Бот еще образец подобного рода песенок, заимствованный из одного особенно старого рукописного сборника:
О проклятый Купило,
что мя так оскорбляешь
вся во мне оулеиенты
мелко раздробляешь.
Смотри ж ты прокляты
аз от тебе погибаю.
От внезапной разлуки
5
Вообще в песнях семинарских поэтов особенно часто в разных формах и по разному поводу уноминается Купила:
Ах, боже (просит один из авторов), дай милости,
Узри мя в жалости;
Убий злую Купиду
3а мою обиду. 6
Другой плачет:
Ах, рана смертная в сердцы застрелила:
Злая Купида насквозь мя пробила. 7
А вот третий, исполненный веселья, поет:
О коль вели радость аз семь обретох:
Купида венерину милость принесох
Солнце ли свет свой на мя опустило
И злу печаль в радость мне обратило. . . 8
Такова была эта ранняя, неопытная и неяркая лирика безыменных русских поэтов начала XVIII в. Конечно, э го была уже не условно называемая народная песня, безличная и не индивидуальная: здесь во всем и в искусной рифме, и в школьном классицизме, и в языковой щеголеватости ощущался писатель-индивидуальность. И все же поэзия эта оставалась бледной и незначительной.
Езда в остров любви была по своему содержанию и исполнею явлением совсем иного порядка. Повесть Тальмана, 9 перемежующаяся стихами, распадается на две части, связанные одним общим героем Тирсисом; каждая из них посвящена описанию различных видов любви.
В первой части герой после длительного плавания в океане попадает на остров Любви. Хор маленьких Купидинчиков-приглашал путников сойти на берег острова:
Все хотящие с желанием полным
Насладиться здесь в животе радости,
Без любви нет никакой радости.10
Будучи еще на корабле, герой повести Тирсис заметил на берегу острова девицу, которая, говорит он, была посреде красот и статей, у которых она затмевала ясность чрез блистание прекрасного своего лица, и, продолжает он, я вам признаваясь, что она тотчас меня в восхищение привела. 11 На берегу острова Любви Тирсиса и его спутников встречает един бог любезный и умам чувствительным всегда он полезный, Разум, который тщетно пытается отговорить новоприбывших путников от посещения острова. 12 Разыскав на берегу свою по-кланяемую красоту, Амин-ту, Тирсис заметил вблизи нее спутниковПочтение и Предосторожность, которые всякий раз останавливали Тиренса, когда им овладевала безрассудная страсть, толкавшая его на рискованные действия. 13 Удалившись от Амианты, Тирсис проводит ночь в замке Беспокойности, затем на следующее утро един купидончик, который с самого прибытия героя на остров Любви пристал, по словам Тирсиса, ко мне, чтобы за мной ему следовать всюду в моем пути, и дабы мне рассказывать все, что надобно, приводит его в другое местечко, которое называется Малые Прислуги Petits Soins, где едругова ничего не видно, как только что везде любовные потехи. Чистота, богатой убор, снисходите ль с тов., угождение, девичьи игры, веселье, и разговоры сладкие никогда не отлучаются от сего места, но и все с пристойности уднвитслиою там чнпитсл. 14 Но следующую ночь герою надлежало паки возвратиться спать в Беспоконность, потому, что нет постоялых домов в Малых Прислугах, с И таки продолжает Тирсис нетерпеливость, дабы мне еще видеть Аминту, учинила, что я почти всю без сна пробыл и в ту ночь. . . Впрочем, он заснул на час места, и в сем усыплении виделся ему приятной и сладкой сон:
Виделось мне, кабы тая
в моих прекрасная дева
Мере руках вся нагая,
не чиня ни мала зева
Но смерть так гибель напрасна
видя, ту в мир возвратила
В тысяча раз паче красну;
а за плачь меня журила.
Я видел, что ясны очи
ее на меня гледели,
Хотя и в темноту ночи
и ни мало не с мертвели.
Ах искричал я велегласное,
Как бы то на яву власно:
вас было, Мила, косою
Ссечь жестока смерть дерзнула
Ох и мне бы не миноват
и Коли б вечно вы уснула
Потом я стал ту обнимать.
Я узнал как пробудился,
чго то есть насмешка грезы.
Сим паче я огорчился
много проливая слезы.15
Некоторое время Тирсис проводит попеременно то в Малых Прислугах, где Амианта обходится с ним все дружественней, то в Беспокойности. Затем Амианта переезжает в другое местечко, которое называют Доброй прием, а герой ночует в Надежде, городе зело великом, красном, словущем и многолюдном. . . Превеликая часть того города создана на песке и без-основания, чего ради часто оной в прах разваливается. Другая его часть очень твердо основана, и почитай всегда в своей целости пребывает. Сен город стоит при реке, которая называется Прстонциа. . . Оная река хотя есть весьма преизрядная но иногда не безбедствепно плавать по ней случается: от чего и домы, которые по ней построены, часто со всем обваливаютеяв-Когда герой возымел желание искупаться в реке Ретенции, его старые знакомые, Почтение и Предосторожность, разубедили его в этом намерении, говоря, что надлежит мне рассказывает Тирсис доволну быть только Надеждою. А в Претензию пускаться недовлеет. 16 Побывав после этой встречи в замке княгини Надежды, Тпрспс собирался идти во Объявление, но ему на пути вновь попался знакомец, Почтение, кото-рои почитай с сердца ему представлял, что ненадлежит туда спешить так скоро. Сдавшись на советы Почтения, Тирсис со своим постоянным спутником Купидипчиком отправляются в крепость Молчаливость, губернатором которой было Почтение. Очеслнвость Modestie, Молчание и Тайна стерегут тоя крепости вороты, которые Тирснсу показалось меньше самой маленькой комнаты. 17 Через некоторое время Аминта, чрез все, что Тирсис ни чинил, узнавши его любовь к себе немедленно ушла в пещеру Жестокости. Герой намерен был проникнуть силой в пещеру, но владелица ее, чудовищно-безобразная старуха Жестокость, отпугнула его, и он убежал и стал бродить по берегу превеликого источника. ессеи источник окружен лесом пребезмерно дремучим и темным, на всех корках древес оных вырезаны плачевные гистории многих любовников, и по всему тому лесу слышатся везде крик, пени и укоры. Эхо нсповторяет там как слова печальные и весьма рыдател-ные. На конец, все дышат смертью в сем печальном месте. Там то и Тирсис отчаявшиеся выручить из рук Жестокости свою Амианту, в горком рыдании вопил следующее:
Увы, Амианта жестока
Немогуль я при смерти вас моей смягчите?
Сей лес, и все не может без жалости бытии.
Ах, Амианта жеще рока!
Сей камень, ежели бы имел столько ночи,
Ах, Аминта! без порока
Можетель вы быть смерти моея виною?
Пока щититься, увы! вам де жестовою?
Ах, Амианта! петли срока?18
После скитаний на берегах озера Отчаяния Тирсис внезапу увидел преизрядную собой девицу, которая мпмо пего шла и плакала на него смотря, и казался с Ея взглядов, что она оплакивала его нещастие. Эг0 была Жалость. Ей удалось разжалобить Амианту и увести из пещеры Жестокости, alio Жалость не удоволившися тем, что она вывела Аминту из оного премерзского жилища, привела еще оную даже до Искренности, которая, по прямому сказать нечто другое, как прохладном загородной дом raaison de plaisance, . . . наивеселейший всех в той земли. . . При замке Искренности все находятся Сходбища, которые нечто иное, как малые часники petits bocages удаленные от дорог и в которые вход есть потаенной, и где Никанова помешателства никому нечинится.
После некоторого пребывания в замке Искренности Тирсис вознамерился вести Амианту в храм Купидона, но им на пути встретилась Должность, которая сильною рукою нагло у него вырвала Аминту я. Потеряв свою возлюбленную, герой отправляется в пустыню Разлуки, при которой безотходно живет Задумчивость. Там время очень долго длится, так что пи в каком другом месте того неслучается; всякая минута за час кажется, и всякой час за день, а день за целой год. Много там везде попадается Скук, которые суть пребезмерно великого возраста женки, очень смрадны fort degoutans. Б прочтем ползя ни по какой мере обойтись, чтоб их иевндать: ибо там их превеликое множество находится. 19
Наконец, Аминта, освободившись из рук Должности, вызвала Тирсиса из пустыни Разлуки. Они прибывают в место, называемое Свояки (Rivaux). Видя Амианту окруженной множеством поклонников, которые бледнели с лихости для его прибытия, также н недопускали его с ней говорить, Тирсис удаляется в палату Ревнивости. Сия палата есть из всех там мест наинеприятнейшая: ибо Разлука и Жестокость в половину не скучат любовников против Ревнивости. При входе в эту палату стоят Ярость, Привидение и Смущение (el Emportement, les Visions et les Troubles). Все сии лицам дали герою там выпить один напиток, которой зараз его учинил со всем и во всем иным человеком. Некоторое время Тирсис мучает Аминту своей ревностью; когда Амианта сначала усмехивалася, а потом за то на него очень рассердилась, герой спознался с Досадой, но Жалость вновь примирила любовников. Наконец, продолжает Тирсис, по многим трудам и нуждам прибыли мы в столичной город тоя земли, которой называется именем сего того острова, Любовь г. Здесь герой убедился в искренности любви Амины. Но говорит он сего всего недовольно с меня было: конечно я захотел вести ее в замок Прямая Роскоши le vrai Plaisir. Но путь им был прегражден женщиной, по имени Честь, а сопровождал ее Стыд. Хотя Амианта склонна была уступить их увещеваниям, однако, Купи дин-чик, сопровождавший Тирсиса, переубедил ее. Даже постоянные благоразумные советники ТирсисаПочтение и Предосторожность, вновь повстречавшиеся им, на этот раз не чинят им препятствий. Почтение произносит даже уместные стихи:
Ступайте любовники, друг другом любимы,
Насыщайтесь сладости неисповедимы:
Вам дана есть отовсюду свобода седела.
