Серман И. З.: Поэтический стиль Ломоносова
Глава I. Человек петровской эпохи

Глава I

ЧЕЛОВЕК ПЕТРОВСКОЙ ЭПОХИ

1

В наших обычных представлениях о Ломоносове как об идейном наследнике Петровской эпохи,¹ наиболее полно выразившем ее пафос «европеизации» России, содержится значительная историческая неточность. Как это ни покажется на первый взгляд неожиданным и странным, Ломоносов вовсе не был «следствием» Петровской эпохи, восстанавливавшим традиции им самим не пережитого времени. Он сам был человеком Петровской эпохи, именно в первой половине 1720-х годов, — когда уже ощутимы и зримы были плоды многих начинаний и замыслов Петра, — воспринявшим сознательно и прочно ее дух, ее атмосферу, ее веяния.

Ломоносов родился через два года после Полтавской виктории, и когда умер Петр, ему было только 14 лет, — но учился он арифметике по учебнику Леонтия Магницкого, изданному в Петровское время и проникнутому духом этого времени; но самый воздух Русского Севера в годы отрочества Михаила Ломоносова был полон идеями эпохи преобразований, ареной которых первоначально был Архангельск и прилегающее к нему побережье Белого моря.

Идеи эпохи могли доходить к Ломоносову самыми неожиданными для нас путями. Засвидетельствованное биографами Ломоносова его постоянное участие в церковных службах, а следовательно, и во всех событиях жизни приходского духовенства, могло сделать доступными ему «Слова» высших иерархов российской церкви, таких как Гавриил Бужинский и, особенно, Феофан Прокопович.

«Слова» Феофана, наравне с «Духовным регламентом» (1722), с наибольшей полнотой выразили идеологический пафос Петровского времени, новые общественно-политические идеи, порожденные практически жизненным содержанием эпохи преобразований.

Но был и другой источник представлений и сведений о Петре, имевший, может быть, гораздо большее значение для юноши Ломоносова, чем официальная печатная литература.

События эпохи, как и сама личность Петра, уже в конце XVII в. породили многообразный репертуар устных легенд, преданий, песен, в которых отразилось отношение народной массы к реформам и начинаниям Петровской эпохи, осуществлявшимся ценой десятков тысяч человеческих жизней. ²

Фольклор Петровской эпохи богат произведениями, осуждающими Петра за бытовые и религиозные новшества, за крутую ломку привычного уклада жизни, за жестокость его расправ, но если обратиться к легендам и преданиям Севера, то в них мы находим совершенно иное отношение к Петру, проникнутое несомненной симпатией, доверием и даже восхищением.

Народные рассказы о Петре, сохранявшиеся столетиями, при Ломоносове, возможно, были и многочисленнее и подробнее. Это был такой «источник» идей и образов, с воздействием которого не могла сравниться никакая печатная пропаганда.

Народные предания Русского Севера изображают Петра простым, доступным, нисколько не похожим на прежних царей, которых вековая традиция московского двора возвеличила и представляла как олицетворение самодержавия. Народные легенды о Петре, особенно северные, отмечают в нем внимание к нуждам крестьян, его практический подход ко всему, что связано с насущными вопросами экономической жизни и деятельности Севера. В одном из рассказов, записанных Барсовым, характерно изображение этого серьезного, делового отношения царя к суждениям и рассказам крестьян:

«Другожды Петр I имел проезд при деревне Шестовой, через Вянги ручей; ехал он в Архангельск; почтовая дорога тут пролегала и теперь виднеет. Крестьяна из окольных мест собрались во множестве, видимо-невидимо, на горе, верста будет от деревни; день был гулярный. Наместный староста с выборными навстречу вышли с хлебом-солью, как водится, по русскому обычаю. Выступил Петр I из коляски; росту он высокого, ученья великого; хлеб-соль принял и с крестьянами разговор держит: „Каково да вы, крестьяна, поживаете и за какой же у вас промысел есть?“ Тут крестьяна пословечно ему стали высказывать: „Близ четырех верст ниже сего места есть, надежа государь, пристань Вянгинская. С Бадог гужем хлеб сюда возим, что идет снизу реками Волгою, Шексною, Белым озером и Ковжею. С Бадог до Вянги на судах ехать не можно, вода не сошлась, верст на 5, а дале на Вянге быстрина, пороги до пристани.

„Да строим еще, государь, корабли мореходнии, гальеты, водовики и соймы, и с Вянги ходим мы шкиперами по Онегу и по Свири и по Ладожскому, для себя и с найму, и справляем хлеб на Пудогу и Повенец, а больше в реку Свирь и дале, в окольные селения“.

«Приудумался Петр I, головой потряхивает и видит: живут тут люди не слепцы, не по канату ходят, народ сметливый, работной. Заложил себе это слово на ум и поехал дале. С тых пор эта гора зовется „беседная гора“, и на той горе — часовня, и молебствие бывает каждогодно в день Сошествия св. духа». ³

Другой рассказ о Петре выражает восхищение рассказчика любовью царя к физическому труду, к ремеслам, требующим сноровки и настоящего мастерства:

«Часто ездил в нашу лесную сторону Петр I. Где нунь-ко Петрозаводск (губернский город), тут стояла только мельница с избой. Приехал Петр I и поставил тут завод чугунный, церковь во имя Петра и Павла и сад насадил. Приде, скажут, в завод и своима царскама рукама крицы дует, а бояра уголье носят; в молотобойню завернет и молот в руки и железо кует, и это железо в Питере, скажут, у какого-то барина до теперь хранится. „Вот — оно царь так царь, — заметил Щеголенков, — даром хлеба не ел: лучше бурлака работал“». ⁴

То, что записали позднейшие собиратели, возможно, во много раз меньше того, что мог слышать юноша Ломоносов у себя на родине, когда еще свежи были в памяти его земляков и родственников рассказы о пребывании Петра на Русском Севере. Один из таких рассказов записал со слов самого Ломоносова его сослуживец Я. Штелин:

«Петра Великого милостивые поступки с низшими.

но он даже не стыдился в деревнях и городах посещать и ободрять низкого состояния людей, которые с желаемым успехом отправляли свое рукомесло. Как он однажды находился в Архангельске при реке Двине и увидел довольное число барок и прочих сему подобных простых судов на месте стоящих, то спросил он, какие бы то были суда и откуда они? На сие было донесено царю, что это мужики и простолюдины из Холмогор, везущие в город разный товар для продажи. Сим не был он доволен, но хотел сам с ними разговаривать. И так пошел он к ним и усмотрел, что большая часть помянутых повозок были нагружены горшками и прочею глиняною посудою. Между тем, как он старался все пересмотреть и для того ходил по судам, то нечаянно под сим государем переломилась доска, так что он упал в нагруженное горшками судно; и хотя себе никакого не причинил вреда, но горшечнику довольно сделал убытку.

Горшечник, которому сие судно с грузом принадлежало, посмотрев на разбитый свой товар почесал голову и с простоты сказал царю: „Батюшка, теперь я не много денег с рынка домой привезу“. „Сколько ж думал ты домой привезти? — спросил царь. — Да ежели б все было благополучно, продолжал мужик, то бы алтын с 46 или бы и больше выручил“. Потом сей монарх вынял из кармана червонец, подал его мужику и сказал: „Вот тебе те деньги, которые ты выручить надеялся. Сколько тебе сие приятно, столько и с моей стороны приятно мне, что ты после не можешь назвать меня причиною твоего несчастия“.

«Известно сие от профессора Ломоносова, уроженца Колмогор, которому отец его, бывший тогда при сем случае, пересказывал». ⁵

Какой-то отголосок этих народных рассказов о Петре звучит и в поэме Ломоносова «Петр Великий», в сожалениях поэта о том, что не пришлось ему самому увидеть Петра, плывущего по водам Северной Двины:

Что поздно я на вас, что поздно я рожден,
И тем толикого веселия лишен.
Не зрех, как он сиял величеством над вами
И шествовал по вам пред новыми полками;
Как новы крепости и новы корабли,
Ужасные врагам в волнах и на земли,
Смотрел и утверждал, противу их набегу,
Грозящему бедой Архангельскому брегу...⁶

И, может быть, что-то из этих рассказов отразилось в описании бури на Белом море и посещения Петром Соловецкого монастыря.

