. Идеальное содержание эмпирического материала, общий смысл любви, такой, какой она должна быть у любой пары новобрачных, у любой молодой четы, — вот смысл созданного поэтом гимна любви и молодости.

2

Стремление комментаторов обнаружить прямой и точный смысл, определенную фактическую основу в стихах Ломоносова часто упирается в характерную для его стиля многозначность слова. Правда, в иных случаях реальное комментирование ломоносовских од как будто вполне себя оправдывает и полностью исчерпывает их «содержание». Так выглядит, например, комментарий к оде 1748 г. ⁶ отношениях России (война за австрийское наследство, отношения с Швецией) и т. д., в тексте оды отразилось.

Если так понимать эту оду, то она лишится единого стержня, какой-либо общей темы и превратится в собрание ничем, кроме формального сопоставления, не связанных отдельных кусков. В самом деле, пожар в Академии, Елизаветинский переворот 1742 г., война в Европе, отношения с Швецией, расцвет и богатство России, как будто бы с трудом увязываются между собой внутри оды.

В оде 1748 г. единство ее основано на общей теме борьбы двух контрастных начал: спокойствия (мира) и огня как разрушительной силы.

Темой спокойствия, мира, благополучия ода начинается:

Заря багряною рукою
От утренних спокойных вод
Выводит с солнцем за собою
Твоей державы новый год.

Во второй строфе эта тема спокойствия (мира) развивается как пожелание:

И реки да текут спокойно
В тебе послушных берегах.

В следующей (третьей) строфе спокойствие замещается своим главным синонимом:

Да всех глубокий мир

В строфе десятой после вводного эпизода — воспоминания о Елизаветинском перевороте 1742 г. — мир распространяется из России на всю Европу:

Но море нашей тишины
Уже пределы превосходит,
Своим избытком мир наводит,
Разлившись в западны страны.

И далее в тринадцатой строфе мирная политика Елизаветы оценивается поэтом даже выше ее побед (в войне со Швецией, например):

Победы ль славить мысль течет,
Как пали готы пред тобою?
Но больше мирною рукою
Ты целый удивила свет.

Контрастно теме мира и покоя развивается в оде тема огня, бури, разрушения. Она появилась во второй строфе вслед за строками о спокойствии:

Вражда и злость да истребится,
И огнь, и меч да удалится
...

В четвертой и пятой строфах эта тема огня-бури получает очень сложное развитие: от общей характеристики того времени, когда музам (т. е. науке и литературе) в России жилось плохо и трудно (имеется в виду предшествующее царствование и начало елизаветинского правления), Ломоносов переходит к воспоминаниям о печальном, но все же не таком уже значительном событии, о пожаре в здании Академии наук:

И вам, возлюбленные музы,
За горьки слезы и за страх,
За грозно время и плачевно,
Да будет радость повседневно,
При невских обновясь струях.

Годину ту воспоминая,
Среди утех мятется ум!
Еще крутится мгла густая,
Еще наносит страшный шум!
Там буря искры завивает,
И алчный пламень пожирает
Минервин с громким треском храм!
Как медь в горниле, небо
Богатство разума⁷ стремится
На низ к трепещущим ногам!

Этот мотив огня-губителя возникает вновь в строфе двадцать второй, где говорится о пожаре Москвы 1748 г.

В следующих строфах (шестой и седьмой) Ломоносов вновь возвращается к тем временам, которые сменило царствование Елизаветы, и к ее перевороту, представляя его как смену тьмы светом:

Когда в отеческой короне
Блеснула на российском троне
Яснее дня Елисавет,
Как ночь на полдень пременилась,
Как осень нам с весной сравнилась,
И тьма произвела нам свет.

Эта новая тема света, побеждающего тьму, является вариацей основной теме оды огня света, блеснувшего во тьме, света, сменившего мрак угнетения, реализуется еще один возможный смысл темы огня: возникает образ доброго огня, освещающего, согревающего, огня-созидателя, а не огня-разрушителя.

Огонь, подчиненный разуму, огонь в руках тех, кто защищает право и мир, становится орудием восстановления справедливости:

Се нашею, рекла, рукою
Лежит поверженный Азов;
Рушитель нашего покою
Огнем казнен среди валов.

И, наконец, в последней строфе именно огонь-разрушитель становится в руках Елизаветы оплотом европейского мира, спокойствия и тишины:

Но если гордость ослеплена
Дерзнет на нас воздвигнуть рог
..............
Лишь только ополчишься к бою,
Предъидет ужас пред тобою,
И следом воскурится дым.

Тема огня во всех ее различных воплощениях и оттенках является тем стержнем, который скрепляет части большой оды (240 строк) в одно, единое произведение, придает ей органическое внутреннее единство, не учитывая которого нельзя понять ни ее общий смысл, ни значение отдельных строф и строк.

В оде, посвященной прославлению Елизаветинского переворота 1741 г., Ломоносов все содержание этого переворота, обновления жизни, выражает в одной строке:

..............
Промчись до шведских берегов
..............
Им громким шумом возвещая,
Что здесь зимой весна златая.

Здесь слово весна двузначно, метафорично; оно обозначает не только весну как определенную часть года, но и как политическое обновление жизни страны. Ученик Ломоносова Поповский применил эту символику в своей эклоге «Зима» (или «Начало зимы»), в которой приход «Зимы» означал собой наступление неблагоприятного положения для адресата эклоги, т. е. И. И. Шувалова, в связи с тем что прекратился его фавор у Елизаветы Петровны.