Почтению при Тайных Роскошах нет дела. 20
Покинув Почтение и Предосторожность, Тирсис и Аминта повстречались на пути в замок Прямая Роскоши с одним человеком, который спрями к ним тол весьма статен собою и весь нагохонек, у которого толко по всему переду распущены были свои волосы, а с зада весь был гол, и которой бежал очень резко. Потом продолжает Тирсис я много люден при нем увидел, из которых иные его пренебрегали, а другие небыстро гнались за ним; но однако можно было мне приметить, что они все печалились для того что его опустили. Этот нагой человек был Случай, один имевший власть впускать в замок Прямыя Роскоши. Попав в этот замок, любовники некоторое время безмятежно наслаждались, пока, наконец, не появилась безобразная девка Холодность (une fille assez laide Tiedeur), которая всех приводит к озеру Омврзелости. Однако герой не последовал за нею; зато через некоторое время, говорит он, посреди моих утех будучи, увидел я в одно утро приходящего к нам человека, которой бесстыдно помешательство учинил нам в нашем наичювствителнеишем веселии. Эта был Рок, которого уставы суть непременно, и которой без всякого замедления вырвав из рук моих увел от меня Аминту. Вновь оставшийся без возлюбленной, Тирсис удалился на гору, называемую Пустыня Воспомяновения lo Desert du Souvenir. Здесь герой вспомнил о своем друге Лицидасе или, как он именуется в переводе Тредиаковского, Лициде, и пишет ему письмо с изложением всех своих приключений. 21
Этим заканчивается первая часть Езды в остров любви. . Вторая посвящриа дальнейшим приключениям Тирсиса. Он убеждается в измене Амианты, покидает Пустыню Восиомянове-яия и возвращается в общество людей, где начинает одновременно волочиться за двумя красавицами, Сильвией и Присей. Описывая внешность последней, Тирсис отмечает, что всякая черта лица Ея была совершенно правилная, румянец играл на том т. е. па лице весьма живой и очень Светлов; глаза она имела черные и превеликие, нос как Орлиной, уста невеликие и сахарные. 22 Анализируя свое чюветво к обеим красавицам, Тирсис признается, что оно веема несходное с тем, которое он обычаино имел. Желая охарактеризовать отличие этого вида любви флирта от настоящего чувства, он пишет: Вы изволите видеть, любезный мои Флицида, с описания моего, что то есть Гдазолюбность Coquetterie хотя и многие с неучтивой ненавистью называют оную Честным Блядовством. 23 И в этой части приключения героя описываются с тою же обстоятельностью, что и в первой. Заканчивается повесть тем, что Тирсису прискучило пребывание на острове Любви, его увлекает уже Слава, для которой он покидает гостеприимный, но причинивший ему много страданий остров:
Я уже ныне нелюблю, как похвальбу красну:
она только заняла мою душу власну.
Я из памяти изгнал
и яко бы я незнал
ни Амппт ниже Прис
И хотя страсть прешелша чрез нечто любовно
услаждает мне память часто и способно;
Однако сие есть только
как Сон весьма приятный,
Кого помнить не горько,
хоть обман его знатный.24
Из более или менее подробного изложения повести Тельмана в переводе Тредиаковского, из обширных цитат Езды в остров любвиi можно составить себе представление о содержании и стиле этого произведения. Если считать tповести, ходившие по рукам читателей первой трети XVIII в. , вроде повести о Форде Скобееве, О молодце и девице, О Василии Корнетском, кАрхндабонал, Александре и др. , так сказать, арифметикой любви, изображающей конкретные случаи эротических отношений, то Езду в остров любви можно назвать алгеброй любви, излагающей в схематически-отвлеченном виде все возможные случаи таких же отношений. Но абстрактно и аналитически рассказанная любовь Тирсиса к Аминте и его флирт с Сильвией и Ириской, все эти психологические персонификации, заполняющие повесть Тальмана при всей их холодности и натянутости, были для дворянского читателя начала тридцатых годов XVIII в. притягательным чтением. В самом деле, галантная, учтивая Франция, с давних пор привлекательнейшая из европейских стран для полуазиатов-московитов выступила в повести Тальмана во всей своей пресловутой светской утонченности, аполитичности. Спешно европеизировавшийся российский дворянин находил в переводе Тредиаковского образец для усвоения и подражания, ему давались здесь готовые формулы для выражения тех самых чювствий, которые принесла новая эпоха. В переводе Тредиаковского петербургский царедворец и вообще русский дворянин обретал то, чего ему не давали ни повести, ни петровская драма, пи даже семинарская любовная лирика. Езда в остров любви была приписана: , то есть посвящена князю Александру Борисовичу Куракину; по странной случайности отец этого мецената Тредиаковского, Борис Иванович Куракин, был одним из первых русских вельмож, столкнувшихся па Западе во время путешествия в 17071708 гг. с новыми для московита приключениями и ощущениями. Желая описать свое душевное состояние, Б. И. Куракин не мог найти на русском языке соответствующих слов н. писал:
И в ту свою бытность был инаморат в славную хорошеством одною читадинку, назывался eignora Francescha Rota, которую имел за медресе во всю ту свою бытность. И так был inomarato, что не мог ни часу без нее быть, которая коштовала мне в те два месяца 1000 червонных. Ирасстался с великою плачь и печалью, аж до сих пор из сердца моего тот amor не может выдти и, чаю, не выдет. И взял на меморию ее персону, я обещал к ней опять возвратиться, и в намерении всякими мерами искать того случал, чтоб в Венецию, на несколькие время, возвратиться жить. 25
Итак, перевод Тредиаковского имел большое значение для современного ему читателя, не только потому, что знакомил не владевших французским языком с алгеброй любви, с энциклопедией салонного обожания, но и потому, что делал это на сравнительно новом языковом материале, очищенном от полонизмов и украинизмов н. церковнославянской витиеватости, отличавшей литературную речь того времени. Сам Тредиаковский хорошо понимал особенности своего перевода и предупреждал об этом читателя: На меня, прошу вас покорно, не изволте погневаться буде вы еще глубокословныя держитесь славенщизны, что я оную не славенским языком перевел, но почти самым простым Русским словом, то есть, каковым мы меж собой говорим. Перечисляя причины такого выбора, Тредиаковский ссылается, во 1, на то, что славянский язык церковный, а Езди книга мирская; во 2, говорит он, язык славенскии в нынешнем веке у нас очень темен, и многие его наши читая не разумеют; а сия книга есть сладкия любви, того ради всем должна быть вразумителнаэ; наконец, в 3, причина, которая, продолжает он, вам покажется может быть самая легкая, но которая у меня идет за самую важную, то есть, что язык славенскои ныне жесток моим ушам слышится, хотя прежде сего я не толок им писывал, но и разговаривал со всеми: но за то у всех я прошу прощения, при которых я с глупословием моим славенским особым речеточцем хотел себя показывать. 26
Но переводчик чувствовал, что при новизне и оригинальности его попытки отношение читателей к этому нововведению может быть не вполне благоприятно, что, впрочем, могло относиться к читателю, воспитанному на глубокословной сла-венщизнеэ. Едва ли, однако, имел в виду Тредиаковский эту категорию читателей. Наоборот, он очевидно рассчитывал на нового, отчасти уже европеизировавшегося, во всяком случае, секуляризировавшегося читателя, которому язык славенскии очень темен и жесток ушам слышится, то есть, читателя из великосветского круга, сильно затронутого западными влияниями. У. этого читателя переводчик считает даже нужным просить снисхождения: Ежели вам, доброжелателный читателю покажется, что я еще здесь в свойство нашего природного языка не уметал, то хотя могу толко похвалиться, что все мое хотение имел, дабы то учинить; а коли не учинил, то бессилие меня к тому недопустимо, и сего, видится мне, довольно есть к моему оправданию. 27
Тредиаковский был несомненно прав, когда упоминал в предисловии о своем бессилии как переводчика. Перед ним стояли громадные трудности. Приходилось передавать на русском языке не только отвлеченные понятия, которые, при всей их сложности и абстрактности, все же можно было выразить, хотя бы создавая неологизмы путем использования славянских корней и суффиксов, напр. очесливость, задумчивость, привидение, глазолюбноегь. 28 Приходилось передавать названия предметов, вещей, лвленпй конкретной действительности, которых на русской почве или еще не было, или для которых не было своих названий, а у Тредиаковского в Езде в остров любви почти нет варваризмов, вошедших в русскую разговорную и литературную речь со времени петровских реформ. 29 Переводчик поступал в тех случаях, когда ему приходилось встречать такие казусы, довольно непрямолинейно: он избегал создания неологизмов в отношении конкретных предметов и явлений и передавал их описательно. Так, вместо серенада он писал вечерние песни, вместо фонтаныводы в верх бающие 30 и т. д. Иначе говоря, он пользовался в таких случаях простым Русским словом, то есть, каковым мы меж собой говорим.