Во всяком случае к восприятию литературно-идеологических отражений Петровской эпохи Ломоносов был подготовлен всеми впечатлениями своего детства и отрочества, всей духовной атмосферой Русского Севера первой четверти XVIII в. Идеологическое наследие Петровской эпохи только помогло Ломоносову систематизировать и углубить его собственные взгляды. В 1720-е годы представление о переломе в истории России, произведенном Петром, идея о двух Россиях — «старой» и «новой» — всецело завладевает сознанием современников и в последующие три десятилетия становится отправным пунктом всех русских идеологических построений первой половины XVIII в. Уже Феофан Прокопович в 1720 г. призывал «толковати и изъясняти», «какова была Россия и какова есть уже». Вслед за ним Кантемир, Тредиаковский, Татищев, Ломоносов, Сумароков неизменно исходили в своих общественно-политических суждениях из представления о решающем влиянии, которое оказала личность и деятельность Петра Великого на весь ход русской истории конца XVII — первой половины XVIII в. Таким образом, просветительская по своей рационалистической природе («философ на троне») идея просвещенного абсолютизма в русских условиях первых десятилетий XVIII в. получила неожиданную жизненную поддержку в деятельности и личности Петра Великого. Если французские просветители 1720-х годов вынуждены были обращаться к далекому прошлому, к событиям более чем столетней давности, чтобы найти в национальной истории материал для создания образа просвещенного и добродетельного монарха (Генрих IV в посвященной ему поэме Вольтера), то русским сторонникам просвещенного абсолютизма не надо было вспоминать Ивана III или Ивана IV. Поразительные итоги петровских реформ говорили сами за себя. России, как казалось русским деятелям, предначертана великим преобразователем прямая дорога непрерывного культурного прогресса. Характерно в этом смысле то, что позднее говорил о Петре Сумароков. Он писал в 1759 г.: «До времен Петра Великого Россия не была просвещена ни ясным о вещах понятием, ни полезнейшими знаниями, ни глубоким учением; разум наш утопал во мраке невежества, искры остроумия угасали и воспламениться не имели силы. Вредительная тьма разума приятна была, и полезный свет тягостен казался ... Возмужал Великий Петр, взошло солнце, и мрак невежества рассыпался. Обманулись невежи и упрямцы, с суеверами возбудителями своими, в мерзкой своей надежде ... Властолюбие и лихоимство бессовестных людей прибегали к суеверию, суеверие к варварству; ибо варварство во все времена паче всего суеверию повиновалося». ⁷

Но Петровская эпоха не только самим своим содержанием содействовала созданию в России идеологии просвещенного абсолютизма. В Петровскую эпоху была (впервые в истории русской общественной жизни) создана внерелигиозная политическая идеология, притом идеология официальная, государственная. Эту идеологию создавал и развивал сам Петр в своих законодательных актах и его ближайшие сотрудники: Шафиров, Прокопович. Хотя в этой официальной политической литературе Петровской эпохи встречаются неизбежные ссылки на божественное предопределение, по существу идеологическое обоснование петровского абсолютизма создавалось вне всякой связи с религией и церковью. Феофан Прокопович в «Правде воли монаршей» (1722) утверждал, что всякое правительство основано на общественном договоре, «имеет начало от первого в сем или оном народе согласия». ⁸

Таким образом, официальный программный правительственный документ опирается на теорию общественного договора и естественного права, а не на апостола Павла. Через десять лет Феофан уже в духе Гоббсовской апологетики абсолютизма объясняет происхождение власти в обществе всеобщей враждой и страхом человека за свою жизнь и безопасность в условиях естественного состояния: «Верховная в человецех власть — сия то есть: и злострастием человеческим узда, и человеческого сожительства ограда, и обережение, и заветренное пристанище. Если бы не сие, уже бы давно земля пуста была, уже бы давно исчез род человеческий. Злобы человеческие понудили человек во един общества союз и сословие собиратися и предержащими властьми, силою, от всего народа, паче же от самого бога данною, вооруженными хранити и заступати себе как от внешних супостатов, так и от внутренних злодеев». ⁹

И с этой теоретической предпосылкой согласуется практический вывод Феофана о спасительности абсолютизма (единодержавия, как он говорит) для России: «Пущай кто хощет диспутует и в рассуждении трудится, который лучший и который хуждший правительства образ, и который которому народу угодный или противный, а нам всего того взыскание стало ненужное, излишнее; научили нас, что нам добро и что зло, многолетних времен искусы... Се и в недавные годы, когда неким похотелось правительства Шуйского, что с нами быти имело, — не трудно всякому рассудити. Но... ». ¹⁰

Мысль о том, что самодержавие для России — единственное спасение и что только абсолютистский строй может вести страну по пути общественного и культурного прогресса, не была на рубеже 1720—1730-х годов только утопической иллюзией или сознательным лицемерием, как это стало уже полустолетием позже. Практически-реформаторская деятельность Петра главным образом и в конечном счете служила интересам господствующих классов дворянской империи. Но осуществляя свои реформы, укрепляя абсолютистскую дворянскую монархию, Петр сознательно добивался общенационального культурного прогресса. Деятельность Петра и его окружения во многих случаях выходила за рамки конкретных классовых интересов господствующего сословия и служила интересам общенациональным. В Петровское время была создана официальная идеология с теорией общественного договора и полным подчинением личности «общему благу», с превращением церкви в слугу государства и секуляризацией общественной мысли, с утверждением ценности личных заслуг, а не «породы», с идеей широкого светского образования. Но уже с 1730-х годов в условиях послепетровской реакции, когда не общенациональные задачи, а исключительно классовые интересы помещичьего сословия определяли политику самодержавия эта идеология была переосмыслена новым течением русской общественной мысли — просветительством.

Официальная идеология Петровской эпохи в своей трактовке государства склонялась к гоббсовской точке зрения полного подчинения подданных абсолютной власти государя, каков бы он ни был и как бы ни тяжка была его власть. В этом вопросе Петр довольно близок к Ивану Пересветову и другим абсолютистским идеологам XVI в. Но вместе с тем в политической идеологии Петра и его окружения был один и очень существенный принцип, несвойственный русским политическим теориям XVI—XVII вв., а именно внерелигиозное, рационалистическое обоснование политической теории и, следовательно, практической политики.

Парадоксальность положения заключалась в том, что наиболее завершенная, полная, всеохватывающая стадия развития абсолютизма в России вынуждена была окончательно порвать с идеологическим наследием русского средневековья — с религией как основой официальной идеологии и опереться на самое прогрессивное достижение европейской культуры XVII столетия — на философский рационализм в различных его вариантах. Так, например, Прокопович склонялся к картезианству и протестантской рационалистической теологии.

Не бог и не религия, не отцы церкви и официальная богословская наука, а истины разума и опытное знание стали основой всех идеологических построений Кантемира, Татищева, Тредиаковского — русских просветителей 1730-х годов, которым пришлось действовать после Петра, в условиях все усиливавшегося к середине века влияния реакционного духовенства на общественную жизнь и культуру страны.

2

Свою положительную программу внутренних реформ и культурного развития Ломоносов развивал в одах, а с конца 1740-х годов и в «надписях» — стихотворных пояснениях к праздничным иллюминациям и фейерверкам. ¹¹

Несколько лет Ломоносов много внимания и сил отдавал этому стихотворному жанру, настойчиво и последовательно подчиняя его прославлению Петра и «дел Петровых», т. е. общественной программе русского просветительства середины века.

Эта настойчивая пропаганда необходимости следовать «заветам» Петра вызывала у Елизаветы и ее окружения столь же упорное сопротивление. Судьба значительной части ломоносовских «надписей» и та борьба, которую ему приходилось выдерживать из-за их «петровского духа», дают некоторое представление о том, каких усилий требовала от Ломоносова защита его сердечных убеждений, поэтически выражавшихся в образе-символе — Петре Великом.

Не считая «надписи» подсобным, «служебным» жанром своего творчества, Ломоносов составил из них третий стиховой раздел в «Собрании разных сочинений» (1751). Внутри этого раздела Ломоносов расположил их в строго обдуманном порядке: Елизавете он отвел второе место, а на первое поставил надписи, имеющие прямое или косвенное отношение к Петру Великому. Таких надписей в этом сборнике 9 из 20. Надписи с 10-й по 20-ю посвящены деятельности Елизаветы и расположены в хронологическом порядке.

Как и в других разделах ломоносовских сборников, не хронология, а идеология руководила расположением надписей. Поэтому в «Собрании разных сочинений» (1751) Ломоносов собрал вместе надписи с темой Петра, совершенно не считаясь с временем их написания. Открывается этот отдел пятью надписями к конной статуе Петра Великого, написанными, по-видимому, в 1750 г. Комментаторы пока не нашли удовлетворительного решения вопроса, о какой статуе идет речь в этих надписях. Предполагают, что имеется в виду известная конная статуя работы К. Б. Растрелли, отлитая из меди в 1745—1746 гг. ¹² Во всяком случае ясно, что эти «надписи» о Петре не нашли никакого «практического» применения. Ломоносов, которому они были очень важны и дороги по своей теме, не только поместил их в свое собрание сочинений, но даже открыл ими отдел надписей. Из этих надписей наиболее важна первая, в которой изложена основная идея, впоследствии развитая в «Слове похвальном Петру Великому»:

Се образ изваян премудрого героя,
Что, ради подданных лишив себя покоя,
Последний принял чин и царствуя служил,
Свои законы сам примером утвердил,
Рожденны к скипетру простер в работу руки,
Монаршу власть скрывал, чтоб нам открыть науки.
Когда он строил град, сносил труды в войнах,
В землях далеких был и странствовал в морях,
Художников сбирал и обучал солдатов,

И, словом, се есть Петр, отечества отец.
Земное божество Россия почитает,
И столько олтарей пред зраком сим пылает,
Коль много есть ему обязанных сердец. ¹³

Остальные четыре надписи к «той же» статуе развивают отдельные мотивы первой надписи.