Шувалов стал фаворитом Елизаветы Петровны с 1750 г., сменив А. Г. Разумовского. Канцлер Бестужев, опасаясь за свое влияние на императрицу, противопоставил И. И. Шувалову свою креатуру — Никиту Афанасьевича Бекетова. В мае 1751 г. Шувалов, огорченный «немилостью» императрицы, уехал из Петербурга. ⁸ Ломоносов направил ему 8 мая 1751 г. утешительное письмо, написанное эзоповским языком, в котором использовал образы «зимы» и «весны» для характеристики обстановки при дворе: «Поздравляю вас с благополучным выездом в те прекрасные места, в которых холодноватые российские зефиры не могут препятствовать натуры и искусства силе в произведении красот, обыкновенных в благорастворенном теплотою климате. Дай боже, чтобы прежестокая минувшия зимы стужа и тяжелый продолжительныя весны холод награжден вам был прекрасного лета приятною теплотою. А чтобы в оных днях ясность и тихость еще показалась вам приятнее, то должно вам представлять в уме противное время. Но как лето и зима вдруг быть не могут, чтобы вы, сличив одно с другим, при строгости и скучном виде одного могли яснее видеть и выше почесть другого красоту, нежность и приятность, для того имею честь прислать вам зиму стихотворную в эклоге, сочиненной студентом Поповским». ⁹

В последнем академическом издании слова Ломоносова о «прежестокой» стуже минувшей зимы подтверждаются ссылкой на профессора Брауна, по наблюдениям которого в феврале 1751 г. температура в Петербурге опускалась до —30°. ¹⁰ В целом же его письмо представляет собой комментарий к эклоге Поповского, в одной из строф которой говорится:

Угрюмы облака и тучи вознеслись,
Покрылися поля зеленые снегами
С растущими на них различными цветами
И белизною все с уныньем облеклись.

А в последней строфе содержится призыв к Шувалову:

С поспешностью теки, весну ты возврати,
И ту веселость с нею...¹¹

Символика «весны» — «зимы» как обозначение смены двух эпох политической жизни удержалась в русской поэзии надолго. Так, например, смерть Павла и вступление на престол Александра I Карамзин и Державин приветствовали в очень сходных выражениях: ¹²

России император новый!
На троне будь благословен.
Сердца пылать тобой готовы;
Надеждой дух наш оживлен.
Так милыя весны явленье
С собой приносит нам забвенье
Всех мрачных ужасов зимы.

на восшествие на престол, 1801)

Век новый! Царь младый прекрасный
Пришел днесь к нам весны стезей!
Умолк рев Норда сиповатый,
Закрылся грозный, страшный взгляд.

(Державин. На восшествие на престол
                       Александра I, 1801)

Пафос Ломоносовской оды в выражении субстанционального в явлениях, а не случайного, преходящего, мимолетного. Ода не ловит мгновенные впечатления бытия, а предписывает жизни пути и формы реализации истины, глашатаем которой выступает поэт.

Ода имеет значение как целостный художественный организм, в котором отдельные стороны, строки и слова получают новые, конкретные значения именно внутри данной оды. Исследователь лексики ломоносовских од¹³ приводит много примеров слов, употреблявшихся поэтом в таких значениях, которые давно уже утрачены не только живым, но и литературным языком. Особенно любопытны подборки примеров употребления в разных значениях Ломоносова таких слов, как слух, совершенство, совет, ужас, честь и др.

Вот некоторые из примеров употребления слова слух:

Внушив рыданий наших слух

..........
Ее великолепной славой
Вселенной переполнен слух
..............
Когда при шуме сладкострунном
Поющих муз твой слух звучит. ¹⁴

Здесь собраны разные оттенки значения этого слова (слух) оттенки настолько индивидуальные, ломоносовские, что соответствия им найти у кого-либо другого очень трудно.

Слово, как и любой другой компонент оды, получило у Ломоносова значение, определенное общей художественной идеей оды. Всякие попытки «частного» толкования могут привести к потере смысловой перспективы.

В оде 1748 г. комментирование «по частям» привело к тому, что исчезла из поля зрения исследователей главная ее тема, ее поэтическая мысль. В других одах желание комментаторов «привязать» данную строку непременно к какому-либо определенному событию «упростило» смысл ломоносовского стиха. Объяснение не покрывает значительной доли смыслов того или иного поэтического оборота. К первой строке¹⁵ восьмой строфы оды 1757 г. нам предлагают следующее объяснение: «Вероятно, намек на Англию, которая, несмотря на союз с Россией, заключила без ее ведома союз с Пруссией». ¹⁶

Какова «вероятность» такого объяснения? Нарушение «союзных» отношений между государствами является у Ломоносова в этих строках лишь следствием, а не причиной военных событий семилетней войны. Первопричина — это «желание» «навергнуть узы», т. е. подчинить себе, завоевать другие государства. Ломоносов имел в виду все формы нарушения «присяжных союзов», которых так много было сделано уже в первые годы этой войны. Но дело не в этом несоответствии комментария с логическим смыслом строфы; приведенное выше объяснение в сущности затемняет смысл данной строки, превращает ее из определенного выражения поэтической идеи всей оды — пламенного протеста Ломоносова против захватнических планов и действий прусской военщины — в простую зарифмовку газетных сообщений.

К сожалению, в наших опытах комментирования Ломоносова мы невольно исходим из опыта поэзии XIX в., особенно пушкинской эпохи, когда принцип двуплановости стал конструктивной основой построения стиля и стиха.

Памятен спор между В. Шкловским и Б. Томашевским¹⁷ по поводу восьмой строфы Пушкинской «Вольности»:

Самовластительный злодей!
Тебя, твой трон я ненавижу,
Твою погибель, смерть детей
С жестокой радостию вижу,

Печать проклятия народы,
Ты ужас мира, стыд природы,
Упрек ты богу на земле.

Спорили они именно о том, кого следует понимать под самовластительным злодеем — Александра I или Наполеона? Разноголосица мнений по этому вопросу сохраняется до самого последнего времени. В изучении «Вольности» и ее общественно-политической программы включился очень интересно работающий историк В. В. Пугачев.

По поводу строфы о «самовластительном злодее» В. В. Пугачеву принадлежит особое мнение. Он пишет: «Эти пламенные строки говорят о деспотизме вообще, об обобщенном образе деспотизма. Б. В. Томашевский доказал, что Пушкин вовсе не относил характеристику деспота к Александру I. Мы полностью согласны с этим. Но никак нельзя согласиться с мнением Б. В. Томашевского, будто речь идет о Наполеоне. Стоило ли в конце 1817 года посвящать обличению Наполеона, давно пребывавшего в ссылке на острове Святой Елены, самые гневные строки оды? „Вольность“ — пропагандистское стихотворение. Думается, что к концу 1817 года гораздо важнее было пропагандировать ненависть ко всякому деспотизму, чем к наполеоновскому. Между тем если принять гипотезу Б. В. Томашевского, то окажется, что в пушкинской оде нет ни одной строфы, разоблачающей деспотизм как таковой. Непонятным окажется и переход в следующей строфе к описанию последствий правления другого тирана — Павла I». ¹⁸

Самая возможность разнообразных и неогласимых объяснений отдельных мест и целых стихотворений Пушкина была указана еще Ю. Н. Тыняновым: «Слово не имеет... у Пушкина одного предметного значения, а является как бы колебанием между двумя и многими. Оно многосмысленно... Семантика Пушкина — двупланна, „свободна“ от одного предметного значения, и поэтому противоречивое осмысление его произведений происходит так интенсивно». ¹⁹

Интенсивность противоречивого осмысления особенно сильно возрастает, прибавим мы уже от себя, при чтении пушкинских произведений одического жанра или близких к нему. Характерно, что его сатирическая песня «Святки» («Noël»), написанная в совершенно ином жанрово-стилистическом ключе, никогда не давала повода к «противоречивому осмыслению».