В самом деле, элемент русский в Езде значительно преобладает. Это сказывалось даже в таком важном для той эпохи вопросе, как окончание родительного падежа единственного числа имен прилагательных женского рода ой, ей или, по-старинному, ыя , ия. 31 Тредиаковский, при всем своем стремлении к выдержанному употреблению Ея и ия, довольно часто, и не только в стихах, где приходилось брать для счета слогов более краткую форму дательного падежа, замещавшую родительный, но и в обыкновенной прозе пользовался тем, что подсказывала ему языковая практика-то есть, писал ой и ей,
Русское влияние сказывалось н. в ряде оборотов, идущих из народной словесности так, Тредиаковский пишет, что у Аминты яспые очи, у Аминты и Ирисы уста сахарные 32
Славянский элемент, конечно, еще достаточно силен он проявляется и в лексике, и в этимологии, и даже в синтаксисе. Так, например, один раз встречается даже применение дательного самостоятельного. 33
Таким образом, перевод Тредиаковского был по тому времени явлением очень свежий и интересным и, конечно, не мог не привлечь внимание любителей чтения.
Академический советник Иоани-Даниил Шумахер не входил, конечно, во все эти подробности и тонкости издания Тредиаковского, но счел нужным все же поддерживать с переводчиком дружественные отношения. Впрочем, свою позицию Шумахер обнаружил лишь тогда, когда обозначилось достаточно явственно сочувственное отношение придворных кругов к литературной новинке и ее автору. До этого времена Шумахер воздерживался от ответа на обращенные к нему письма Тредиаковского и в свою очередь испрашивал у президента Академии Наук Л. Л. Блюментроста разрешение на выпуск из типографии повести Тальмана. Прилагаемую при сем грамматику писал Шумахер в отношении от 11 января 1731 г. велел напечатать г. Ибер, французский виноторговец, на свой счет. 34 В ней не заключается ничего особенного, и потому не упомянуто об Академии. Также не указано место печатания хотя и по другим причинам, в переводе Тредиаковского Езды в остров любви. Имела ли она честь понравиться вам и можно ли ее пустить в обращение согласно желанию автора. Вы о том вовсе не говорите, а нам это нужно знать, потому что г. камергер, князь Куракин писал ныне о выдаче ее. 35 По видимому, положительный ответ президента был передан изустно, так как в делах Академии письменного распоряжения не сохранилось.
Книга Тредиаковского вышла в самом начале 1731 г. , когда императрица Анна Ивановна и весь двор ее находились в Москве. Камергер А. Б. Куракин и покровительствуемый им Тредиаковский также были в Москве. В самом начале 1731 г. ТредиаковскпЙ пишет Шумахеру письмо, о котором тот косвенно упоминал в своем рапорте президенту Академии; сообщая о своем приезде в Москву. 3 января, Тредиаковский переходит к вопросу о своей книге: Я не смел даже предполагать о том успехе, который снискала книга моя у его высочества т. е. князя Куракина. Все люди со вкусом желают читать ее. . . Уповаю быть представленным ее величеству. Далее он просит прислать ему 150 экземпляров Езды в остров любви н. песню Да здравствует днесь императрнкс Анна, напечатанную одновременно с книгой Тредиаковского. 36
На это письмо, полученное 9 января 1731 г. , Шумахер отвечал 11 того же месяца и, очевидно, излагал свои опасения относительно распространения книги Тредиаковского. Последив немедленно же ответил Шумахеру: Не бойтесь распространять мою книгу среди публики; было бы очень хорошо напечатать еще 500 экземпляров, но оставляю это на ваше благоусмотрение. 37
В том же письме от 17 января Тредиаковский дает живую картинку приема, оказанного его книге в Москве:
Суждения о ней различны согласно различию лиц, их профессий и их вкусов. Придворные ею вполне довольны. Среди принадлежащих к духовенству есть такие, кто благожелательны ко мне; другие, которые обвиняют мспя, как некогда обвиняли Овидия за его прекрасную книгу где он рассуждает об искусстве любить; говорят, что я первый развратитель русской молодежи, тем более, что до меня она совершенно не знала прелести и сладкой тирании, которую причиняет любовь.
Что вы, сударь, думаете о ссоре, которую затевают со мною эти ханжи Неужели они не знают, что сама Природа, эта прекрасная и неутомимая в алычи да, заботится о том, чтобы научить все юношество, что такое любовь- Ведь, наконец, наши отроки созданы так же как и другие, и они не являются статуями, изваянными из мрамора и лишенными чувствительности; наоборот, они обладают всеми средствами, которые возбуждают у них эту страсть, они читают ее в прекрасной книге, которую составляют русские красавицы, такие, какие очень редки в других местах.
Но оставим этим Тартюфам них суеверное бешенство; они не принадлежат к числу тех, кто может вше вредить. Ведь рот сволочь, которую в просторечии называют попами.
Что касается людей светских, то некоторые из них мне рукоплещут, составляя мне похвалы в стихах, другие очень рады видеть меня лично и балуют меня. Есть однако и такие, кто меня порицает.
Эти господа разделяются на два разряда. Одни называют меня тщеславным, так как я заставил этим трубить о себе, и это, по их словам, свойственно человеку, предубежденному в свею пользу, который выставляет свою суетность пред публикой. Вот это прекрасно. Но посмотрите, сударь, на бесстыдство последних; оно, несомненно, поразит вас. Ведь они, винят меня в нечестии, в нерелигиозности, в деизме, в атеизме, наконец во всякого рода ереси.
Клянусь честью, сударь, будь вы в тысячу раз строже Катона, вы не могли бы остаться здесь твердым и не разразиться грандиознейшими раскатами смеха.
Да не прогневаются эти невежи, но мне наплевать на них, тем более, что они люди очень незначительные. . .38
Не входя в детали этой любопытной переписки, нужно все же отметить, что и в следующем письме Тредиаковский касался успеха Езды в остров любви:
Подлинно могу сказать, что книга моя вошла здесь в моду, и к несчастию, или скорее к счастий, и я сам вместе с ней. Клянусь, милостивый государь, не знаю, что мне делать; меня повсюду разыскивают, везде-спрашивают у лепя мою книгу; когда же я говорю, что у меня ее вовсе нет, они обижаются в такой степени, что я боюсь вызвать их неудовольствие. 39
Итак, Езда в остров любви была первой книгой в русской литературе, создавшей сенсацию и вызвавшей живой а сочувственный интерес как себе, так и своему автору. Круг социального воздействия книги Тредиаковского был отчетливо-очерчен в приведенной выше характеристике отношения к Езде придворных и духовенства.
Но в этой характеристике восприятия современными читателями книги Тредиаковского следует отметить еще одно именно указание на наличие какой-то группы читателей, которая не только отнеслась положительно к съезде в остров любви, но даже приветствовала ее появление стихами. Если вспомнить, что и Феофан Прокопович, и кн. А. Д. Кантемир находились в это время в Москве, возникает предположение, едва ли безосновательное, что именно из этого кружка и исходили стихи, о которых писал Тредиаковский Шумахеру.
лица духовного звания, большей частью преподаватели Московской Славяно-греколатинской академии, Харьковского коллегиума и ряда провинциальных семинарий. Эти поэты из духовенства строго придерживались теории поэзии, изложенной Мелетиевы Смотрицкимв его Грамматики славенския правилном синтагме 1619; первое русское издание 1648, второе 1721. К этой же группе поэтов принадлежал в известной мере и кн. А. Кантемир, по крайней мере, по формальным приемам.
Вторая группировка поэтов этой эпохи была, связана с Академией Наук. Поэты эти не были оригинальны. Это были в большинстве случаев чиновники-переводчики, обслуживавшие нужды новоорганизованного высшего научного учреждения страны. Среди поручений, возложенных на Академию Наук, академический устав предусматривал также и сочинение поздравительных стихотворений на разные торжественные случаи придворной жизни. Стихи эти писались академиками-немцами и конечно, на немецком языке. Однако, придавая этой официальной поэзии большое значение, академические власти считали необходимым печатать не только самые подлинные оды, но почти всегда и их русские переводы; поэтому эти поздравительные оды печатались обычно на немецком и русском языках, причем русский перевод, рабски точный, неуклюжий и мало выразительный, передавался силлабическими стихами. Как вв. слабо было распространено в те годы между академиками а другими сотрудниками Академиинемцами знание русского языка, однако сохранилось данные о том, что неблагозвучие русских вирш, представлявших переводы нем едких од, написанных, большей частью, александрийский стихом, вызывало замечания со стороны академиков и переводчиков-немцев и даже попытки применить к русскому языку правила немецкой версификации40. Факты эти уже не раз привлекали внимание исследователей, в особенности в связи с тем, что они непосредственно связаны с вопросом о введении в русскую поэзию тонического стихосложения и приоритетом в этом введении Тредиаковского.