Вслед за ними идет «Надпись, которая изображена на великолепной серебряной раке святому, благоверному и великому князю Александру Невскому ... в Александро-Невском монастыре» (1750). И в этой надписи, хотя ее героем является Александр Невский, говорится о Петре и о заслугах Невского как предшественника Петра:

Святый и храбрый князь здесь телом почивает,
Но духом от небес на град сей призирает,
И на брега, где он противных побеждал,
И где невидимо Петру споспешствовал. ¹⁴

В седьмой надписи тема Петра почти исчезает, она звучит только в строке о Елизавете, которая спешит из Москвы в «град Петров». Зато в восьмой надписи «На спуск корабля „Александр Невский“» (1749) ее содержание позволяет Ломоносову очень эффектно напомнить о Петре в последней, заключительной строке:

Гора, что горизонт на суше закрывала,
Внезапно с берегу на быстрину сбежала,
Между палат стоит, где был недавно лес;
Мы веселимся здесь в средине тех чудес.
Но мы бы в лодочке на луже чуть сидели,
Когда б великого Петра мы не имели. ¹⁵

Девятая надпись составляет как бы соединительное звено между «петровскими» и «елизаветинскими» надписями, так как в ней говорится о Елизавете, но главным образом как о дочери и преемнице Петра I:

На то истощена была ее вся сила,
Дабы ни одного таланта не отнять.
Велик твой был отец, была прекрасна мать;
Герой тебя родил, носила героиня:
Какой быть должен плод? Не инной, как богиня.
Но сколько смертных ты превыше почтена,
Ты столько сердцем к ним и щедра и склонна.
И в те часы, когда лице свое скрываешь,
К народу своему щедротою сияешь. ¹⁶

Напряженную борьбу пришлось выдержать Ломоносову за право выступить с похвальным словом (речью) Петру Великому на «публичном собрании» в Академии наук. Идея этой речи возникла у него в начале 1753 г., но разрешение на выступление Ломоносов получил очень не скоро: ему для этого понадобилось около полутора лет.

«Слово похвальное Петру Великому» было готово в начале декабря 1754 г. и даже отдано в печать. Неожиданно, когда уже был отпечатан третий лист, печатание было приостановлено, а чтение отложено. Миллер, в архиве которого сохранились эти отпечатанные листы, сделал на них пометку о том, что «по многим препятствиям она (речь, — И. С.) не могла быть говорена». ¹⁷

Вновь разрешение на произнесение речи о Петре Ломоносов получил в марте 1755 г. В значительно перередактированном виде «Слово похвальное Петру Великому» было, наконец, напечатано и произнесено 26 апреля 1755 г. Сравнение первоначального и окончательного текста ломоносовского «Слова» о Петре подкрепляет указание Миллера на «многие препятствия», встретившиеся Ломоносову. Дорабатывая свое «Слово» весной 1755 г., Ломоносов многое в нем изменил. Например, он заменил в самом первом абзаце «Слова» обращение к «Российскому государству» и «делам Петровым» «божественным снисхождением», выразившимся в «даровании» России ее спасительницы Елизаветы:

В другом случае взволнованное прославление «трудов» Петра выброшено совсем:

Изображая Петра как неутомимого общественного деятеля, как государственного человека, подчинявшего всю свою жизнь неустанным «трудам» на пользу родной страны, Ломоносов уже тем самым создавал очень невыгодный фон для его ленивой и невежественной дочери. Вот почему так трудно было Ломоносову пробивать дорогу каждому своему произведению, в котором говорилось о Петре — будь то пространное похвальное слово или небольшая надпись.

3

Оценка исторической роли Петра у Ломоносова вытекает из общего взгляда его на движущие силы истории. Сравнивая судьбы русской нации с общепризнанным в его время «эталоном» — с историей Древнего Рима, он пришел к выводу, что русская «древность» может представить не меньше образцов высокого гражданственного служения, чем овеянные легендой и прославленные Плутархом образы римских трибунов, полководцев и императоров: «Не время, — писал он, — но великие дела приносят преимущество. Посему всяк, кто увидит в российских преданиях равные дела и героев, греческим и римским подобных, унижать нас пред оными причины иметь не будет; но только вину полагать должен на бывшей наш недостаток в искусстве, каковым греческие и латинские писатели своих героев в полной славе предали вечности». ²⁰

Помимо сходства характеров и героев, Ломоносов находил «подобие» и в самой истории двух государств, в чередовании эпох с различной формой государственного устройства: «Сие уравнение предлагаю по причине некоторого общего подобия в порядке деяний российских с римскими, где нахожу владение первых королей, соответствующим числом лет и государей самодержавству первых самовластных великих князей российских; гражданское в Риме правление подобно разделению нашему на разные княжения и на вольные городы, некоторым образом гражданскую власть составляющему; потом единоначальство кесарей представляю согласным самодержавству государей московских». ²¹

В исторической концепции Ломоносова судьбы нации определяются борьбой двух сил «разномысленной вольности» и «единоначального владения», «самодержавства». Первая сила включает в себя многочисленные порождения феодальной допетровской старины, и она является, по глубочайшему убеждению Ломоносова-просветителя, силой регресса, силой невежества и варварства, в то время как «самодержавство» есть сила прогресса и укрепления национального государства, опора просвещения, защитница наук.

Разделяя мнение Монтескье и других историков-просветителей, Ломоносов считал, что «гражданское правление» (т. е. республиканский строй) было основой славы и процветания Рима; для России Ломоносов выдвигал как основу хода истории «самодержавство», «единоначальное владение». «Одно примечаю несходство, что Римское государство гражданским владением возвысилось, самодержавством пришло в упадок. Напротив того, разномысленною вольностию Россия едва ли не дошла до крайнего разрушения; самодержавством как с начала усилилась, так и после несчастливых времен умножилась, укрепилась, прославилась». ²²

Сама по себе такая точка зрения не представляла ничего особенного. Большинство просветителей 1740—1760-х годов были сторонниками монархии, а не демократии. Монтескье, например, считал наиболее разумной формой государственного устройства конституционную монархию английского типа. ²³ Разногласия начинались тогда, когда приходилось определять, к какому типу самодержавного правления — к монархии или деспотии — следует отнести данное государство. Монтескье, например, считал Российскую империю деспотией. Спорить против этой оценки было трудно. Историческое оправдание «самодержавства» необходимостью защиты целостности государства не снимало точки зрения Монтескье по существу.

сначала татарским игом, а затем татарским влиянием. Одобряя цели преобразовательной деятельности Петра, Монтескье методы его называл тираническими; французский социолог считал, что можно было избежать насилия и принуждения, действуя примером и разумными доводами.

В «Духе законов» он писал: «Закон, обязывавший московитов брить бороду и укорачивать платье, и насилие Петра I, приказывавшего обрезать до колен длинные одежды каждого, кто входил в город, были порождением тирании. Есть средства бороться с преступлениями: это наказания; есть средства для изменения обычаев: это примеры.

«Легкость и быстрота, с которыми этот народ приобщился к цивилизации, неопровержимо доказали, что его государь был о нем слишком дурного мнения и что его народы вовсе не были скотами, как он отзывался о них. Насильственные средства, которые он употреблял, были бесполезны: он мог бы достигнуть своей цели и кротостью ... Преобразования облегчались тем обстоятельством, что существовавшие нравы не соответствовали климату страны и были занесены в нее смешением разных народов и завоеваниями. Петр I сообщил европейские нравы и обычаи европейскому народу с такой легкостью, которой он и сам не ожидал». ²⁴

«Слово похвальное Петру Великому» Ломоносова (1754—1755) было важнейшим этапным произведением русской публицистики и литературы, посвященной Петру, и, следовательно, существеннейшим вопросам политической жизни России середины 1750-х годов. Ломоносову нужно было опровергнуть основную мысль Монтескье о царе-тиране, царе-деспоте, действующем только насилием, только казнями, о царе, которому подчиняются только из чувства страха, так как, иначе, вся его поэзия, прославлявшая Петра как идеал правителя и гражданина, теряла всякую почву под собой. ²⁵

черта жизни Петра, охарактеризованная Ломоносовым с наибольшими подробностями, — это его личное участие во всех прогрессивных начинаниях его времени: «Мы ныне, озираясь на минувшие лета, представляем, коль великою любовию, коль горячею ревностию к государю воспалялось начинающееся войско, видя его в своем сообществе, за однем столом, тую же приемлющего пищу; видя лице его, пылью и потом покрытое; видя, что от них ничем не разнится, кроме того, что в обучении и трудах всех прилежнее, всех превосходнее. Таковым чрезвычайным примером премудрый государь, происходя по чинам с подданными, доказал, что монархи ничем так величества, славы и высоты своего достоинства прирастить не могут, как подобным сему снисхождением». ²⁶

Царь — рядовой солдат, уже это одно выделяло Петра из числа других европейских властителей и давало, как представлялось Ломоносову, неопровержимый довод против взгляда Монтескье на Петра. Но еще бо́льшая гордость за Петра слышится в «Похвальном слове» там, где Ломоносов говорит о работе Петра кораблестроителем, о том, как быстро и в каком совершенстве изучил Петр кораблестроительное дело, начав с работы рядовым плотником: «Но вящшее возбудил удивление, вящшее показал позорище пред очами всего света, когда сначала на малых водах Московских, потом на большой ширине озер Ростовского и Кубинского, наконец, в пространстве Белого моря, уверясь о несказанной пользе мореплавания, отлучился на время из своего государства и, сокрыв величество своея особы, между простыми работниками в чужой земли корабельному делу обучаться не погнушался. Удивлялись сперва чудному делу, прилучившиеся с ним купно в обучении, как россиянин толь скоро не токмо простой плотнической работе научился, не токмо ни единой части к строению и сооружению кораблей нужной не оставил, которой бы своими руками не умел сделать; но и в морской архитектуре толикое приобрел искусство, что Голландия не могла уже удовольствовать его глубокого понятия. Потом коль великое удивление во всех возбудилось, когда уведали, что не простой то был россиянин, но сам толь великого государства обладатель к тягостным трудам простер рожденные и помазанные для ношения скиптра и державы руки». ²⁷

Ломоносов не ограничился рассказом о корабельных трудах Петра за границей, ему еще важнее было показать, что и у себя на родине Петр совершенно не заботился о создании вокруг себя ореола ложного величия, поддерживаемого пышностью дворцового церемониала.