«Кочующий деспот» могло относиться в 1818 г. только к Александру I, у которого поездки и переезды стали чем-то вроде маниакальной привычки, а «самовластительный злодей» из «Вольности», как мы видим, до сих пор остается неразгаданным и во всяком случае вызывает споры или сомнения.

Трудности истолкования «Вольности» — это «трудности», возникающие из ее жанровой природы прежде всего, а уже потом из особенностей конкретного материала, так или иначе в данной оде отразившегося. «Вольность» писалась как сознательная стилизация под определенный поэтический жанр более или менее далекого прошлого, во всяком случае как жанр, Пушкину чужой и чуждый. Именно поэтому в «Вольности» такое скопление общих мест русской или французской одической традиции.

3

В одах Ломоносов писал о предметах и явлениях, которые его затрагивали и волновали как гражданина, ученого, борца за общественный прогресс. Ода не требовала биографического материала или личных ассоциаций. Иное положение существовало в жанре так называемой духовной оды, т. е. в переложениях псалмов, в которых относительно свободнее допускалось вторжение личного элемента. Библейский текст рассматривался русскими поэтами еще со времен Симеона Полоцкого как общая канва, на которой можно было вышивать те или иные собственные узоры, вдохновленные чувствами или переживаниями поэта, фактами или происшествиями его жизни.

Значение биографических фактов как подосновы ломоносовских переложений псалмов давно уже понято и разъяснено. Силам зла, которые грозят поэту и готовят ему самые тяжкие испытания, он противопоставляет свою мечту о жизни светлой и радостной, о торжестве добра и веселья над злом и страхом. Относительно конкретное зло («враги») служит лишь поводом для воссоздания другого, «превратного», т. е. «перевернутого», измененного, непохожего мира, в котором нет нарушений, нет отклонений от законов разумной целесообразности, управляющей миром природы и человеческих отношений. Однако и при истолковании ломоносовских переработок псалмов можно заметить некоторые преувеличения, появляющиеся от непременного желания найти конкретный повод для каждого стихотворения. Комментаторы ломоносовского переложения 145-го псалма пишут: «Ломоносов не случайно остановил свой выбор именно на данном псалме, который привлек его, очевидно, не столько своей структурой, сколько своим содержанием. Напрашивается мысль, что оно дало Ломоносову возможность излить — как обычно он это делал — свои собственные чувства: поводом для этого послужило, вероятно, производившееся в первой половине 40-х годов следствие по делу Шумахера, кончившееся полной его реабилитацией и осуждением его обвинителей. Поведение вельмож, производивших следствие, давало Ломоносову полное основание воскликнуть с негодованием:

Никто не уповай вовеки
На тщетну власть князей земных.»²⁰

Можно ли согласиться с таким толкованием ломоносовского стихотворения? Думается, что не только конкретную догадку комментаторов, но самый подход, в принципе, нельзя признать соответствующим предмету исследования. Помимо сомнительности фактической стороны этой догадки («Дело Шумахера» разбиралось в 1742—1743 гг., а переложение псалма впервые появилось в рукописи «Риторики» в 1747 г.), нам предлагается совершенно произвольно-предположительная связь между стихотворением Ломоносова, исполненным высокого гражданского пафоса, одним из самых острых его политических гражданственных, смелых (в общественном смысле) произведений и конкретными фактами «поведения вельмож, производивших следствие». Если тут могла быть связь, если это «поведение вельмож» могло послужить одним из жизненных впечатлений, взволновавших поэта, то только в числе еще очень и очень многих явлений, доступных Ломоносову, конечно, не только из личного опыта и наблюдений над вельможами елизаветинского двора, но и из его осведомленности исторической, например. Перелагая текст 145-го псалма в стихи, Ломоносов ввел две строки, отсутствующие в библейском тексте:

Высоки мысли разрушатся
И гордость их и власть минет.

Этой вставкой Ломоносов только усилил политическое звучание своего переложения, но не облегчил решение его смысловых загадок. Комментаторы принимают как данное, что «князья» у Ломоносова (как и в тексте псалма) означают «вельмож», «придворных» и т. п. Какие у нас основания так думать? Ломоносов ведь не случайно ввел в текст своего переложения «гордость» и «власть», усилив тем самым общественное значение «князей», возвысив их в ранге. Слово «князья» в контексте данного стихотворения Ломоносова имеет широкий диапазон значений, включающий в себя самые различные понятия власти, кроме, конечно, его основного — «князь», т. е. представитель старинного рода, владевшего независимым «княжеством»; «князья» у него означают «владык», «повелителей», «царей», наконец, а вовсе не вельмож только. «Князь» у Ломоносова, так сказать, с самого начала употребляется в переносном значении. Это подчеркивается тем «разделительным» силлогизмом, к которому пояснением служит 145-й псалом: «Или уповать на бога или на князей, сынов человеческих; но уповать на них ненадежно; следовательно, лучше уповать на бога». ²¹ «коварства» вельмож, известный ему по собственному опыту, а дать некое поэтическое обобщение, контрастное изображение «гордеца», упоенного своей «тщетной» властью, от которой не остается следа, как только он умирает, и «праведника», сознающего силу исторической необходимости, действующего не под влиянием «высоких», т. е. надменных мыслей, а подчиняющего свою жизнь истине и любви к ближнему.

Таков пафос всех переложений псалмов, сделанных Ломоносовым. Он ищет не конкретных сближений, не возможности изобличить каких-либо своих врагов, хотя и это могло входить в его замысел, а средств выразить поэтически те чувства и страсти, которые порождала в нем та или иная житейская ситуация.