Впрочем, деятельность немецких академиков-стихотворцев представляет также интерес и со стороны идеологической: в стихах этих выходцев из бюргерства проводится довольно отчетливо буржуазная линия, прославляется протекционизм торговле и промышленности, восхваляются монархи просвещенные самодержцы, словом, осуществляется поэтическая программа, аналогичная обычным в то время западноевропейским. Можно даже поставить вопрос, вполне ли бесследной оказалась деятельность немецких стшотворпев-авадемиков для развития русской литературы, не отразилась ли она в какой-то мере хотя бы в идеологии Ломоносова. Пока, однако, этот вопрос должно оставить открытым.
Кроме этих двух групп поэтов, в середине 1730-х годов возникает еще одна это кружок поэтов, учеников Сухопутного шляхетного корпуса. Некоторые сведения об этом кружке сохра нились в связи с биографией А. П. Сумарокова, но обычно считают, что деятельность поэтов Сухопутного корпуса надает на вторую половину 30-х годов и начало 40-х XVIII в. Между тем, есть данные о том, что еще в первую половину 30-х годов кружок этот работал. О составе и внутреннем укладе этой поэтической группировки сведений в литературе не сохранилось. Единственным результатом и вещественными следами деятельности кружка являются печатавшиеся с 1735 по 1740 г. в типографии Академик Наук оды от имени юности рыцерской академии и подносившиеся императрице Аниве Ивановне в день ее рождения, 20 января. Так, 20 января 1735 г. у императрицы Анны Ивановны со стоя яс обед; в числе поздравителей были представлены императрице кадеты Олсуфьев и Розен, которые говорили приветственные, сочиненные ими стихи. Первый говорил по-русски, а последний по-немецки. 41 Печатная ода Олсуфьева сохранилась; впрочем, имя автора на ней не указано. Заглавие ее, согласно традициям эпохи, длинное и витиеватое. Кроме того, оно рифмованное:
Еже России ныне восклицает
и чин входящую на трон поздравляет
дарствующу Анну
от бога нам данну.
Тожде шляхетная тщится зде творитя
Юность, да матерь может ублажити
в купе с похвалами
краткими стихами.
В Санктпетербурге. Печатая при Императорской Академии Наук в типографии генваря 19 дня 1735 году. 42
Как это стихотворение, так и последующие оды, подносившиеся от имени Шляхетной Академии Наук юношества, юности рыцарской академии, шляхетной юности, написаны силлабическим размером. Язык их представляет пеструю смесь церковно-славянизмов с бытовым русским языком современной Эпохи. По содержанию своему оды эти любопытны как памятники начального периода дворянской поэзии, имевшей тогда большую тенденцию к публицистичности. 43
Такова, в основных чертах, была та литературная среда, на фоне которой начала развиваться и развивалась поэтическая и литературно-научная деятельность Тредиаковского.
Как он писал Шумахеру, и переведенная им книга и сан он сделались модными; но возможно, что это. был успех скандала. На эту мысль наводит сообщение акад. Г. Ф. Миллера о том, что Тредиаковский впоследствии разыскивал и уничтожал экземпляры Езды в остров любви. 44 Вообще же Тредиаковский почти но упоминает в дальнейшем об ртом своем литературном дебюте.
Тем не менее, Езда в остров любви послужила началом длительных и тяжелых для Тредиаковского отношений с Академией Наук.
по всей своей возможности, все то, в чем состоит интерес ея императорского величества, и честь Академии; вычищать язык русской шипучи как стихами, так и не стихами; давать лекции, ежели от него потребовано будет; окончить грамматику, которую он начал, и трудиться совокупно с прочими над Дикционарием руским и т. д. 45
Пункт о вычищении языка русского представляет особый интерес: здесь намечалась программа той деятельности Тредиаковского, которая развернулась в последующие десятилетия. Первые работы Тредиаковского, поступившего в Академию Наук под титлом секретаря, т. е. исполняющего обязанности секретаря, состояли в переводах. Он переводил с немецкого, несмотря на сравнительно слабые познания в нем, с латинского и, главным образом, с французского языка как научную, так и изящную литературу; впрочем, преимущественно приветственные стихи академиков-немцев. Повидиноыу, ему же при надлежало идея организации Российского собрания, чего-то аналогичного Academic Francaise по ее заботам о языке, о грамматике, словаре и т. п. С деятельностью Французской академии Тредиаковский был безусловно знаком еще со времени своего пребывания в Париже. Конечно, документально установить принадлежность идеи организации Российского собрания ему невозможно. Но в пользу этого говорит тот факт, что вступительную речь 14 марта 1735 г. произносит именно он, что сведения о деятельности Российского собрания даны были именно им в Lettre dun Russien a un de ses amia ccrite an sujet de la nouvcllo versification russienne. 46 Если нигде он не называл себя инициатором этого начинания, то это объясняется, доводимому, тем, что, с одной стороны, такие притязания на первенство могли повлечь за собой осложнения с высшими академическими инстанциями, а с другой, по той малоэффективной роли, которую сыграло в развитии русской литературы и литературного языка Российское собрание.
Российское собрание было организовано в начале 1735 г. и состояло из переводчиков Академии Наук: Ивана Ильинского, Василия Адодурова, студента Тауберта, Тредиаковского и ректора Щваневица. 47 Вступительную речь, как известно, произнес Тредиаковский. Она представляет собой развитие тех его идей, которые были уже изложены им в предисловии к Езде в остров любви.
В дальнейшем придется коснуться более подробно содержания этой речи; сейчас же будет достаточно отметить, что наиболее важным местом в Речи к членам Российского собрания для целей настоящей работы является то, где он касается вопросов версификации: Из основательная Грамматики, и красный Риторики не трудно произойти восхищающему сердце и ум слову пиитическому, разве только одно сложение стихов неправильностию своею утрудить вас может; но и то, Мои Господа, преодолеть возможно, и привесить в порядок; способов не нет, некоторые же с ударением прибавляет он и я имею. 48
В самом деле еще в сентябре октябре 1734 г. Тредиаковский приветствовал назначение бар. Корфа президентом Академии Наук особой одой, где впервые применил изобретенное пм тоническое стихосложение, представлявшее упорядоченный, тонизированный традиционный тринадцати стопный стих. Как бы ни защищали сторонники теории самостоятельности Тредиаковского в вопросе изобретения тонического стихосложения его оригинальность, фактом остается то, что проблема введения в русскую поэзию немецкой версификации стояла на повестке дня, этого требоваланастойчиво и властно оформлявшаяся в те годы дворянская эстетика, секуляризировавшаяся, отталкивавшаяся от феодально-церковной славенщизны и связанного с ней силлабического стихосложения. Сам Тредиаковский сознавал, что немецкий перевод его силлабических стихов по всему краснея и осанковатее, он не мог не знать исканий и попыток немцев и шведов в отношении приложения к русской поэзии немецкого стихосложения; ему несомненно приходилось беседовать на эти темы с немцами--академиками и переводчиками. А их отношение к русской поэзии было достаточно отрицательным. Не лишена интереса следующая деталь. В оде барону Корфу Тредиаковский писал:
Зде сия, достойный муж, что ти поздравляет,
Есть Российские муза, всем и млада и нова.
Однако академик Юнкер, переводивший оду Тредиаковского на немецкий язык, передал эти стихи в следующей, характерной форме:
Wurdigster, die, so Dir hiег ihren treuea Eifer zeiget,
Ist die Russin, meine Muse, die in allem schwacb und neu. 49
Сравнение перевода с подлинником обнаруживает, что в близком, почти буквальном переводе слово млада переведено не jung-в, хотя Это вполне допускалось размером стиха, a cschwachx слаба; этой заменой Юнкер характеризовал свое Отношение в этой Muse-Russin.
Как, впрочем, ни была смлада и нова Российская муза Тредиаковского, он, выступая 14 марта 1735 г. в Российском собрании, уже считает возможным ссылаться на свою деятельность в вопросе о реорганизации нашего стихосложения: сделать-это он мог по той причине, что у него был уже готов Новый, и краткий способ к сложению российских стихов с определениями до сего надлежащих званий. Книга эта вышла в том же 1736 г. и, несомненно, явилась событием в своем роде.