«примере», который Петр подавал русским людям ежедневно и повсеместно, о его участии трудами рук своих (в буквальном смысле этих слов) в каждом деле, какое ему казалось важным и срочным. Поэтому от общей характеристики заграничного обучения ремеслам на верфях Голландии Ломоносов переходит к эпизодам бытового порядка, характеризующим демократизм поведения Петра в среде его подданных: «Везде великий государь не токмо повелением и награждением, но и собственным примером побуждал к трудам подданных! Я вами свидетельствуюсь, великия российския реки, я к вам обращаюсь, счастливые береги, посещенные Петровыми стопами и по́том его орошенные. Коль часто раздавались на вас бодрые и ревностные клики, когда тяжкие к составлению корабля приуготовленные члены, нередко тихо от работающих движимые, наложением руки его к скорому течению устремлялись, и оживленное примером его множество с невероятною поспешностию совершали великие громады. Коль чудным и ревностному сердцу чувствительным зрением наслаждались стекшиеся народы, когда оные великие здания к сошествию на воду приближались! Когда неусыпный их основатель и строитель, многократно то на верьху оных, то под ними обращаясь, то кругом обходя, примечал твердость каждой части, силу махин, всех предосторожностей точность и усмотренные недостатки исправлял повелением, ободрением, догадкою и неутомимых рук своих поспешным искусством». ²⁸

Так в русской литературе создан был образ Петра «вечного работника на троне», так поэтический идеал просвещенного монарха получил исторически необыкновенно точное, художественно и психологически убедительное наполнение.

Русское просветительство создало свой вариант идеального правителя — вместо философа на троне — работник, труженик на троне. От Ломоносова это отношение к Петру перешло к Державину, к Пушкину, и братьям Полевым и Белинскому.

4

Из Петровской эпохи вынес Ломоносов неистребимую жажду познания и глубокое убеждение в возможности научного постижения природы и ее законов. От Петровской эпохи унаследовал Ломоносов и универсализм научно-творческих интересов и практицизм — стремление в наикратчайший срок применить все усвоенное, сделать достоянием возможно более широкого круга сограждан.

Как только Ломоносов получил официальную возможность выступать на академических собраниях, он посвятил две первые свои речи («Слово похвальное Елисавете Петровне», 1749 г. и «Слово о пользе химии», 1751 г.) обоснованию роли естественных наук в прогрессе национальной культуры. В этих речах звучит как бы живой отголосок Петровской эпохи с ее пафосом промышленного развития, обогащенный глубокой мыслью ученого-естествоиспытателя, убежденного в том, что наука всесильна и может, при условии должного к ней отношения, стать основой общественного благосостояния и истинного миропонимания.

«Слове похвальном Елисавете Петровне» Ломоносов чувствовал себя, конечно, более стесненно, чем в «Слове о пользе химии». Трудно было совместить изложение его идей с прославлением императрицы, личность и интересы которой до такой степени не отвечали идеальным устремлениям Ломоносова, ученого и общественного деятеля. Ему пришлось отдать «должное» благочестию императрицы, и благоденствие России он объясняет единством вероисповедания и, потому, отсутствием религиозных раздоров в стране. Пользу и необходимость физики и астрономии Ломоносов обосновывает тем, что они служат к прославлению величия и могущества бога-творца: «Что святее и что спасительнее быть может, как, поучаясь в делах господних, на высокий славы его престол взирать мысленно и проповедывать его величество, премудрость и силу? К сему Астрономия пространное рук его здание: весь видимый мир сей и чудных дел его многообразную хитрость Физика показует, подая обильную и богатую материю к познанию и прославлению творца от твари». ²⁹

О прочих же науках (географии, истории, стихотворстве, философии, медицине, химии, механике, математике) Ломоносов говорит без оглядки на церковь и бога, определяя их задачи практическими потребностями нации: «Все к приращению блаженства человеческого хотя разными образы, однако согласною пользою служат». ³⁰

В «Слове о пользе химии» Ломоносов чувствовал себя свободнее. В нем он высказал обдуманно и широко свой взгляд на значение естественных наук для культуры человечества вообще и для России середины XVIII в. особенно.

Общественно-историческая роль химии получает у Ломоносова двоякое обоснование — потребностями познания и практической пользой. Подобно Даламберу в «Предисловии» к первому тому «Энциклопедии» Ломоносов говорит о неразрывной связи науки и промышленности (художеств), о их взаимовлиянии и взаимодействии: «Учением приобретенные познания разделяются на науки и художества. Науки подают ясное о вещах понятие и открывают потаенные действий и свойств причины; художества к приумножению человеческой пользы оные употребляют. Науки довольствуют врожденное и вкорененное в нас любопытство; художества снисканием прибытка увеселяют. Науки художествам путь показывают; художества происхождение наук ускоряют. Обои общею пользою согласно служат. В обоих сих коль велико и коль необходимо есть употребление химии, ясно показывает исследование натуры и многие в жизни человеческое преполезные художества». ³¹

Указав на помощь, которую может оказать и оказывает химия другим наукам (физике, медицине), Ломоносов переходит к изложению того, как химия «ясным вещей познанием открывает свет и прямую стезю показывает художествам, в которых сия наука коль непреминуема и коль сильна, кратко показать ныне постараюсь». ³² — основа металлургии, которая, по мнению Ломоносова, «между художествами первое место... имеет». ³³ Химия лежит в основе технологии многих производств, химия создала мозаику, над которой не властно время; химия изобрела порох и т. д.

Но в «Слове о пользе химии» есть и полемическая часть. Ломоносов видит в прогрессе науки «пользу» «всему роду человеческому». Для того чтобы разительно представить своим слушателям итоги развития науки и промышленности, он обращается к сравнению условий жизни человека в цивилизованном обществе с образом жизни полудиких охотничьих племен: «...коль много учение остроумием и трудами тщательных людей блаженство жития нашего умножает, ясно показывает состояние европейских жителей, снесенное со скитающимися в степях американских». ³⁴ «Слова о пользе химии» о том, что развитие науки и промышленности — это основное условие общественного прогресса. Вопрос этот за год до создания ломоносовского «Слова о пользе химии» приобрел неожиданную остроту и стал предметом очень оживленного обсуждения по всей Европе. В 1750 г. Ж. -Ж. Руссо опубликовал свой ответ на вопрос Дижонской академии «содействует ли развитие наук и искусств улучшению нравов?».

В своем ответе Руссо утверждал,³⁵ что прогресс знаний, промышленности, усложнение общественной жизни приводит только к полному развращению нравов, к утрате духа гражданственности и патриотизма, к измельчанию характеров, к утрате душевной силы и цельности. Человечество ищет счастья душевного, а не только материального довольства, — утверждал Руссо. Поскольку науки и искусства не могут сделать человека счастливым — они не нужны. Подтверждение своей мысли Руссо видел в жизни первобытных народов. Таковы были, по его мнению, персы в самую раннюю эпоху своего существования, скифы, древние германцы, «которых перо,³⁶ уставшее описывать преступления и мерзости народа просвещенного, богатого и развратного, утешалось, описывая их простоту, невинность и добродетели» римляне «в эпоху бедности и невежества» и, наконец, американские дикари: «Я не решаюсь говорить о тех счастливых нациях, которые не знают даже названия пороков, что мы обуздываем с таким трудом; об этих американских дикарях, простоту и естественный уклад которых Монтэнь не колебался предпочесть не только законам Платона, но даже всему, что философия может вообразить наиболее превосходного для управления народами. Он ссылается на поразительные примеры, которые его восхищают: „Но как же! — говорит он. — Они даже не носят штанов“». ³⁷ И в другом месте своего сочинения Руссо снова противопоставляет добровольному рабству цивилизованных народов свободу дикарей: «...». ³⁸

Позиция Ломоносова в этом вопросе недвусмысленна. Он безусловный защитник научного и промышленного прогресса: «Представьте, что один человек немногие нужнейшие в жизни вещи, всегда перед ним обращающиеся, только назвать умеет; другой не токмо всего, что земля, воздух и воды рождают, не токмо всего, что искусство произвело чрез многие веки, имена, свойства и достоинства языком изъясняет, но и чувствам нашим отнюд неподверженные понятия ясно и живо словом изображает. Один выше числа перстов своих в счете происходить не умеет; другой не токмо через величину тягость без весу, через тягость величину без меры познавает, не токмо на земли неприступных вещей расстояние издалека показать может, но и небесных светил ужасные отдаления, обширную огромность, быстротекущее движение и на всякое мгновение ока переменное положение определяет ... Не ясно ли видите, что один почти выше смертных жребия поставлен, другой едва только от бессловесных животных разнится; один ясного познания приятным сиянием увеселяется, другой в мрачной ночи невежества едва бытие свое видит». ³⁹

5

В тех исторических условиях, в которых действовал Ломоносов, многое по сравнению с Петровской эпохой изменилось и осложнило положение науки. Борьба за прогресс во всех его формах (общественный, научный, промышленный) встречала упорное сопротивление реакционных сил и, в первую очередь, православного духовенства, делавшего серьезные усилия подчинить себе всю идеологическую жизнь страны. В такой обстановке Ломоносов не мог ограничиться невмешательством в собственные дела церкви и богословские проблемы.