В свое переложение 143-го псалма Ломоносов вставляет в последнюю строфу одну строку, для которой нет соответствия в библейском тексте:

Счастлива жизнь моих врагов!
Но те светлее веселятся,
Ни бурь, ни громов не боятся,
Которым Вышний сам покров.

Введенная Ломоносовым в его переложение тема веселья — радости настойчиво и последовательно повторяется в других его стихах.

«Утреннее размышление» открывается «весельем»:

Уже прекрасное светило
Простерло блеск свой по земли,
И божие дела открыло:
Мой дух, с веселием внемли;

Представь, каков Зиждитель сам!

а завершается «радостью»:

От светлости твоих очей
Лиется радость твари всей.

Тема «веселья» как особого состояния человеческого духа, уверенного в своей идейной правоте, в своем достоинстве, в своей силе, в своей способности противостоять «врагам», клеветникам, интриганам, корыстным себялюбцам и злобствующим завистникам таланта, присутствует у Ломоносова и в таких произведениях, где появление ее кажется неожиданным и резким контрастом всему содержанию. Она у него звучит снова и в таких переложениях псалмов (26, 34, 70), в которых с необыкновенной поэтической силой и разнообразием развита тема борьбы со злом и его носителями. Однако и здесь рядом с этой темой звучит тема «веселья» как могучего утверждения духовной силы человека, побеждающего зло:

Я только от Творца прошу,
Чтоб в храм его вселиться;
И больше в свете не ищу,
Как в оном веселиться.

(Псалом 26)

Конечно, здесь и слово «храм» не следует понимать буквально, в значении церковь, оно (храм) обозначает нечто гораздо более широкое, оно значит и убежище, и ограду, и мир добра, красоты и нравственности, противостоящий миру злобы, вражды и корысти, где властвуют враги поэта. В таком контексте веселье также приобретает менее определенное, но зато более богатое и разнообразное содержание, оно превращается в выражение всей радости жизни, всего прекрасного, доброго и благородного в ней.

В переложении псалма 34, сделанном в конце 1740-х годов, тема веселья у Ломоносова получает двоякое значение.

Одно веселье — это неблагородное мелкое чувство злорадства, которое испытывают враги поэта, его гонители и преследователи при виде постигших его несчастий, в предвкушении его гибели:

Они, однако, веселятся,
Как видят близ мою напасть;

Готовя ров, где мне упасть.

Поэт просит бога не позволить врагам торжествовать и «веселиться» его несчастьями:

Не дай врагам возвеселиться
Неправедной враждой своей
..............
Не дай им в злобе похвалиться,
И мне в ругательство сказать;
О, как в нас сердце веселится,
Что мы могли его пожрать.

И для того чтобы характер этого «веселья врагов» был совершенно ясен читателю, Ломоносов низводит его до простого глумления, до смеха над побежденным и пострадавшим:

Смятенный дух во мне терзают,
Моим паденьем льстя себя;
Смеются, нагло укоряют,
Зубами на меня скрыпя.
..............
Мне пагубы, конечно, чая,

Смеяться, челюсть расширяя:
Нам радостно на то взирать!

Этому злобному смеху Ломоносов противопоставляет идущее из глубины души веселье, подлинное чувство радости, сопричастности человека миру добра и красоты, о котором говорится в переложении трижды:

Душа моя возвеселится
О покровителе своем,
И радостию ободрится
О заступлении твоем.
............
Во храме возвещу великом
Преславную хвалу твою,
Веселым гласом и языком

При тьмах народа воспою.
............

И истине святой твоей,
Тобой мой дух возвеселится
Чрез все число мне данных дней.

В «Риторике» (1748) Ломоносов дает подробное определение радости и ее градаций, в число которых входит и веселье: «Радость есть душевное услаждение в рассуждении настоящего добра, подлинного или мнимого. Сия страсть имеет три степени. В самом начале производит немалое, однако свободное движение и играние крови, скакание, плескание, смеяние. Но как несколько утихнет, тогда переменяется в веселие, и последует некоторое распространение сердца, взор приятной и лице веселое. Напоследи, как уже веселие успокоится, наступает удовольствие мыслей и перестают все чрезвычайные в теле перемены» (§ 102).²² Веселие, следовательно, является центральной, основной стадией радости, моментом некоего равновесия эмоционального и рационального в ней. Парным антагонистом к радости является, по Ломоносову, печаль: «Радости противная страсть есть печаль, которая состоит в жестокой скуке о настоящем зле. И так происходит она, когда в уме представляется лишение великого добра или терпение великого несчастья» (§ 106). Задачу оратора, да и поэта, Ломоносов видел в генерализации частных фактов, в подведении их под категории «философского учения о нравах», в определении характера страсти и наиболее действенном ее выражении. Для Ломоносова факт или событие интересны не сами по себе, и не по тем выводам, которые можно из них сделать, применяя к ним какие-либо философские, политические, эстетические и т. п. критерии. Факт ему нужен только как предлог для формулировки общей идеи — и только тогда уже — поэтического выражения. Пути такого рода предварительной генерализации в процессе ломоносовского творчества могли быть различны, в соответствии с характером материала и видами жанров.

4

Начало абстрактно-обобщающее, лежащее в основе построения ломоносовской оды как изображения борьбы двух контрастных начал (света и тьмы, радости и печали, пользы и красоты, мира и войны) получает и свое, особое, словесно-стилевое выражение.

Давно уже отмечена в литературе о Ломоносове одна особенность лексики его од — явное пристрастие к отвлеченным качественным существительным в ущерб качественным прилагательным. Одну из этих категорий абстрактных качественных существительных с суффиксом -ство (постоянство, неистовство, благоденство) Будилович назвал «любимыми словами» Ломоносова и составил их список. ²³ Многие из них с ломоносовских времен прочно вошли в русский литературный язык и поэтому не воспринимаются нами как стилевой признак. Некоторые из этих любимых Ломоносовым существительных не удержались в литературе (бедство, благоденство, неспокойство), другие после Ломоносова прочно вошли в языковую практику — и т. д.