Принято думать, что русская поэзия родилась, так сказать, , с деятельностью Тредиаковского. Конечно, в такой обнаженно-прямолинейной форме этой точки зрения сейчас никто защищать не станет. Однако едва ли представляют себе ту конкретную обстановку, в которой развивалась деятельность Тредиаковского, в особенности на первых порах. Обстановка эта была автор Оды на здачу Гданьска действовал не в безвоздушном пространство. Еще в Известии к читатели в Езде в остров любви он указывает, что печатает стихи своей работы По-совету приятелей, ведущих в стихах силу. 50 Очевидно, он имел здесь в виду академического студента, а затем переводчика В. Е, А до дур она, у которою жил первое время по приезде из- за границы, и др. Хотя имена этих и иных тогдашних ценителей поэзии и поэтов неизвестны, их было, надо полагать, не мало. Не даром уже в посвящении своей книги Тредиаковский обращается ко веем высокоаочтеннейшим особам, титулами своими пре восходите л ьнейшим, в российском стихотворстве искуснейшим и в том охотно упражняющимся. 51 Эт были, конечно, те группировки портов, о которых сказано было выше. Это были те поэты и пииты, которые прочно и безраздумно восприняли я строго исполняли поэтические наставления Мелется Смотроц-кого и его украинско-русских продолжателей. Они не могли не заметить, что книга Тредиаковского, хотя и вышла из старой традиции, связь с которой он настойчиво подчеркивает, 52 по в определенном смысле направлена против нее, против украинско-польской основы этой традиции и против практиковавшихся ее последователями нарушений русского употребления. В особенности заметно это в заключительных строках XIV прибавления Нового способа; прибавление это явно полемизировало с украинизмами, бытовавшими в практике великорусских поэтов: И так, кажется мне пишет Тредиаковский что те Стихотворцы, хотя с другой стороны и достойны похвалы, весьма великую и нашему языку противную употребляют вольность, когда кладут вместо, например, из глубины души, э глубины души; вместо мм ею способ, мою способ. 53
Эта борьба с украинизмами не должна пониматься как шовинизм, а как продолжение той же секуляризационной линии дворянской эстетики. Это понятно, поскольку носителями и вводителяыи украинизмов в русский литературный язык были поэты из духовенства, и преимущественно выходцы из Киевской духовной академии и вообще из Украины. Таким образом, основная тенденция Нового способа была обращена к усилению светского начала в противоположность религиозному и к укреплению русского употребления в противовес украинско-славянскому. В этом состояла, кроме введения тонического принципа, не менее существенная, не менее важная сторона трактата Тредиаковского.
Первыми последователями новой версификация системы Тредиаковского оказались студенты Рыцерской академии, г. е. Сухопутного шляхетского корпуса. В помещенной в №9-10
54 Б той же статье были приведены обширные выдержки из поэмы Собакина: Совет Добродетелей, напечатанной в конце 1737 г. и поднесенной императрице Анне Ивановне ко дню рождения, 20 января 1738 г. Между прочим, в той же статье было сообщено что Собакипу принадлежит еще одно произведение, именно, панегирические стихи на въезд ее императорского величества императрицы Елизаветы Петровны 22 декабря 1742 г. , отпечатанные в типографии Академии Наук и не сохранившиеся ни в одном книгохранилище и не зарегистрированные ни в одной библиографии. 55
Между тем, оказывается, что неотысканное в печатном виде произведение Собакина сохранилось в двух рукописных копиях и по одной из них было даже перепечатано, впрочем, без указания автора. Так, в Заметках и материалах для истории песни в России I-Vllb, помещенных в известиях Отделения русского языка и словесности и вышедших также и отдельно, В. Н. Перетц перепечатал из рукописного сборника 16, хранившегося в библиотеке римско-католической церкви св. Екатерины в Ленинграде, два стихотворения одно Элегию на смерть Петра Великого Тредиаковского и другое неизвестного автора, представляющее оду в честь императрицы Елизаветы по случаю ее торжественного въезда. 56
Характеризуя первое стихотворение как ученическую работу, отличающуюся большим усердием и еще большей бездарностью, В. Н. Перец отмечает: Совершенно обратное впечатление получается при ближайшем ознакомлении со вторым из названных стихотворений. Уже первые стихи показывают умелого и способного автора и притом такого, который умеет ужо приспособить силлабический стих к требованию русского ударения и сделать его стройным и благозвучным. Стихи в роде:
Стогнет воздух от стрельбы, ветры гром пронзает
или такие
Вот идет Елисавет, свет наш и денница,
Победительница, мать и императрица. . . и т. п.
представляют вполне обычное явление, а неуклюжие встречаются лишь как редкое исключение. Кое-где следует отметить малорусскую рифму: пробнти посмотрите, хотя подобное произношение не чуждо в некоторым местным великорусским говорам. Следы местной простонародной речи: надрав, ганялио.
Далее Б. Н. Перец пишет: Признать оба стихотворения принадлежащими одному автору кажется нам затруднительным. . . настолько они разнятся друг от друга по стилю и строению стиха. Указав, что автор первого стихотворения Элегии Тредиаковский, В. Н. Перец прибавляет: Второе из найденных стихотворений трудно приписать кому-либо из известных писателей, а менее всегоТредиаковскоыу. 57
В. Н. Перетц был, конечно, прав, предполагая, что автор оды в честь Елизаветы и Тредиаковский разные лица. В самом деле, в одном из рукописных сборников, хранящихся в рукописном отделении Всесоюзной библиотеки мм. Ленина в Москве, имеется стихотворение Радость столичного города Санкт-Петербурга при торжественном въезде Ея императорского величества, всемилостивейший державнейшия веления государыни Елизаветы Петровны, самодержицы вссроссийския декабря 22 дня 1742 году, описана стихами через Михаила Собакина, государственной коллегии иностранных дед ассессора. 58 Стихотворение это представляет более точный, хотя и не имеющий конца список тех же самых стихов, которые была опубликованы В. Н. Перетцом.
Стогнет воздух от стрельбы, ветры гром пронзает,
Отзыв слух по всем странам втрое отдувает.
Шум великий от гласов слышится всеместно,
Полны улицы людей, в площадях им тесно.
Тщится всякой упредить в скорости Другова
Друг ко другу говорят, а не слышат слова.
Скачут прямо через рвы и через пороги.
Пробирайся насквозь до большой дорога.
Посмотрить Елизавет в лаврах и короне.
Старость, ни болезнь, ни пол, ни рост не мешают,
Обще с довольством зреть въезд ее желают. 59
Уже по одному этому отрывку можно составить представление, насколько основательно усвоил М. Г. Собакин наставления Нового и краткого способа к сложению российских стихов Тредиаковского. При сравнении же Радости столичного города Санктпетербурга с первым опытом Собакина в духе Тредиаковского, с Советом Добродетелей, делается явственным значительный прогресс этого кадетского поэта.
Достаточно сопоставить два следующих отрывка;
Не стоял бы свет,
а паче держава,
Правды бы когда
не употребляли,
Друг бы друга все
часто обижали,
Не боясь отнюдь
никакого права 60
А вот отрывок из Радости:
Солнце похвалы ничьей в честь себе не просит,
но, однако, всява тварь ту ему приносят.
Равно слава и твоя без похвал всем зрима
и не требует от нас бытии возносима.
Но не можно умолчать славить вещь такую,
Сердце радостью когда полно пребывает,
то неволею уста к слову растворяет.
Да и в жертву принести дар всемерно должно.
какового лутше нет, изыскать немодно.
Лавр парнаских хотя нет, ни речей пристойных,
к приношению тебе подлинно достойных.
Но однако есть еще случай нам в подпору,
труд великого Петра плод пришел дать в пору,
Вырослп в России здесь лавры и с листами,
кои собственны Ии он насаждал руками.
Из начатков сих венец мы тебе сплетаем
и к победам впредь плести в вышнем уповаем. 61
Нельзя не согласиться с приведенным выше мнением В. Н. Перетца, что в лице сочинителя Радости мы инеем умелого и способного автора. Впрочем, предположение Б. Н. Перетца, что этот автор умеег уже приспособить силлабический стих к требованию русского ударения , 62 нельзя признать вполне верным: здесь не приспособление силлабического стиха к требованию русского ударения, а совершенно правильное тоническое стихотворение.
Собакин был не единственным кадетским поэтом, усвоивший: манеру Тредиаковского. Известны также два ранних тонических опыта 1740 А. П. Сумарокова, не включенные впоследствии в собрание его сочинений и полностью не перепечатывавшиеся ни разу. 63
Первая ода Сумарокова была написана не героическим эксаметром Тредиаковского, а пентаметром, и, очевидно, это отступление от обычного размера Тредиаковского заставило акад. А. А. Куника утверждать, что эта ода написана еще старым силлабическим размером. 64 Этот пентаметр уже был применен Тредиаковским в Оде в похвалу цвету розе, помещенной в Новом и кратком способе:
Красота весны Роза о прекрасна.
Всей о Госпожа румяности клана.65
Такова же и первая ода Сумарокова:
Как теперь начать Анну поздравляти.
Не могу когда слои таких сыскати,
Из которых ей похвалу сплетали.