Ломоносову пришлось действовать в обстановке, сложившейся после переворота 25 ноября 1741 г., приведшего к власти Елизавету Петровну, ставленницу дворянской гвардии.

Основная цель церковного проповедничества 1740-х годов заключалась в том, чтобы максимально усилить в России религиозную нетерпимость и оберегать чистоту православия любыми средствами, вплоть до инквизиционных. При этом предыдущее царствование (Анны Иоанновны) изображалось как эпоха полного торжества «неверия» и угнетения православия: «И что бедственно: догматы христианские, на которых вечное спасение зависит, в басни и ни во что поставляли: ходотайцу спасения нашего неусыпную христианскую помощницу, покров и прибежище, на помощь не призывали и заступления ее не требовали... И сим лаянием толико любителей мира сего в бесстрашие и сластолюбие привели, что мнози и в епикурския мнения впадали. Яждь, пий, веселися, по смерти никакого де утешения несть: и которые так бредили, таковыя-то у врагов наших и в милости были, таковые и в чины производилися, а которых таких прелестников не слушали, коликие им ругания, поношения врази благочестия чинили, мужиками, грубиянами нарицали. Кто посты хранит — называли ханжа. Кто молитвою с богом беседует — пустосвят. Кто иконам кланяется — суевер. Кто язык от суесловия воздерживает — глуп, говорить не умеет». ⁴⁰

«епикурских мнений», которое мерещилось Дмитрию Сеченову. Однако в это время, действительно, проходило в печать кое-что такое, что стало при Елизавете запретным. Так, все тридцатые годы выходил академический научно-популярный журнал «Примечания к ведомостям» (1728—1742), в котором широко пропагандировались достижения передовой науки, в том числе и коперниковская гелиоцентрическая теория солнечной системы. В 1739 г. вышло в русском переводе Ивана Голубцова «Руководство к математической и физической географии» академика Г. -В. Крафта. Автор не скрывает от своих читателей того, что система Коперника и священное писание между собой никак не согласуются, но это его не останавливает, и он не пытается примирить в данном вопросе науку и религию: «Сему мнению (т. е. теории Коперника, — И. С.) многие последуют. Оно... имеет то преимущество, что по оному, всему, что на небе усматривали, можем дать ясные и удобные причины, и что оно со всеми правилами и законами, которые натура в своих делах столь строго наблюдает, совершенно согласно и потому оное без всякого сомнения от всякого бы принято было, если бы не нашлись такие, которые объявленное мнение почитают за противное священному писанию. Но здесь мы пространно о том объявлять не будем — тем наипаче, что оно не касается до нашего намерения». ⁴¹

Еще смелее провозглашались истины науки в вышедшей в 1740 г. после девятилетней проволочки в блестящем русском переводе Антиоха Кантемира знаменитой книге французского просветителя Б. Фонтенеля «Разговоры о множественности миров», шедевре популяризаторского искусства, ясности изложения, остроумия и занимательности. Помимо верного и подробного изложения современных астрономических взглядов Фонтенель уделяет особое внимание идее обитаемости других планет, идее, которая при Елизавете подвергается самому жестокому преследованию.

Приход к власти благочестивой и набожной императрицы должен был, по глубокому убеждению религиозных фанатиков, положить конец пропаганде враждебных священному писанию идей.

«Из Гюйгенсовой и Фонтенелевой печатных книжищ сатанинское коварство явно суть видимо... Землю же — с Коперником — около солнца обращающуюся и звезд многие толикими же солнцы быти утверждают... И тако на каждых глобусных землях собственные везде солнцы и луны быти утверждают, и множественное их число исчисляют, и на них земли с жители, звери и гады и пажити такожде, яко и на нашей земле, все быти научают. И между тем о натуре воспоминают: яко бы натура всякое благодеяние и дарование жителем и всей дает твари; и тако вкрадчися, хитрит везде прославить и утвердить натуру, еже есть жизнь самобытную... И прочая басенные, атеистические доводы, мнения, доказания, явно во оных книжищах рассеивают, и самих их в почтенных достоинствах и во властех быти попускают. Прилично здесь заградить их нечестивые уста...». ⁴²

Религия сама по себе с ее догматами и богословским глубокомыслием мало интересовала Ломоносова. Один из дореволюционных исследователей с некоторым сокрушением писал, что если говорится у Ломоносова «о начале мира, то ничего о конце его, о душе человека, о загробном мире...». ⁴³

и знания.

В тех исторических условиях, когда религия официально являлась господствующей идеологической силой, такое отграничение, выделение науки в особую сферу духовной жизни означало самое жестокое ущемление прерогатив религии и церкви: «Нездраворассудителен математик, ежели он хочет божескую волю вымерять циркулем. Таков же и богословия учитель, если он думает, что по псалтире научиться можно астрономии или химии». ⁴⁴

Он убежден в равноправии, равноценности науки и религии: «Создатель дал роду человеческому две книги. В одной показал свое величество, в другой — свою волю. Первая — видимый сей мир, им созданный, чтобы человек, смотря на огромность, красоту и стройность его зданий, признал божественное всемогущество, по мере себе дарованного понятия. Вторая книга — священное писание». ⁴⁵

Желая использовать против церковников их обычную аргументацию «от писания», Ломоносов приводит мнение Василия Великого (329—378 гг.) о допустимости представления о множественности миров, как пример мирного общения церкви и науки: «Василий Великий, о возможности многих миров рассуждая, пишет: Как если бы гончар, сделав бесчисленное количество сосудов, несмотря на это, не потерял бы своего мастерства и силы, так и создатель всего, имея творящую силу, соразмерную не одному только миру, но способную на бесконечное повторение, единым мигом своего желания сотворил видимых миров бесконечное число. ⁴⁶ Так сии великие светильники познания натуры с верою содружить старались, соединяя его снискание с боговдохновенными размышлениями в однех книгах, по мере тогдашнего знания в астрономии. О, если бы тогда были изобретены нынешние астрономические орудия и были бы учинены многочисленные наблюдения от мужей, древних астрономов знанием небесных тел, несравненно превосходящих; если бы тогда открыты были тысящи новых звезд с новыми явлениями, каким бы духовным парением, соединенным с превосходным их красноречием, проповедали оные святые риторы величество, премудрость и могущество божие!»⁴⁷

«святые риторы» в своей области и ученые — в своей совершенно равноправны и независимы: «В сих пророческих и апостольских боговдохновенных книгах истолкователи и изъяснители суть великие церковные учители. А в оной книге сложения видимого мира сего суть физики, математики, астрономы и прочие изъяснители божественных в натуру влиянных действий суть таковы, каковы в оной книге пророки, апостолы и церковные учители». ⁴⁸

Отделяя так последовательно область знания от области веры, Ломоносов, как и многие его современники-просветители, сохранял представление о боге — создателе мира, о «первом толчке», о великом мастере, пустившем в ход мировой механизм.

Параграф 271 своей «Риторики» (1748) Ломоносов посвятил развитию этого общедеистического тезиса в форме следующего силлогизма: «Ежели что из таких частей состоит, из которых одна для другой бытие свое имеет, оное от разумного существа устроено. Но видимый мир из таких частей состоит, из которых одна для другой бытие свое имеет. Следовательно, видимый мир от разумного существа устроен».

Затем следуют «посылки», «доводы», «примеры» и, наконец, «заключение», в котором подробнейшим образом обосновывается бытие бога стройностью, целесообразностью и разумностью природы:

«Сего ради нет никакого сомнения, что видимый сей мир устроен от существа разумного и что кроме сей пречудной и превеликой громады есть некоторая сила, которая оную соградила, которая есть неизмеримо велика, что произвела толь неизмеримое здание; непостижимо премудра, что толь стройно, толь согласно, толь великолепно оное устроила; несказанно щедра, что между всеми творениями положила и утвердила взаимную пользу. Сия неизмеримо великая, непостижимо премудрая, несказано щедрая сила не тое ли есть, что мы богом называем и почитаем неизмеримо великим и всемогущим, непостижимо премудрым и несказанно щедрым? Того ради, живущие по вселенной, покланяйтесь со благоговением изливающему реки от источников своих к напоению и омытию вашему. Делающии землю и ожидающии плодов от труда своего, припадайте пред посылающим дождь на нивы ваши и согревающим те солнечною теплотою. Плавающии по водам, восклицайте со усердием к открывшему вам пространный и скорый путь в отдаленные страны для пользы вашей и к устремляющему дохновением своим корабли ваши. Пасущии стада, преклоняйте колена и сердца пред растящим траву на пажитях ваших и пред украшающим поля цветами для умножения радости в безмолвном житии вашем. И вы, удостоенные взирать в книгу непоколебимых естественных законов, возведите ум ваш к строителю оных и с крайним благоговением его благодарите, открывшего вам феатр премудрых дел своих; и чем больше оные постигаете, тем вящше со страхом его превозносите. Вам о его всемогуществе и малейшие гады проповедуют и пространные небеса возвещают, и бесчисленные звезды показуют непостижимое его величество. О, коль слеп ты, Эпикур, что при толиком множестве светил творца своего не видишь! погруженные варварским невежеством или сластьми плотскими во глубине неверия, возникните и обратитесь, рассудив, что может вас живых во ад низвергнуть колеблющий иногда основания земли, потопить водами разливающий моря и реки, истребить пламенем возжигающий горы прикосновением своим, поразить молнией покрывающий небеса тучами. Кто мещет гром, тот есть: безбожники, вострепещите». ⁴⁹

Убежденным деистом из современников Ломоносова был Вольтер. Он писал: «Когда я вижу часы, стрелка которых показывает время, я отсюда заключаю, что разумное существо устроило части этой машины так, чтобы стрелка показывала время». ⁵⁰

Когда кончились ученические годы Ломоносова и он вернулся в Россию, общей идеей новой европейской философии, при всем разнообразии ее течений и направлений, была необходимость реального изучения и познания законов природы для подчинения ее потребностям человечества, интерес к тем проблемам мироздания и мироустройства, от решения которых зависела и степень независимости данного учения от религии и религиозного мировоззрения.