П. Н. Берков показал,²⁴ что многие из этих слов на -ство существовали в русской литературе задолго до Ломоносова и ни в какой мере не являлись его «изобретением». Он приводит перечень их, отмеченных исследователями ранее XVI в.: бесстыдство, братоубийство, высочество, державство, пособство, приветство и т. п. Встречаются такого рода качественные существительные и у ближайших предшественников Ломоносова — у Тредиаковского и Кантемира, и из его младших современников — у Сумарокова. При этом следует обратить внимание на обстоятельство, Будиловичем на замеченное. Для Ломоносова характерна в отличие от всех его современников «любовь» не к словам на –ство вообще, а именно к отвлеченным качественным существительным этого типа. У Кантемира в IV сатире (1731—1743) на 380 стихов только три слова относятся к этой категории: недовольство, благородство, беспокойство. Два других (потомство и сообщество) утратили свойства качественности и превратились в конкретные существительные. У Тредиаковского отвлеченные качественные существительные на -ство появляются в одах так редко, что не могут считаться стилистической чертой. Только у Ломоносова во второй половине 1740-х годов употребление именно этих существительных становится заметным и, очевидно, осознанным стилистически. Характерна в этом отношении ода 1747 г.:

Блаженство сел, градов ограда
.............
Я россов счастьем услаждаюсь,
Я их не меняюсь
На целый запад и восток
.............
Бессмертия достойный муж
Блаженства нашего причина
.............
Щедроты отчи превышает,
Довольство муз усугубляет
.............
Когда Всевышний поручил
Тебе в счастливое подданство

.............
Невежество пред ней бледнеет...

В равной степени широко вводит Ломоносов в одический стиль отвлеченные качественные существительные на -ость и -ность. В той же оде 1747 г. они представлены не беднее, чем существительные на -ство:

грубостью²⁵ попранну
С собой возвысил до небес.
...........
Какая светлость окружает
В толикой горести Парнас?
...........
Богатство в оных потаенно,
Наукой будет откровенно,
Что щедростью твоей цветет
...........
Где густостью
Стоят глубокия леса.
...........
Се мрачной вечности запону
Надежда отверзает нам!
Где нет ни правил, ни закону,
Премудрость тамо зиждет храм.
............
В домашних трудностях утеха
............
Всевышний на того помощник,
Кто гордостью своей дерзнет
............

Или пример, взятый из оды духовной:

От светлости твоих очей
Лиется радость твари всей.

(Утреннее размышление, 1743 г.)

Была ли это осознанная тенденция поэтической работы, можно выяснить на основании тех поправок, которые внес в текст оды 1745 г. Ломоносов, готовя «Сочинения» 1751 г.

В этой оде, уже в редакции 1745 г., Ломоносов щедро употреблял отвлеченные качественные существительные на -ость:

Считает счастье и порода,
Пригожство, младость и любовь...
............
Как сладкий сон вливает в члены
..............
Отраду, легкость и покой....
сладость льется в кровь?
..............
Приятности и все утехи
Цветами устилают путь.
..............
Усердна верность принимает...
..............
Ты нашей радости свидетель.

Готовя эту оду к переизданию, Ломоносов внес в нее некоторые поправки, при этом радикальной переработке подверглась одиннадцатая строфа:

Чем руководствовался Ломоносов, когда переделывал эту строфу? Возможно, что его внимание к этой строфе мог привлечь Сумароков, который в «Критике на оду» указал, что в XVII строфе оды 1747 г. «во втором стихе... вместо природы или естества поставлена натура, и хотя это и простительно, однако для чего слова натура в русских речах без нужды употреблять?»²⁶ Но скорей всего, Ломоносов по другой причине сделал в этой строфе такую полную перемену. В редакции 1745 г. в торжественное брачное шествие под предводительством «любви» он ввел «персонажей», более уместных в оде, посвященной успехам науки и просвещения; у него здесь появились и «натура» и «земля» (земной шар) и «звездный круг» (все звездное небо). По-видимому, такое участие вселенной в брачном торжестве великого князя показалось Ломоносову, через пять лет после появления этой оды, нарушающим ее общий тон. Во второй редакции любуется новобрачными уже не «натура», а «любовь» и соответственно окружают ее «нежности» — скорей всего Ломоносов имел в виду постоянных спутниц любви харит, чем, возможно, и мотивировалось для него множественное число («полк») нежностей.

Как видно из большинства примеров употребления отвлеченных существительных у Ломоносова, он предпочитал приводить их во множественном числе:

Мы славу дщери зрим Петровой,
 торжеств  светящу новой.

(На прибытие Елизаветы Петровны,
1742 г.)

Но холмы и древа скачите.
Ликуйте, множества озер.

(Там же)

Веселый взор свой обращает
И вкруг  довольства  исчисляет.

(Ода 1748 г.)

Их славе,  бедствами  обильной,
Без брани хищной и насильной.
Но можно разве устоять?

Как менялся общий строй ломоносовской поэзии от частого употребления отвлеченных существительных во множественной форме?

Какой результат, идейный и стилистический, получается при употреблении абстрактных существительных, можно уяснить, сравнив значение их дублетных форм (беда — бедство).

И в том и в другом случае стилистическое задание одинаково — придать отвлеченный, общий, вернее, всеобщий характер данной поэтической сентенции: бедства, сопровождающие славу завоевателей, здесь приобретают собирательное значение, это вообще все или всякие, всевозможные бедствия, несчастья, страдания, разрушения, горести, которые причиняют войны коронованных хищников-завоевателей. Форма множественного числа Ломоносову необходима как средство еще большего обобщения. Одно бедство требовало бы какого-либо пояснения. Бедства же в самой своей множественности содержат мнимую формальную конкретизацию, количественную, а не качественную.

Кроме формы бедство, Ломоносов употребляет более короткую одноосновную с ним форму беда:

Хотел Россию  бед  водою
И гневною казнить грозою.

(Елизавете Петровне, 1742 г.)

Менее отвлеченное слово беды водою, создавая неразделимое сочетание вода бед, в котором предметно ясное вода, определенным образом окрашенное, превращается в метафорический оборот библейского стиля. Такая же поэтическая «дематериализация» и распредмечивание происходят со словом луч:

О воины великосерды!
Явите ваших  луч доброт.