Иль неволей мне будет промолчат. 66
Вторая ода написана обычным размером Тредиаковского, сгероическин стихом или эксаметром:
О Россия веселись монархиню видя,
Совершенную в дарах на престоле сидя. 67
Сумароков был в это время не простым, рядовым последователем Тредиаковского, а энергичным его сторонником. Лет через двадцать Ломоносов вспоминал по одному поводу о Сумарокове: Стихосложение принял сперва развращенное от Тредиаковского и на присланные из Фрейбурга сродные нгшэму языку и свойственные написал ругательную эпиграмму. 68 Что это за ругательная эпиграмма, сейчас сказать трудно, так как ее нет ни в собрании сочинений Сумарокова, ни вообще в печатной и известной рукописной литературе о Ломоносове. Но факт, не подлежащий сомнению, тот, что сторонники Тредиаковского приняли систему Ломоносова с недоброжелательством и на первых порах вели с ней литературную борьбу. Сдались опии не сразу.
Поэтому не вполне правильно утверждение, что одного появления Ломоносова было достаточно для посрамления и уничтожения влияния Тредиаковского. Тредиаковский продолжал быть авторитетом в вопросах поэзии в течение сороковых и, вероятно, и пятидесятых годов, но, главным образом, на периферии, а не в центре.
Известно первое провинциальное подражание Тредиаковскому, Эпиникион, то есть Песнь победительная в честь и славу оружию Ея императорского величества самодержицы всероссийский Стефана Витынского, профессора философии в Харьковской славенолатинской Коллегии 1739. 69
Чрезвычайная летит что то за бремена
Слава носящая ветвь финика зелена.
Невянущий лавр главу у ней окружает,
Знак победу таковые токмо украшает. 70
Стихи Витынского Тредиаковский не только подправлял и способствовал их появлению в печати, но и считал нужным пропагандировать, очевидно, не совсем бескорыстно, имея в виду присвоить себе некоторую долю славы своего последователя, именно, как учитель и зачинатель. Так, в письме к кн. A. Д. Кантемиру от 1627 мая 1743 г. Тредиаковский упоминает о посылке листка со стихотворением Витынского и о своем ответе Витынскому, пересланном Кантемиру для ознакомления и отсылки харьковскому поэту. 71
Но ВитынскиЙ был не одинок. 72 В 1740 г. некий Петр Суворов, каптенармус Измайловского полка, издает Песнь торжественную о состоявшейся оружия тишине , не дошедшую до вашего времени я известную только по имени. Не может быть сомнений, что эта Песнь также принадлежит последователю Тредиаковского. 78
В статье Неизвестные подражатели кн. А. Д. Кантемира 74
B. Н. Перец приводит два таких стихотворения: во-первых, Сатиру на скупого человека, сочиненную героическими русскими шестистопными стихами.
Что так, друже, смутен стал, в знаках весь печали.
С брюхом отчего глаза так глубоко впали.
Где цветуща красота, очей нежны взгляды,
Что печалей, смутен весь, без всякой отрады75 и т. д.
Во-вторых сатира на болтуна, точнее, упражнение в стихах на тему Кто не умеет молчать, не умеет и говорить:
Пусть природа остротой ум твой одарила,
Пусть всю красоту свою в тебе истощила.
Пусть языком мнения в мелки делишь части,
Описуешь прочих всех пороки и страсти,
Пусть твой ум науками выяснен довольно,
Всяк могл б о тебе сказать, хоть кому как полно,
Но когда обуздывать не можешь языка
И когда он над тобой, а не ты владыка 76 и т. д.
Подражатели Тредиаковского нашлись и в Киеве. Так, в рукописи 1746 г. Cnrsus philosophicus, написанной в Киево-мотило-раборовской академии и находившейся затеи в библиотеке Иркутской духовной семинарии сейчас это собрание передано в библиотеку Иркутского университета есть тонические стихи, начинающееся так:
Ах, толь человек слеп есть, напреть не взирая,
77
Можно предположить, что и приводимая В, Н. Перетцом в цитированной статье также киевская сатиры на пьяниц по замыслу автора должна была быть выдержана в героической эксаметре, но после первых строк, где это с трудом удавалось неизвестному поэту, он оставил свою попытку и перешел на обычный силлабический тринадцатисложник:
Человече, усмотри и вразуми спешпо,
Не вжасаися, глаголи сие дело грешно,
Яко грешный человек, имеяше крепость,
Тверд великую себе, враилпо свирепость,
Иже именем скопи от человек баше.
Нарицаемый Бахус; сий хотя слышаше 78 и т. д.
В 1744 г. при посещении Елизаветой Троицкосергпевс: о лавры она была приветствована стихами на русском, латинском в славянском языках. Русские стихи также были написаны по правилам Тредиаковского.
Кую радость ныне наш Радонеж имеет,
Точно не явит перо, слово не довлеет.
Разве бы уста сердцам, и язык был данный.
Лучше бы сказать могли, день тот коль желанный.
День тот, в оньже к нам грядет, к нам грядет мать наша
Юже мысли и сердца всех давно желаша.
С ней и Петр, доброта всех, к нам грядет поспешно,
Жребий нам се свыше дан, нам дан коль утешено 79
Для характеристики языка этих приветственных стихов не лишне привести еще один отрывок:
Ангелов четыре, суть стран четырех стражи,
Ангел посреде, храняй от навета вредна,
Собственно Елизавет и Петра наследна.
Миром Владимир владый, с ним же благородных,
Отраслей его супруг, молятся о сродных
Кавалеров красота Александер чудный,
К вышнему о вас мольбы лиет нескудны. . ,
Лейбкомпания сеч. будет с Вами вечно,
Вас покроет, вас хранить, станет непресечно.80
Вот еще отрывок с политическими намеками на эпоху бироновщины:
Что, о слава наших лет коль в тебе исправно
Кротость, милость к всем твоя, всем гремит преславно.
Может подлинно наш век та сравнить Эфире.
Ты отерла слезы яам, соблюла нас в мире,
Всем Аманы нам конец умышляли краткий,
Не един уже стенал Мардохей в Камчатки.
А за что что? верны вен81 п т. д.
Автором этих стихов был, повидниому, Феодор Александрович ЛяшевецкиЙ, учитель риторики и пиитики в Троицкой семинарии, впоследствии Кирилл, архиепископ Черниговский. 82 Любопытно, однако, что приветствия от учеников написаны были краткими стихами, то есть обычным леонинским стихом южнорусских панегиристов:
дни Петрова века,
Ушащеыны,упоены
от меда и млека,
Зрит победы, и вси следы
в вас Петровым равны,
Слово зрело, здраво дело,
ум светел, дух державный, 83 и т, д.
Очевидно, сам ЛяшевецкиЙ счел нужный писать уже в нойон стиле, хотя язык его стихов значительно архаичнее, чан язык од и прочих произведений Тредиаковского. Впрочем, вышедшие в том же году Стихи и канты, написанные по поводу второго посещения Елизаветой лавры, 84 выдержаны и старом стиле. Это наводит на мысль о том, что попытка при менить систему Тредиаковского не встретила в соответствующих кругах одобрения и поэтому была оставлена.
Такую же попытку применить новый размер сделал другой представитель приспособлявшейся к условиям дворянского государства церкви, подвизавшийся в качестве поэта киевский иеромонах Михаил КозачинскнЙ, В истории русской литературы М. КозачинскнЙ, префект семинарии, известен как автор Панегирика в честь посещения Елизаветой Петровной Киево-печер-ской лавры в 1744 г. 85 Не представляя интереса со стороны художественной или идеологической, М. Козачирский обыкновенно рассматривался исследователями Н. П. Петров 86, Л. И. Тимофеев 87 как автор, приноравливавший традиционные южнорусские леонинский и обычный три на дцатис ложный силлабические стихи к тоническим размерам. Исходили при это исследователи только из материалов, заключавшихся в упомянутом выше Панегирике, именно трех Рифмах и Журнале или описании лет Петра Великого. Между тем, Коза чинен Ому принадлежало еще одно сочинение, Философия Аристотелева по умствованию перипатетиков, изданное, по указанию м. Евгения, в Киеве в 1744 г. , 88 а по Сопикову в 1742 г. 89 На самом деле, это произведение Казачинского не столько философское, сколько опять-таки панегирическое, что видно из подзаголовка его о шляхетной енеалогии благородных Гесиод Розумовских, было издано, как сказано на последнем листе, во Львове в 1745 г. Повидамому, это издание имел в виду Тредиаковский, когда писал в 1755 г. в Ежемесячных сочинениях о леонинских стихах, каковы, и в нынешнее недавнее время, сподобились мы читать печатанный нашим языком не у нас в России, не без смеха впрочем внутреннего составу сему. 90
Философия Аристотелева содержит, кроме прозаических частей, также и стихи. Некоторые из них традиционных размеров леонинские, тринадпатисложнрк и пр. Но есть здесь и ряд то более, то менее удачных попыток применить героический российский эксаметр. Нужно, однако, отметить, что М. Козачинский, в отступление от требований Нового и краткого способа к сложению российских стихов Тредиаковского, позволял себе, как и цитированная выше киевская рукопись, перед цезурой применять не усеченный хорем, а дактиль; Этот прием применял он очень часто.