Поэтому основное движение прогрессивной философской мысли этого времени совершалось внутри физики, или, как ее предпочитали называть тогда, — натур-философии (философии природы): «...Блаженства человеческие увеличены и в высшее достоинство приведены быть могут яснейшим и подробнейшим познанием натуры, которого источник есть натуральная философия, обще называемая физика», — писал Ломоносов в 1746 г. ⁵¹

двигался и Ломоносов, в качестве исходного методологического принципа своих исследований избравший неразрывную связь теории и эксперимента: «Сея полезныя и достохвальныя науки основанием суть надежные и достоверные опыты над разными телами и оных действиями, с надлежащею осторожностью учиненные, из которых выводят и поставляют мысленные физические предложения, показывают и доводами утверждают причины натуральных перемен и явлений». ⁵²

Об этом же он писал и в предисловии к своему переводу «Волфианской экспериментальной физики»: «...В новейшие времена науки столько возросли, что не токмо за тысячу, но и за сто лет жившие едва могли того надеяться. Сие больше от того происходит, что ныне ученые люди, а особливо испытатели натуральных вещей мало взирают на родившиеся в одной голове вымыслы и пустые речи, но больше утверждаются на достоверном искусстве. Главнейшая часть натуральной науки физика ныне уже только на одном оном свое основание имеет. Мысленные рассуждения произведены бывают из надежных и много раз повторенных опытов». ⁵³

Ломоносов был одинаково твердо убежден как в несомненном существовании «всемогущего двигателя» — бога, так и в том, что сущность материи и всеобщего движения может быть объяснена из самой природы. Поэтому он был сторонником атомистического воззрения на мир, выдвинутого еще древними философами-материалистами. Атомизм давал Ломоносову возможность в наибольшей степени отделить науку от религии. В заметках для себя Ломоносов поместил следующее возражение критикам атомизма: «У многих глубоко укоренилось убеждение, что метод философствования, опирающийся на атомы, либо не может объяснить происхождение вещей, либо, поскольку может, отвергает бога-творца. И в том, и в другом они, конечно, глубоко ошибаются, ибо нет никаких природных начал, которые могли бы яснее и полнее объяснить сущность материи и всеобщего движения, и никаких, которые с большей настоятельностью требовали бы существования всемогущего двигателя». ⁵⁴

Заметка эта делалась для себя, никак не в расчете на ее публикацию. Тем характернее настойчивость, с которой Ломоносов защищает существование всемогущего двигателя.

«натуры» выразилось и в натурфилософских стихотворениях Ломоносова, написанные в 1740-е годы. Каждое из этих стихотворений представляет собой поэтическую картину какого-либо явления природы. В «Вечернем размышлении о божием величии» — это северное сияние; в «Утреннем размышлении о божием величии» — солнце; в «Оде, выбранной из Иова» — вся многосложность живой земной природы.

Сила и красота солнечного света порождает у Ломоносова чувство восхищения первопричиной всего существа:

Чудяся ясным толь лучам,
Представь, каков зиждитель сам!

Озаренная солнцем живая природа — свидетельство величия бога-творца:

Поля, бугры, моря и лес
И взору нашему открылись
Исполненны твоих чудес.
Там всякая взывает плоть:

Ломоносовский бог существует только в природе и только через нее, это великий устроитель, великий механик.

Зрелище звездного неба («Вечернее размышление»), так же как могущество солнечного света («Утреннее размышление»), порождает у человека желание узнать и понять мир, понять природу. Поэтому, восхищаясь величием творца и совершенством творения, Ломоносов ищет разгадки тайн бытия не в священном писании, а на путях научного исследования. Структура его мира — это итог данных, добытых наукой. Вот почему в «Вечернем размышлении» он развивает гелиоцентрическую систему, столь ненавистную православному духовенству его времени:

Уста премудрых нам гласят:
Там разных множество светов;

Народы там и круг веков.
Для общей славы божества
Там равна сила естества.

Однако природа в неистощимом разнообразии своих явлений таит в себе множество неразгаданного, необъясненного:

С полночных стран встает заря!
Не солнце ль ставит там свой трон?
Не льдисты ль мещут огнь моря?
Се хладный пламень нас покрыл!

И за ответом Ломоносов обращается к науке, а не к религии, к ученым, а не богословам:

О вы, которых быстрый зрак
Пронзает в книгу вечных прав,
Которым малый вещи знак

Вам путь известен всех планет;
Скажите, что нас так мятет?

Пока еще наука не нашла ответа, не обнаружила законов северного сияния, но она их найдет, если будет искать, — таково глубочайшее убеждение Ломоносова.

Как правильно заметил П. Н. Берков, у Ломоносова «не натура», оказывается, изменяет свой закон, а только «премудрые пытатели естества» не могут пока, бессильны еще узнать все эти тайны. ⁵⁵

6

о природе всемирного тяготения Ломоносов занял антиньютонианскую позицию главным образом по философско-методологическим соображениям.

Полемика с Ньютоном и ньютонианцами о природе всемирного тяготения вытекала именно из последовательной защиты Ломоносовым деистических взглядов на природу. Причиной расхождения было разное отношение к принципу или закону всемирного тяготения. Как известно, у Ньютона этот принцип не объяснен; великий английский ученый считал, что для дальнейшего развития науки вполне достаточно приведенных им и, действительно, неоспоримых доказательств правильности этого закона. До появления общей теории относительности Эйнштейна никакого объяснения этого закона найдено не было.

Поэтому Эйлер, величайший математик XVII в., без всяких возражений признал законность вопроса о причинах всемирного тяготения, поставленного Ломоносовым в письме к нему: «Никто не сомневается в том, что явления, представляющие собой следствия, становятся яснее и понятнее, если познана их причина; поэтому нельзя сомневаться и в том, что, усмотрев причину тяготения, можно считать объясненными и различия в удельном весе». И далее: «Чистое же притяжение остается под вопросом». ⁵⁶ В ответ Эйлер писал, что вопрос, поставленный Ломоносовым, так труден, что ответить на него невозможно. При тогдашнем состоянии науки, — прибавили бы мы.

Европейская научная мысль, твердо усвоившая деистическую точку зрения Декарта на бога как на «перводвигатель» (первичный толчок), никак не могла согласиться с необъяснимым принципом всемирного тяготения, который предполагал «таинственное» воздействие одного тела на другое на расстоянии, в пустоте. Ведь Декарт отрицал пустоту. По его учению, пространство заполнено атомами и передача движения идет непосредственно от атома к атому, в то время как Ньютон вводил понятие дальнодействия, действия на расстоянии, т. е., по мнению материалистически мысливших натурфилософов, возвращал науку назад к скрытым качествам средневековой схоластики, к тем самым скрытым качествам, которые имели только один смысл — доказать постоянное участие бога в ходе действия законов природы.

«притягательную силу» как объяснение тяжести тел, Ломоносов писал: «Приписывать это физическое свойство тел божественной воле или какой-либо чудодейственной силе мы не можем, не кощунствуя против бога и природы...». ⁵⁷

Почему же Ломоносов только отгораживал науку от религии, а не совсем отказывал последней в праве на существование? Что же заставляло его делать эту уступку религии?

Как ученый, Ломоносов мог пойти на механистическое противопоставление «первопричины» мира (т. е. бога) его реальному развитию и познаваемой человечеством природе, но как поэт он обращался к той сфере жизни, изучение и познание которой просветительская мысль еще и не пыталась объяснить, хотя бы с той степенью материалистического понимания законов, какое уже было доступно передовому естествознанию эпохи.

Как поэт, Ломоносов должен был выразить свое отношение к человеку и обществу, к миру этических ценностей и политических интересов.

В то время как в природе он нашел гармонию и стройность, возникающие из движения атомов, в обществе он увидел только борьбу и разобщенность интересов. Этот пессимистический взгляд на человека в обществе в поэзии Ломоносова выразился с особенной силой в теме врагов и враждебного человеку губительного окружения. ⁵⁸

Еще Сухомлинов⁵⁹ указал на то, что расположение стихотворений в «Собрании разных сочинений» (1751) Ломоносова было глубоко продумано автором. Ломоносов напечатал свои стихи не в порядке их хронологии.