(Ж. -Б. Руссо. На счастье)

Луч доброт — это уже не луч света или солнца, а совсем иное, не поддающийся точному осмыслению метафорический оборот, в котором «луч» означает нечто греющее, согревающее, дающее «свет» и «тепло» в психологическом и нравственном смысле. Ясное и конкретное значение явления материального мира Ломоносов заменяет иным, переключает его в область этики и психологии, превращает «материю» в «идею».

В этом главная причина привязанности Ломоносова к отвлеченным существительным на -ство.

В. М. Жирмунский отметил пристрастие русских символистов к отвлеченным существительным такого типа: «Излюбленным приемом Брюсова и поэтов его поколения является отвлечение эпитета, т. е. замена конкретного качественного слова (прилагательного) абстрактным понятием, выражающим его логическое содержание (существительным)». ²⁷ Он приводит следующие строки Брюсова:

В борьбе со сладостной безмерностью
Нарастающих яростных мук.

Как и в поэзии Ломоносова, у Брюсова обильно представлены отвлеченные качественные существительные: при этом, в целом ряде случаев они являются в форме множественного числа:

Пусть много гимнов недопето
И не исчерпано ,
Но чую блеск иного света,
Возможность новых совершенств. ²⁸

Таких перекличек через века моржно было бы привести очень много. Ограничусь еще одной: В. М. Жирмунский как пример пристрастия Брюсова к отвлечению эпитета приводит его строки:

Борода моя седая
Скроет белость этих плеч

и поясняет: «Здесь, несомненно, влияние французской поэтической речи: насколько в русской поэзии „белость плеч“ (и даже „белизна“) есть необычный, по-новому действенный поэтический прием, настолько обычно для француза и литературной речи (хотя бы прозаической) выражение «la blancheure des épaules». ²⁹

Эти слова (белость и белизна) мы обнаружили не только у Ломоносова, но еще ранее и у Тредиаковского:

Цветы мало чем прочие красятся:
А в тебе доброт совершенства зрятся.
Лилее б молчать с  белостью  не малой,
К   тебе цвет дала желт, алой. ³⁰

(В похвалу цвету розе, 1735 г.)

Встречается белостъ и в первой «Риторике» (1743) Ломоносова,³¹ но в прозе.

Допустим, что пример французских поэтов мог воздействовать и на русских поэтов XVIII или XX вв., но, скорее всего, и в том и в другом случае принципы словоупотребления определялись внутренними закономерностями высокого стиля, в свою очередь возникшими на основе определенных идейно-эстетических заданий.

Сходство между поэзией Брюсова и его далекими предшественниками не является только случайным совпадением. Символисты, как и поэты середины XVIII в., были заняты выработкой высокого стиля в поэзии. Конечно, здесь не могло быть совпадения целей и средств. Символисты боролись с натурализмом и бытовизмом русской поэзии 1880-х годов, с засилием «прозы», с журнально-газетной беллетристикой. Взамен бескрылого и эпигонского описательства символисты хотели вернуть поэзию к вечным темам, к высокому строю мыслей и чувств, так что в каком-то смысле направление их поэтической работы, несмотря на несходство эпох и философско-эстетических предпосылок, совпадало с ломоносовской борьбой за высокое в частных своих результатах и в некоторых стилевых тенденциях.

Интересно для нас и то обстоятельство, что найденные Ломоносовым принципы построения высокого стиля оказались действенными не только для его времени, не только для конца XVIII — начала XIX в., но и для XX в., и это значит, что в ломоносовских поэтических открытиях было нечто абсолютное, предназначенное к тому, чтобы оживать снова и снова, в разные эпохи, у разных поэтов.

5

Пристрастие к отвлеченным качественным существительным, употребление их во множественном числе — все это словесно-стилистическое выражение одной из тенденций ломоносовского творчества в целом — стремления к обобщенному выражению философско-психологической сущности явлений жизни. Рядом с этой тенденцией существуют в поэзии Ломоносова и другие тенденции стиля.

Одна из них проявляется в выборе и употреблении эпитетов особого типа. Вообще эпитеты Ломоносова делятся явственно на две группы. К одной можно отнести эпитеты-определения, дающие качественную характеристику предмета или состояния. Другая группа или категория эпитетов, нас особенно интересующая, это эпитеты эмоционально-метафорические, эпитеты, семантический заряд (смысловое наполнение) которых гораздо шире их предметного значения. Это именно тот метод метафоризации, против которого с такой энергией боролся Сумароков, утверждая, что «пламенных звуков» быть не может, «а есть звуки, которые с пламенем бывают», как не бывает глубокого плача или прохладных теней.

В поэзии Ломоносова эти эпитеты служат тем же целям. Они не столько характеризуют конкретные качества предмета, сколько его эмоционально, поэтически, эстетически определяют.

Эпитет «златой» Ломоносов употребляет двояко: он может быть в ряде случаев понят как определение действительной природы предмета или его зрительной цветовой характеристики:

Златой уже денницы перст

.............
Среди пречудныя при ясном солнце ночи
Верьхи златых зыбей пловцам сверкают в очи.

(Петр Великий. Песнь I)

И в новом блеске вознеслись,
В златую седши колесницу.

(Ода 1743 г.)

В переносно-метафорическом значении эпитет «златой» Ломоносов употребляет в сочетаниях типа «век златой», «времена златые», восходящих к известному рассказу Виргилия в «Георгиках» о золотом веке, вновь возродившемуся в поэзии XVIII в. как символическое изображение эпохи всеобщего довольства и счастия:

О утра час благословенный,
Дражайший нам златых веков!

(На день восшествия на престол
Елисаветы Петровны, 1746 г.)

Своею сладкою водою
В лугах зеленых пролитою
дает Египту век.

(На день рождения
Елисаветы Петровны, 1746 г.)

Сугубо ныне я восставлен,
Златой мне усугублен век!

(Ода 1752 г.)

Такие у тебя герои,
Монархиня, в твой век.

(Ода 1759 г.)

И каждый день златого веку,

Благодеяньями венчать.

(Петру III, 1762 г.)

Варианты этой устойчивой стилистической формулы есть у Ломоносова в таком виде — «времена златые», «лета златые». Характерно, что у него происходит как бы постепенный отрыв этого фразеологического сочетания от его первоначального конкретного смысла и все больше добавляется переносных значений, вновь возвращающих окостеневшей метафоре, — превратившейся в понятие «златой век», — ее образное, поэтическое значение.