Стихи подобного рода поставлены, кстати, в начале книги, позднее они сменяются обычными размерами; не потому ли, что Корачинский чувствовал, что ему не вполне удалось овладеть новым размером. Вот образцы этих стихов, печатающихся ниже с передачей курсивом ударений, проставленных в оригинале:
Благородие сноска добродетель рвану
С проста монозы сказуют людей и их нравы,
Какие были прежде, закон к уставы.
Числят победы, гербы; прежних виражают
За что монозы простачка хвалими бывают.
Имеем мы истяе праведны доводы
От коих родителей произийшлы в роды. 91
В той же манере написаны На преславный герб благородных господ Розумовских стихи:
Яко злато людием, или во горниле
Огнем искушается, тако в равной силе
Добродетелей проба Розумов бывает
Егда сюду, и сюду стрела щит пронзает92 и т. д.
Наконец в Доводе первом о линии благородных господ Розумовских а сплошь написанном в том же размере, стремление выдержать эксаметр особенно отчетливо: встречаются явные искажения языка в угоду размеру:
Любопытному не так скорб и жал безмерный
Как сему, кто желател, да еще ж и верный
Имеется, что время в скорости спадает
Старобытние вещи, и след заграждает.
Не за много лет яко, но очень за мало
За едино сто сказать буди бы достало
Дабы сто лет в свете сем можно попожити
Якое имя отца было, едва може
И сын родимый припомнеть, а другой никто же. 93
Не останавливаясь далее на Философии Аристотелевой Казачинского, можно все же отмстить, сопоставляя его опыт применения нового размера с аналогичной попыткой Ляшевецкого, что как у названных двух авторов, так и у более раннего последователя Тредиаковского С. Витынского, результаты получаются мало удовлетворительные, и за новый героическим российским эксаметром сплошь и рядом выглядывает старинный тринадцатисложник. Однако пройти мимо этих исканий нельзя: мало ценные в историко-литературном отношении, совсем ничтожные в художественном, опыты эти представляют значительный интерес, как памятник приспособления церковных пиит к условиям нового феодализма, к условиях чиновничьи-дворянского государства.
Гораздо успешнее оказались дворянские последователи Тредиаковского. Подражатели ему нашлись и среди песнописцов, 94 позгическсе творчество которых развивалось в конце 49-х и начале 50-х годов. В чулковеком песеннике есть ряд стихотворений песен, написанных героическим российским эксаметром и представляющих, повидимому, продукцию последователей Тредиаковского. Вот одна из таких песенок, написанная довольно чистым языком:
Хочешь много ты владеть, я тебе подвластна,
Без тебя я и сама так, как ты, ненастна,
Без тебя мне уже нет, нет нигде покою,
Пастушок мои дорогой, будь всегда со много.
При тебе-милее мне красных дней ненастье,
Быть с тобою завсегда, все мое в том щастье.
На тебя как я смотрю, всем тогда довольна,
Но тобою веселясь, стала, ах, невольно.
Не жалею о себе, о тебе вздыхаю;
Вижу, что ты страждешь сам, как и я страдаю,
Разрывая грудь свою страстью нам полезной
Будем жни мы с тобой, пастушек любезной. 95
По-видимому, приведенными материалами далеко не исчерпывается круг подражателей Тредиаковского и репертуар их произведений. Как бы то ни было, и приведенное с достаточной отчетливостью говорит о том, что Треднаковский был не одиночкой, а представлял явление значительное и выступил опять-таки не в качестве одиночки, а как личность, возглавлявшая целое движение. Тем больший интерес приобретают его литературно-теоретические взгляды, к рассмотрению которых надлежит сейчас обратиться.
96 сложилось, наоборот, скорее преувеличенно-высокое мнение. Несомненно, заслуги Тредиаковского перед русской поэзией исключительно велики, вклад его в разработку стихосложения, литературного языка, расширение репертуара переводной литературы значителен, но, при всем том, у него нет той глубины, и математической ясности, которая характеризует аналогичные работы Ломоносова. Тредиаковский во всем остается фигурой противоречивой, неустойчивой, склонной к гротеску. Оз., несмотря на свой енроиензм, на свою огромную культуру, на исключительную эрудицию и чисто бенедиктинское трудолюбие, остается каким-то, говоря его же словами, диковатым.
Сопоставляя литературно-теоретические взгляды Ломоносова со взглядами Тредиаковского, нельзя не отметить того характерного обстоятельства, что художественная система Ломоносова, сложившаяся к началу 40-х гг. XVIII в. , в дальнейшем почти не обнаруживает признаков развития, тогда как позиции Тредиаковского в целом ряде вопросов менялись и нередко очень значительно. Таково, например, отношенное Тредиаковского к проблеме языка, к отдельным вопросам версификации и орфографии и т. д. Впрочем, в ряде вопросов, невидимому, тех, которые он считал основными и существеннейшими, позиция его оставалась неизменной от начала и до конца, он охотно возвращается к одним и тем же проблемам, нередко формулирует их почти в одинаковых выражениях и любовно нанизывает детали по отдельным частным и далеко не основным вопросам.
В отлично от Ломоносова Тредиаковский чрезвычайно много л и сад по вопросам теории литературы и литературного языка.
Предпринимая какой-нибудь перевод, например, Езды s остров любви, поэмы Джона Барклая Аргенпда, комедии Терентия Евнух, Тредиаковский предпосылает своем переводам обстоятельные предисловия К читателю или Предуведомление от трудившегося в переводе, а которых всегда поднимает ряд принципиальных вопросов и предлагает свои, нередко любопытные, решения. Он всегда опирается на мнения авторитетов античных теоретиков литературы Аристотель, Гораций, Квинтилиан, отчасти Цицерон, еще чаще на авторов нового времени, преимущественно французов Укало, Ранена, Брюмуя, в особенности Ролана.
Касаясь какой-либо литературной или языковой проблемы жанра Оды, комедии, эпопеи, системы версификации, орфографии, Тредиаковский всегда дает обзор истории вопроса, и, таким образом, стремится поставить изучение его на рельсы исторического, а не умозрительного анализа.
При всем том он неутомимый искатель, исследователь, экспериментатор, в области языка, в области стихосложенял, в облаете орфографии. Многое его не удовлетворяет, и он отбрасывает первоначальные опыты, переходя нередко к точкам зрения, против которых сам ранее выступал. В особенности заметно сказалось Это на позиции Тредиаковского в вопросе о литературном языке-
В 1730-х годах Тредиаковский начал свою деятельность с отрицания традиционного литературного языка той эпохи, условного славяно-русского диалекта. Позиция его в этой вопросе в Езде в остров любви была показана выше как в теоретической части предисловие, так и в практике перевода. Но не только в тридцатые годы XVIII в. стоял Тредиаковский на этой точке зрения: еще в начале 40-х годов он продолжал занимать ту же позицию. По поводу своего ненапечатанного Слова о терпении и нетерпеливости он писал, что оно сочинено притом н. для сего дабы самым делом показать, что истинное витийство может состоять одним нашим употребительным языком, не употребляя мнимо высокого славянского сочинения. 97
В соответствии с этим, отмечая в Речи к членам Российского собрания 1735, что этому учреждению вручается, чтоб, по сколько возможно, в совершенство приводить наш язык, 98 он указывает источники для обогащения словаря: это исключительно языковая практика высших слоев общества, употребление: Украсит оной т. е. язык в нас двор ея величества в слове наиучтивейший, и богатством наивеликолепнейший. Научат нас искусно им говорить благоразумнейшие ея Министры, и премудрейшие Священноначальники, из которых многие, вам и мне известные, у нас таковы, что нам за господствующее правило можно бы их взять было в Грамматику, и за наикраснейший пример в Реторику. Научит нас и Знатнейшее и искуснейшее дворянство. Утвердит оной вам и собственное о нем рассуждение, в восприятие от всех разумних употребление. 99 Набрасывая далее программу занятий Российского собрания, Тредиаковский перечисляет разделы предстоящих работ это грамматика, риторика, пиитика; создание их хотя и представляет трудность, но она не из таки. , вех, чтоб не возмогла быть нреодоленна. 100 Однако, есть раздел, особенно его беспокоящий: Вся трудность состоит в дикционарие. 101 Убеждая своих слушателей в том, что наличие словарей на других языках является достаточным доказательством того, что и эта трудность может быть преодолена, Тредиаковский, упомянув попутно о переводах, заключает, что труд, труд прилежный все побеждает. 102
Итак, труд, с одной стороны, и употребление, т. е. языковая практика высших слоев общества, с другой, являются для Тредиаковского условиями создания нового литературного языка. Говоря о министрах Анны Ивановны и священнона-чальниках, Тредиаковский имел в виду, конечно, конкретные личности, невидимому, Артерия Волынского и его кружок, 103 а также и Феофана Прокоповича, считавшегося лучшим духовным оратором того времени и, вместе с тем, обмирщавшего язык своих проповедей и писаний. 104
В 1752 г. в перепечатке Речи к членам Российского собрания Тредиаковский поясняет свое понимание термина употребление: Не может, говорит он, общее, красное, и пи-шеиое обыкновение не на разуме быть основано, хотя коль ни твердится употребление, без точная идеи об употреблении. 105 То есть, он полагает, что языковая практика употребление, хотя и не осознающая себя как языковая практика без точныя идеи об употреблении, освящается тем, что она не может не иметь рационального обоснования. Однако, как ученый, обслуживающий верхи дворянского государства Тредиаковский ограничивает общее, красное, и пишемое обыкновение только придворно-аристократической сферой.