«Собрание разных сочинений» открывается разделом од «духовных», за ними следуют оды «похвальные», затем «надписи». Если такой порядок размещения стихов (сначала — богу, потом — царям) и был общепринят в европейской поэзии, то чередование стихотворений внутри каждого раздела уже определялось индивидуальными намерениями автора. В первом поэтическом сборнике Ломоносова стихи помещены не в порядке написания, т. е., очевидно, что вместо хронологического порядка Ломоносов избрал для своего сборника какой-то иной.

«Собрания разных сочинений», размещены в следующем порядке. Сначала идут переложения псалмов (1, 14, 26, 34, 70, 143, 145), из которых каждое представляет собой монолог человека, обращенный к богу с жалобами и просьбами, — с жалобами на несовершенство мира, на козни и клеветы врагов и с просьбами наказать врагов, отомстить им за все их злодеяния и преступления. Затем идет «Ода, выбранная из Иова», написанная как монолог бога, обращенный к человеку; завершается этот раздел «Утренним» и «Вечерним» размышлениями, в которых от имени человека восхваляется совершенство и многообразие природы. Эта же мысль, но уже высказанная от имени бога, составляет основу содержания «Оды, выбранной из Иова».

Между переложениями псалмов и тремя последующими духовными одами («Ода, выбранная из Иова», оба «Размышления») проходит явная грань. Переложения псалмов показывают человека в обществе, это страстное и гневное обличение несовершенства человеческой жизни как жизни общественной.

В жизни, в мире, в обществе человека окружают «злые», «злодеи», «враги», «обидящие», «гонящие»:

Они, однако, веселятся,
Как видят близ мою напасть;

Готовя ров, где мне упасть.
Смятенный дух во мне терзают,
Моим паденьем льстя себя;
Смеются, нагло укоряют,

(Переложение псалма 34)

Д. К. Мотольская очень верно указала на значение автобиографической темы «борьбы с врагами» в ломоносовских переложениях псалмов, на привнесенные им несомненно автобиографические черты.

Однако в переложениях есть и другой, может быть, более важный момент. Несмотря на некоторую автобиографичность тематики переложений, они все же остаются поэтическим выражением судьбы человека вообще, одинокого человека, затерявшегося во враждебном ему мире человеческих страстей, человека горячо желающего победить зло в мире. Ломоносов видит это зло разлитым всюду и даже на царском престоле, во главе общественного устройства:

Никто не уповай на веки

Их те ж родили человеки,
И нет спасения от них.

Когда с душою разлучатся
И тленна плоть их в прах падет,

И гордость их и власть минет.

(Переложение псалма 145)

Две последние строки Ломоносов вставил сам, в тексте псалма этой мысли о «гордости» и «власти» земных владык нет, там говорится только о неизбежности смерти духа и мыслей («помышления»), но характеристики этих мыслей нет: «Изыдет дух его, и возвратится в землю свою; в той день погибнут все помышления его».

Тема «зла», царящего в мире человеческих отношений, есть в текстах псалмов, но только в ломоносовских переложениях она получает такое всеобъемлющее, всеподавляющее значение, звучит как лейтмотив всего стихотворения. Так, в своем переложении 34-го псалма Ломоносов проводит тему «зла» через все произведение, от начала до конца, используя при этом все возможные формы от основы «зло»:

Гонители да постыдятся,
Что ищут зла душе моей
...............
злых восхитит
...............
Сие гонение ужасно
Да оскорбит за злобу их,
зляся на меня напрасно,
Скрывали мрежу злоб своих.

Глубокий, мрачный ров
В пути да будет сокровен
...............
Наносят мне вражду и злобу
...............
злятся,
Готовя ров, где мне упасть.
...............
Доколе, господи, без гневу
На их будешь ты взирать
...............
Но в сердце злобу умышляли

...............
Ты видел, господи, их мерзость:
Отмсти и злобным
...............
И буди нашей при решитель,
Спаси от нестерпимых зол.
...............

злобе похвалиться
...............
Посрамлены до возмятутся,
Что ради злым

В тексте 34-го псалма «зло» встречается только три раза, у Ломоносова, как мы видели выше, — четырнадцать раз. Вместо разнообразия и конкретности тех бед и напастей, жертвой которых стал «герой» псалма, Ломоносов нашел общее и объединяющее понятие «зло» и сделал его тематическим стержнем своего переложения 34-го псалма. Он изобразил зло как основную силу, с которой вынужден бороться человек.

Этому миру корыстных страстей и интересов, миру зла и несправедливости Ломоносов противопоставляет свой идеал человека и гражданина:

Тот, кто ходит непорочно,
Правду завсегда хранит,

Как языком говорит.

Кто устами льстить не знает,
Ближним не наносит бед,
Хитрых сетей не сплетает,

...............
В лихву дать сребро стыдится,
Мзды с невинных не берет.
Кто так жить на свете тщится,

(Переложение псалма 14)

Современное общество в своих отношениях к человеку представляется Ломоносову стихией неразумности и корыстолюбия, миром зла.

Этому обществу он противопоставляет не только свой идеал человека и гражданина, но и мир природы, безграничное многообразие и величие космоса, в котором все подчинено разумным единым законам, где стройность общего миропорядка не разрушается корыстными или коварными происками человека, космоса, в созерцании и изучении которого человек обретает вновь уверенность в своих силах и, как был убежден Ломоносов-деист, веру в бога-творца, в толчок, данный миру Великим мастером:

Сомнений полон ваш ответ,

Скажите ж, коль пространен свет?
И что малейших дале звезд,
Несведом тварей вам конец?
Скажите ж, коль велик Творец?

⁶⁰ верно писал о поэтическом отношении Ломоносова к «книгам церковным»: «В священном писании он живо сочувствовал изображениям величия и красоты природы, как можно судить по его переложениям, выбранным из тех библейских книг, которые всего более проникнуты чувством природы, как например из книги Иова и псалмов».

Безусловно, тема «врагов» связана с той сложной борьбой, которую вел Ломоносов внутри Академии наук за осуществление своих научных планов и общественных мероприятий. Конечно, на жизненном пути Ломоносова встречались не только «враги», у него были и друзья — ученые Браун, Рихман. С ними он работал, они разделяли его взгляды. Однако темы «дружбы» и «друзей» в ломоносовской поэзии нет совсем. ⁶¹ Ощущение вечного и неизбывного одиночества человека перед лицом вселенной или в обществе характерно для поэзии русского классицизма.

Исходный принцип ломоносовской онтологии — разобщенность атомов — дополняется представлением о «предсуществующей материи», которая передает движение от атома к атому, об эфире, заполняющем мировое пространство. Атомы движутся внутри некоторой материи, которая осуществляет передачу различных форм движения от одного атома к другому. В аспекте социологическом, применительно к обществу, это означало постановку вопроса о человеке и среде, об индивидууме и обществе. При этом наиболее сложным вопросом при построении любой социологической концепции для просветительства XVIII в. была следующая проблема: как найти связь между беспорядочным движением атома (или атомов) и стройной системой законов природы.

«Но мир разумных существ далеко еще не управляется с таким совершенством, как мир физический, так как хотя у него и есть законы, по своей природе неизменные, он не следует им с таким постоянством, с которым физический мир следует своим законам. Причина этого в том, что отдельные разумные существа по своей природе ограничены и потому способны заблуждаться и что, с другой стороны, им свойственно по самой их природе действовать по собственным побуждениям. Поэтому они не соблюдают неизменно своих первоначальных законов, и даже тем законам, которые они создают сами для себя, они подчиняются не всегда». ⁶²

В 1740-е годы Ломоносов занят по преимуществу общефилософскими вопросами и решает их на материале естественнонаучном, физическом в собственном смысле этого слова. Его интересует больше всего движение внутри тел: теплота и связанные с ней изменения объема и состояния тел, упругость и расширение воздуха.

Характерно при этом, что вывод, к которому приходит Ломоносов в результате ли своих экспериментальных работ или известных ему наблюдений других ученых всегда один и тот же: «достаточное основание для теплоты — заключается во внутреннем движении материи»⁶³, или, как он пишет, уточняя: «достаточное основание теплоты заключается во вращательном движении частиц собственной материи тела». ⁶⁴

Вращательное и беспорядочное движение атомов физических монад создает социальную температуру в обществе. А что же касается взаимоотношений человека и общества, русского человека с государством, то в этом вопросе Ломоносов столкнулся с общими для просвещения трудностями. В представлении просветителей первой половины XVIII в. государство являлось надстройкой над гражданским обществом, той правовой, упорядоченной, подчиненной законам (т. е. разуму) оболочкой, которая вносит закономерность и порядок в хаотический мир частных отношений, в мир гражданских атомов — индивидов.

—1740-х годов эмпирически пришли к признанию самодержавно-абсолютистского строя единственно приемлемой для России формой государственного устройства. Петровские реформы, осуществленные, как тогда казалось, по замыслу и воле гениального преобразователя, уже в 1730-е годы послужили материалом для создания своего рода социологической легенды о «новой» России, сильной, просвещенной и европеизированной, созданной просвещенным абсолютным монархом.