Сочетание «времена златые» выступает в роли стилистического синонима «златого века»:

Гласит: о времена златыя!
О мой всевожделенный век!

(Ода 1754 г.)

— век златой) подкрепляется следующей строкой, которая как бы поясняет в определенном смысле предыдущую. В других случаях он этого не делает:

Златые времена! О кроткие законы!

(Письмо о пользе стекла)

Разрыв между исходным словосочетанием и его стилистическими вариациями постепенно усиливается. Ломоносов как бы экспериментирует, пробует новые варианты, подставляя вместо слова «век» все более далекие его синонимы:

И что уже Елизавета
Златые в ону вводит лета,
Избавив от насильных рук.

1742 г. Редакция 1750 г.)

От ней <Елизаветы> геройство с красотою
Повсюду миром и войною
Лучи пускают .

(На день рождения
Елисаветы Петровны, 1746 г.)

Здесь, в последнем примере, златые дни «век златой»), но эпитет златой управляется прямым дополнением лучи, и эта связь как бы восстанавливает его цветовую природу, в сочетании златые дни златой приобретает поэтому дополнительные значения за счет новых ассоциаций по смыслу и по связи.

В более сложных сочетаниях эпитет златой — образом «век златой», хотя и находится еще в сочетании с понятиями, обозначающими времена года:

О чистый невский ток и ясный...
Промчись до шведских берегов
И больше устраши врагов,
Им громким шумом возвещая,
 весна златая.

(На прибытие Елисаветы Петровны,
1742 г. Редакция 1750 г.)

Сочетание входит здесь в состав оксюморона зимой — весна, а сам по себе эпитет уже потерял предметность полностью, он имеет значение только эмоциональной характеристики, совмещая в себе значения чего-то прекрасного, радостного, счастливого — словом, всех значений, которыми читательское сознание может наделить образ «весны». Сама по себе «весна» является в данном случае метафорой, так как имеется в виду вовсе не природное явление, а «весна» как политическое обновление жизни России после Елизаветинского переворота 1741 г.

Сочетание показывает, что Ломоносов считал возможным эпитет златой применять во всех случаях, когда ему нужно было найти такое определение, в котором определенность была бы минимальной и воображение читателя могло вкладывать в него любое количество значений:

Коль тщетно пышное упорство...
  не приемлет  мира:
Еще кровавой ждет реки.

(Ода 1759 г.)

— это, в сущности, ничего не значит (если искать в стихах Ломоносова всегда предметного, конкретного значения, как это делал Сумароков) или может значить очень многое. Эпитет в таком употреблении становится субъективно-оценочным, он выражает и отношение поэта к предмету или явлению, и собственную природу этого явления.

Не с такой энергией, как эпитет «златой», но все же очень заметно происходила сходная эволюция с эпитетом «сладкий», который также при переносно-метафорическом употреблении постепенно терял свое конкретно-предметное значение, приобретая некую смысловую зыбкость и эмоциональную неопределенность.

Иногда «сладкий» у Ломоносова как бы приближается к действительной характеристике предмета:

Там Нил смиренно протекает

  Своею  сладкою  водой
  ...........
  

(На день рождения
Елисаветы Петровны, 1746 г.)

Я слышу нимф поющих гласы,
  Носящих    плоды.

(Ода на новый 1764 г.)

Как вьется виноград на илиме высоком,
  Держась их и его питая    соком.

(Надпись 1753 г.)

Но такое применение эпитета «сладкий» вовсе не является для Ломоносова правилом, скорей оно может быть отнесено к исключениям. Гораздо чаще эпитет входит в метафорические обороты, где получает новые значения, иногда уже очень далекие от первоначального смысла:

Сердцами пойдут и устами
возгласят.

(Ода 1752 г.)

О сладкий век! О жизнь драгая!

Подобны испустил лучи.

(Ода 1748 г.)

Считая многие довольства, говорит:
Коль меня блаженство веселит!

(Надпись 1754 г.)

«сладкий» у Ломоносова включает в себя все более и более широкие круги «знаменований», как сказал бы А. С. Шишков; поэт применяет его там, где ему нужна интенсивно-эмоциональная характеристика, а не точное предметное определение материальных качеств:

И  сладкими словами
Последовать стопам.

(Разговор с Анакреоном)

 имя сладкое едва с плачевным стоном
Дерзает в горести последней помянуть.

(Тамира и Селим, д. IV, яв. 3)

только одним из частных явлений стиля, в эпоху Батюшкова стало ведущим стилевым принципом. Отсюда интерес к Ломоносовской поэзии, вновь усилившийся именно в начале XIX в.

6

Исчезновение предметности эпитета в поэзии Ломоносова, усиление в нем эмоционально-психологического «содержания» за счет конкретности можно проследить не только в отношении эпитетов «златой» или «сладкий» и подобных им; это явление распространяется и на другие эпитеты, которые в неожиданных сочетаниях метафорического типа также «развеществляются» и приобретают новый смысл и новое, неожиданное, поэтически-субъективное значение.

В поэзии Батюшкова эпитет «сладкий» (с еще более частым вариантом «сладостный») стал одной из важнейших примет стиля: ³²

К чему сих аромат и мирры сладкий дым...
сладки лобызанья...
А ты склоняя слух на сладки ...
И лебедь сладостный, еще в последний раз...
Под небом Италии моей...
Под небом сладостным отеческой земли...

«сладостный» в силу своей меньшей предметности и большей эмоциональности приобрел бо́льшее значение, чем эпитет «сладкий». У Ломоносова же, сделавшего только первый, хотя и очень важный шаг к эмоциональному строю поэтической речи, эпитет «сладостный» встречается очень редко:

Коль наша радость справедлива!
Нас красит сладостный покой.

 Елисаветы Петровны, 1746 г.)

Расширение «круга знаменований» распространяется у Ломоносова на значительную часть его эпитетов. При этом он смело сталкивает эпитеты с определяемым существительным, получая в результате неожиданные и психологически выразительные метафоры. Так, берега у него могут быть веселые и послушные:

 веселы.

Ода 1745 г.)

И реки да текут спокойно
В тебе    берегах;

(Ода 1748 г.)

взор и голос — светлые:

светлом  оном взоре
Возвеселясь подвиглось море...

(Ода 1752 г.)

И преповедатель Парнас,
Времен и рока победитель,
Возвыси ныне  светлый 

(Ода 1764 г.)

лето — жаждущее:

В средине    лета,
Когда томит протяжный день.

(Ода 1750 г.)

весна — :

Не токмо  нежная  весна,
Но осень тамо юность года;

темнота — скорбная:

Мы в скорбной темноте заснули,

Как ты ночной рассыпал мрак;

(На день рождения
Елисаветы Петровны, 1746 г.)

тьма и туча — :

Пред солнцем, на земли светящим,
Что нам, в печальной тьме сидящим,

(На день восшествия на престол
Елисаветы Петровны, 1746 г.)

Сияй, о новый год, прекрасно,
Сквозь густоту туч;

(Ода на новый 1762 г.)

тишина — мягкая:

Дабы военная труба

Чтоб в недрах  мягкой  тишины
Не зацвели водам равны;

тень — прохладная и пустая:

Коль многим смертным неизвестны
Творит натура чудеса,

Стоят глубокие леса,
Где в роскоши прохладных теней

Он утро, вечер, нощь и день
Во тщетных промыслах проводит;
И так вся жизнь его проходит,
Подобно как    тень.

(Переложение псалма 143)

В последнем из привлеченных здесь примеров сочетание тень пустая избегают метафор и эмоционально-психологических эпитетов: они не соответствуют их стилистическим принципам, их эстетике в целом. В тексте псалма сказано: «Человек суете уподобился, дние его, яко сень, преходят». Сумароков так переложил эту строку:

Его весь век как тень преходит:
Все дни его есть суета.

Он сохранил сравнение библейского текста, переводя его на русский язык. Тредиаковский умножил и распространил эту строку псалма за счет библейских же по стилю образов:

Ах! и весь род смертных нас,

Жизнь его тень с суетою,
Дни и сто лет — токмо час.

Только Ломоносов заменил сравнение эпитетом-метафорой (пустая тень),³³

Поэтический стиль Ломоносова сложился в основных своих чертах во второй половине 1740-х годов. В начале 1750-х годов Ломоносов вынужден был принять участие в серьезной литературно-стилистической борьбе, где главным объектом критики со стороны Сумарокова с учениками оказались ломоносовские принципы поэтического стиля. Из этого спора Ломоносов вынес для себя некоторые уроки: в его творчестве 1750-х годов сильнее проявляется стилистический рационализм.

Те черты ломоносовского поэтического стиля, которые позволяют видеть в нем зачинателя и предшественника романтической поэзии 1800—1810 гг., не получили у него полного и законченного выражения. Они появились как стремление, а не как достижение и завершение. Ни Сумароков со своей школой, ни ученики самого Ломоносова, такие как Поповский, не продолжали разработку этих вновь открытых Ломоносовым возможностей русского поэтического слова.

Полное осуществление того нового, что открылось Ломоносову в эмоциональной природе русского слова, оказалось возможным в русской поэзии тогда, когда в ней появился лирический герой как выражение единства исторического и психологического ее содержания.

Примечания

¹

^1а С. Н. Чернов. М. В. Ломоносов в одах 1762 г. В кн. «XVIII век». Изд. АН СССР, М. — Л., 1935, стр. 136—153.

² Там же, стр. 1158.

³

⁴ «Вымышленное описание изображает вещь, которой нет и не бывало» (§ 287).

⁵ Ломоносов, т. 8, стр. 916—917.

⁶ Там же, стр. 947—949.

⁷

⁸ А. А. Васильчиков. Семейство Разумовских, т. 1. СПб., 1880, стр. 125—127, 136, 137.

⁹ Ломоносов—470.

¹⁰ Там же, стр. 808.

¹¹ Публикуется по копии из «Портфелей» Миллера.

¹² Г. Р. Державин—775.

¹³ Н. В. Трунев. Из истории значений слов. (Светские оды Ломоносова). «Ученые записки Омского педагогического института им. А. М. Горького, историко-филологическая серия», вып. 4. Омск, 1949, стр. 195—223.

¹⁴ Там же, стр. 214.

¹⁵ ,
Поправши нагло святость прав,
Царям навергнуть тщится узы
Желание чужих держав.

¹⁶ Ломоносов, т. 8, стр. 1085.

¹⁷  Шкловский. Заметки о прозе Пушкина. Изд. «Советский писатель», М., 1937, стр. 10; Б. Томашевский. Пушкин. Кн. I (1813—1814). Изд. АН СССР, М. — Л., 1956, стр. 167—168.

¹⁸  Пугачев. Предыстория «Союза благоденствия» и пушкинская ода «Вольность». О времени создания оды «Вольность». В кн. «Пушкин. Исследования и материалы», т. IV. Изд. АН СССР, М. — Л., 1962, стр. 135.

¹⁹ Ю. Тынянов«Прибой», Л., 1929, стр. 244.

²⁰ Ломоносов, т. 8, стр. 932.

²¹ Там же, т. 7, стр. 328.

²² Там же, т. 7, стр. 171.

²³ А. . Ломоносов как писатель. СПб., 1871, стр. 139—140.

²⁴ П. Н. Берков. Ломоносов и проблема русского литературного языка в 1740-х годах. «Известия АН СССР. Отделение общественных наук», 1937, № 1, стр. 233, 234.

²⁵ «Россию варварством попранну».

²⁶ А. П. Сумароков«Советский писатель», Л., 1935, стр. 354.

²⁷ В. Жирмунский. Валерий Брюсов и наследие Пушкина. Пгр., 1922, стр. 26—27.

²⁸ В. . Стихотворения и поэмы. Библиотека поэта. Большая серия. Изд. «Советский писатель», Л., 1961, стр. 117.

²⁹ В. Жирмунский, ук. соч., стр. 27.

³⁰  Тредиаковский. Стихотворения. Библиотека поэта. Большая серия. Изд. «Советский писатель», Л., 1935, стр. 162.

³¹ Ломоносов, т. 7, стр. 34.

³² И. З. . Поэзия К. Н. Батюшкова. «Ученые записки ЛГУ», серия филологических наук, вып. 3, Л., 1939, стр. 273—274.

³³ Но такое решение Ломоносов нашел только, подготавливая собрание сочинений 1751 г.; в тексте 1743 г. у него было: «ночная тень».