Самодержавие представлялось Ломоносову спасительным и непременным условием целостности, процветания и прогресса России. Именно в самодержавном государстве хаос частных и корыстно-сословных интересов получал целесообразное упорядочение и направление, атомы превращались в граждан.

В одах конца 1730 — начала 1740-х годов самодержавие в лице конкретных царей и цариц (Анны, Иоанна VI, Елизаветы) представлено как сила, обеспечивающая крепость и единство национального государства в борьбе с внешними врагами. В этом Ломоносов видит главную заслугу самодержавной власти и ее, так сказать, историческое оправдание.

Еще в «Оде на день брачного сочетания Петра Федоровича и Екатерины Алексеевны» (1745) Ломоносов видит в этой функции самодержавной власти ее важнейшее дело, хотя вслед за тем непосредственно следует другая задача, пока еще названная в самой общей форме:

Петр силою своей десницы

И в них спокойство утвердит. ⁶⁵

«Спокойство», порядок, нормальное в пределах законности существование и развитие нации под властью просвещенного государя — такова норма, таково идеальное выражение ломоносовских социологических взглядов в середине 1740-х годов.

Однако здесь Ломоносову приходилось все время согласовывать несогласимые и противоречивые явления. Социальный механизм, который ему хотелось бы видеть таким же разумным и законосообразным, каким представлялась ему механика природы, никак не укладывался в предначертанные разумом пути и нормы. С одной стороны, само регулирующее начало национальной жизни — самодержавие — практически совершенно не совпадало с идеалом Ломоносова, с другой — против этой, пока единственной опоры разума и просвещения все время выступали различные общественные силы, пытавшиеся, как казалось Ломоносову, повернуть назад ход исторического развития России.

Реакционное православное духовенство и раскол, на взгляд Ломоносова, были одинаково вредны для дела просвещения. В гонениях Синода на гелиоцентрическую систему Ломоносов усматривал ту же вражду к науке, что и в отвращении раскольников от всего нового и прогрессивного.

— это воспоминание о перевороте 1742 г., приведшем к власти Елизавету.

При всей комплиментарности освещения этого события Елизавета, как кажется, не очень должна была быть довольна непрестанными напоминаниями о том, что и она насильственным путем пришла к трону. И тем не менее Ломоносову эта тема была необходима по той причине, что она давала ему возможность изобразить бироновщину не только как узурпацию законной власти тираном, но и как нарушение законов миропорядка, как искажение самого принципа просвещенного абсолютизма.

Поэтому ломоносовские оды 1740-х годов строятся на контрасте двух царствований, двух систем управления, но при этом реальному, при всей его поэтической гиперболичности, изображению аннинского времени неизменно противопоставляется ломоносовская программа мероприятий, которую он излагал от имени императрицы. Реальному прошлому он противопоставлял идеальное будущее, опираясь при этом, конечно, и на какие-то действительно осуществленные мероприятия прогрессивного характера.

Примечания

¹ См.: И. З. . Просветительство и русская литература первой половины XVIII века. В кн. «Проблемы русского просвещения в литературе XVIII века». Изд. АН СССР, М. — Л., 1961, стр. 35—37.

² См.: А. Н. Пыпин. История русской литературы, т. III, изд. 3-е. Тип. М. М. Стасюлевича, СПб., 1907, стр. 307—342 («Петр Великий в народном предании»); Е. Шмурло—45; А. И. Грушкин. Петровская эпоха в фольклоре. В кн. «История русской литературы», т. III, Изд. АН СССР, М. — Л., стр. 150—156; Е. Барсов. Петр Великий в народных преданиях Северного края. «Беседа», 1872, май, стр. 295—310; В. М. . «Деяния Петра Великого» И. И. Голикова как материал для изучения фольклора XVIII века. В кн.: «Русский фольклор. Материалы и исследования», IV, Изд. АН СССР, М. — Л., 1959, стр. 120—133.

³ Е. Барсов. Петр Великий в народных преданиях Северного края. «Беседа», 1872, май, стр. 300—301.

⁴

⁵ Я. Штелин. Подлинные анекдоты Петра Великого... на российский язык переведенные К. Рембовским, изд. 2-е. М., 1787, стр. 177—179.

⁶  Ломоносов, Полное собрание сочинений, т. 8. Изд. АН СССР, М. — Л., 1959, стр. 700. (В дальнейшем — Ломоносов).

⁷ «Трудолюбивая пчела», 1759, стр. 582—583.

⁸ Правда воли монаршей. СПб., 1722, стр. 29.

⁹  Прокопович. Слова и речи, ч. III. СПб., 1762, стр. 80.

¹⁰ Там же, стр. 173—175.

¹¹ См.: Г. Е. . Проекты иллюминаций Ломоносова. В кн. «Ломоносов. Сборник статей и материалов», т. IV. Изд. АН СССР, М. — Л., 1960, стр. 219—237.

¹² Ломоносов, т. 8, стр. 966.

¹³ Там же, стр. 284—285.

¹⁴ Там же, т. 8, стр. 283.

¹⁵

¹⁶ Там же, стр. 367.

¹⁷ Там же, стр. 1045.

¹⁸ Там же, стр. 584—586, примеч.

¹⁹ Там же, стр. 587, примеч.

²⁰

²¹ Там же, стр. 170—171.

²² Там же, стр. 171.

²³ См.: Ш. Монтескье—300.

²⁴ Там же, стр. 416—417.

²⁵ См. обзор борьбы мнений вокруг Петра в русской литературе 1730—1760 гг. в статье Д. К. Мотольской «Петр в поэзии XVIII в.». «Ученые записки педагогического института им. А. И. Герцена», Л., 1938, т. 14, стр. 129—146.

²⁶ Ломоносов, т. 8, стр. 594.

²⁷ Там же, стр. 599—600.

²⁸ —601.

²⁹ Там же, стр. 252.

³⁰ Там же, стр. 253.

³¹ Там же, т. 2, стр. 351—352.

³² Там же, стр. 359.

³³

³⁴ Там же, стр. 349.

³⁵ См.: В. П. Волгин. Развитие общественной мысли во Франции в XVIII в. Изд. АН СССР, М., 1958, стр. 207—218.

³⁶ «О Германии».

³⁷ J. -J. Rousseau. Oeuvres completes, v. I. Paris, 1823, p. 19.

³⁸ Там же, стр. 7.

³⁹ —351.

⁴⁰ Н. Попов. Придворные проповеди в царствование Елизаветы Петровны. «Летописи русской литературы и древности», т. II, отд. III. М., 1859, стр. 13—14. (Проповедь Дмитрия Сеченова, произнесенная в присутствии Елизаветы 25 марта 1742 г.).

⁴¹ Цит. по кн.: Б. Е. Райков— Л., 1947, стр. 252.

⁴² П. Пекарский. Наука и литература в России при Петре Великом, т. 1. СПб., 1862, стр. 511; см.: И. Серман«Русская литература в борьбе с религией». Изд. АН СССР, М., 1963, стр. 23—36.

⁴³ А. Попов. Наука и религия в миросозерцании Ломоносова. «М. В. Ломоносов». Сборник статей под ред. В. В. Сиповского. СПб., 1911, стр. 4. (Курсив автора).

⁴⁴ Ломоносов, т. 4, стр. 375.

⁴⁵ Там же.

⁴⁶ «Яко же бо скудельник, от то же художества тминные, создав сосуды, ниже́ художество, ниже́ силу изнури, тако и всего сего содетель, не единому миру соумеренную имея творительную силу, но на бесконечногубое превосходящую, мгновением хотения единем во еже быти приведе величества видимых».

⁴⁷ Ломоносов, т. 4, стр. 374.

⁴⁸ Там же, стр. 375.

⁴⁹ Там же, т. 7, стр. 324—326.

⁵⁰ Voltairé de la metaphysique. Oeuvres complèts, t. 6. Paris, 1847, p. 5. (Трактат по метафизике).

⁵¹ Ломоносов, т. 1, стр. 535.

⁵² Там же.

⁵³ Там же, стр. 424.

⁵⁴ Там же, стр. 119.

⁵⁵  Берков. Ломоносов и литературная полемика его времени. 1750—1765. Изд. АН СССР, М. — Л., 1936, стр. 200.

⁵⁶ Ломоносов, т. 2, стр. 181.

⁵⁷ Там же, стр. 197.

⁵⁸  Мотольская. Ломоносов. В кн. «История русской литературы», т. III. Изд. АН СССР, М. — Л., 1947, стр. 340—342.

⁵⁹ М. В. Ломоносов—38.

⁶⁰ Ломоносов — студент Марбургского университета. «Русский вестник», 1861, т. XXXI, стр. 148.

⁶¹ Тема дружбы впервые появляется в русской поэзии у Хераскова и поэтов его круга в московских журналах начала 1760-х годов, в «Полезном увеселении» и «Свободных часах». В дальнейшем Херасков уделяет ей много внимания в своей поэме «Чесмесский бой», где дружба братьев Орловых является одним из важнейших тематических аспектов. В поэзии русского сентиментализма и романтизма тема дружбы, культ дружбы, образы друзей поэта занимают очень значительное место, иногда даже центральное, как в лирике Капниста, Батюшкова, Дельвига.

⁶² Ш. Монтескье

⁶³ Ломоносов, т. 2, стр. 67.

⁶⁴ Там же, стр. 79.

⁶⁵ Там же, т. 8, стр. 134—135.