К вопросу о роли двора в языковой практике возвращается Тредиаковский в Письме некоего россиянина к своему другу; он говорит о возложенном на Российское собрание поручении создать грамматику, каковая должна быть основана на наилучшем употреблении двора и людей искусных. 106 Тут же н. сообщает, что для собрания словарных материалов выделено особое лицо, которое, бывая в разных местах, находит технические термины, свойственные каждому искусству и науке.
Однако от этой ставки на языковое употребление в дальнейшей Тредиаковский отходит. Перепечатывая в 1752 г. эту самую Речь 1735 г. , он подвергает ее систематической обработке, и как раз в сторону от языкового употребления. Сопоставление текстов Речи по изд. 1735 г. и по перепечатке 1752 г, показывает, что в последнем случае Тредиаковский сознательно славянизировал п. архаизировал свой язык, во всяком случае изгоняя из него элементы просторечия. Вот примеры:
Письмо, в котором содержится рассуждение о стихотворении, поныне на свет изданном or автора двух од, двух трагедий и двух эпистол 1750. 107 Он всячески упрекагт Сумарокова в незнании славянского языка, демонстрируя на десятках примеров отступления от славянорусской грамматики, настаивая на том, что в оде должно удаляться обыкновенных народных речей и, издеваясь над своим противником, что у Автора и сельское употребление есть правильное и красное. 108 Отмечая, что Сумароков tмногие речи составляет подлым употреблением, 109 Тредиаковский утверждает, что столикие недостатки, и толь многие как в речах порознь, так и вообще в сочинении, проистекают из первого и главнейшего сего источника, пмениож, что не имел в малолетстве своем Автор довольного чтения наших церьковны х. книг; и потому нет у него ни обилия избранных слов, ни навыка к правильному составу речей между собой. 110 каким образом, от идеи употребления, основанного на разуме, Тредиаковский переходит к пропаганде ранее отрицавшейся им славенщизны и тезису о необходимости чтения церковных книг. 111
Проблема языка представляла для Тредиаковского явление не только, а может быть, и не столько теоретического, сколько практического порядка. Не случайно в Речи к членам Российского собрания 1735 г. Тредиаковский от дикционария сразу переходит к вопросу о переводах. Для его эпохи и для специальных целей Академии Наук проблема языка это прежде всего была проблема приспособления русской литературной речи п. усвоению богатств европейской дворянской и отчасти буржуазной культуры, которую жадно усваивали верхи русского дворянства аннинского и елизаветинского времени, тесть, проблема перевода. Не даром Тредиаковский еще в предисловии К читателю в Езде в остров люб ни останавливается на вопросе о переводах и переводчиках. Для него переводчик от творца только что именем разнится, ежели творец замысловат был, то переводчику замысловатее надлежит быть, А буде кто тому неверпт, прибавляет Тредиаковский, тому я способно могу доказать Математическим Методом, что я правду сказал. 112
В дальнейшем он неоднократно возвращается к проблеме перевода. Он сознает, что перевод, хотя н. труден, но бывает, хотя скучен, но к окончанию приходит Речь 1735. 113 По его словам, переводчик дышат, чтобы так сказать, токмо что Авторовой душою в Арсенида, 114 Размышляя над проблемой перевода, Тредиаковский в предисловии сК читателю в своих Сочинениях и переводах 1752 г. предлагает Главнейшие Критерии, то есть неложные знаки доброго переводу стихами с Стихов. 115 Критерии эти сводятся к следующему: надобно, чтоб Переводчик изобразил весь разум содержащийся в каждом Стихе; чтоб не опустил силы находящийся в каждом же; чтоб тяж самое дал движение переводному своему, какое и в подлинном, чтоб сочинил оный в подобной же ясности и способности; чтоб слова были свойственны мыслям; чтоб они не были барбарисом опорочены; чтоб Грамматическое сочинение было исправное, без Солецисиов, и как между Идеями, так и между словами без прекословии; чтобы на конец состав Стиха во всем был правилен, так называемых Затычек, или пустых бы добавок не было; гладкость бы везде была; вольностей бы мало было, ежели невозможно без них обойтись; и сколько возможно чаще б богатая Рифма звенела полубогатыя, без наимилейшего повреждения смыслу; и ежели находятся еще какие поспешествующие доброте перевода. Впрочем, заключает это г раздел Тредиаковский, к сему не всеконечно требуется, чтоб в переводе быть теш же самым словам, и стольким же; сие многократно, и почти всегда, есть выше человеческих сил; но чтоб были токмо равномернее, и конечно, с теми самыми Идеями. 116
Из этой пространной цитаты явствует, как основательно и всесторонне обдумывал Тредиаковский проблему языка в качестве средства перевода. Поэтому и удалось ему в Слове о мудрости, благоразумии, и добродетели 117 дать прекрасные образцы русской философской терминологии, во многом удержавшейся и до наших дней, но в основе своей переводной.
Но деятельность Тредиаковского как переводчика, хотя он и ставил ее высоко, все же, по-видимому, меньше его привлекала, нежели самостоятельные работы литературного характера. В Известии читателю езда в остров любви, он, предлагая несколько стихов своей работы, пишет: ежели, охотливый читателю, оные стихи вам покажутся т. е. по нравятся, то обещаюся и другими со временем увеселять, а буде непонравятся, то я вовсе замолчи, и больше вам скучить не буду. 118 Поэтическая деятельность нового поэта пришлась, очевидно, по вкусу охотливому читателю, и, продолжал свои занятия стихотворством, Тредиаковский, склонный к анализу, поискам и эксперименту, стад под несомненно сильным воздействием академических поэтов-немцев нащупывать пути к созданию тонического стихосложения.
В 1735 г. он издает к Новый и краткий способ к сложению российских стихов. В обращении во всем высокопочтеннейшим особам в российском стихотворстве искуснейшим и в том охотно упражняющимся он уже подчеркивает, что предлагает несколько Стихов здесь до ныне в России не виданных119 и высказывает убеждение, что не не полезен правилами своими быть уповает. 120 Теория Тредиаковского, как известно, сыграла крупную роль в развитии тонического стихосложения, но претерпела заметные изменения при этом. Эти изменения сказались и на самом Тредиаковском. Так, например, он в Новом способе 1735 г. возражал против ямбического стиха как несвойственного русскому языку; в дальнейшем Тредиаковский не только отказался от этой точки зрения, но даже многократно сам применял в своей практике ямбы. Затем в Новом способе 1735 г. он принимал рифму без всяких оговорок как нечто данное и не вызывающее сомнений. Рифма пишет он наибольшую красоту наших Стихов делает, она нечто нужное, 121 Позднее же он применяет белый стих в переводе Аргениды и мотивирует это принципиальными соображениями: Привыкшие, к рифме, да благоволят быть уведомлены, что она есть игрушка, выдуманная в Готические времена, и всеконечно постороннее есть украшение стихам. Простых наших людей песни все без рифмы, хотя идут го Хореем, то Иамбом, то Анапестом, то Дактилем; а сие доказывает, что коренная наша Поэзия была без рифм, и что она Тоническая Арсенида. 122 В том же Новом способе 1735 г. Тредиаковский восставал против сочетания стихов, то есть смены стихов с женской и мужеской рифмой. Он приводит в данном случае сравнение, которое впоследствии служило объектом издевательств со стороны Ломоносова. 123 В предуведомлении же к Аргениде он откровенно указывает, что применяет попеременно женскую н. мужескую рифму, и заявляет: Не могу не признаться, сердце мое тем Сочетанием несказанно любуется, всем прочим оставляя 124
Таким образом, в целом ряде пунктов Тредиаковский-теоретик был побежден литературной практикой своей эпохи. Это показывает, что пресловутый педантизм и упрямство Тредиаковского преувеличены, что, наоборот, он очень живо откликался на различные новые явления в области русской поэзии. Не однократно возвращаясь к изложению своей системы русского стихосложения, подвергая ее различным поправкам, дополнениям и уточнениям, иногда совсем видоизменяя ее, Тредиаковский все же не скрывал ни от себя, ни от читателей, что которая система простея, та и лучше; довольно трудности поясняет он при стихах и от рыскания мыслей Аргенида. 125 К этой идее он часто возвращается. Стих дело не великое, пишет он там а пиит в человечестве есть нечто меткое 126 Для него прямое понятие о Поэзии есть не то, чтоб Стихи составлять, но чтоб творить, вымышлять и подражать Мнение о начале поэзии и стихов вообще, Иное есть Поэзия, , а иное со всем Стихосложение там же. 126 Считая, что поэзия есть внутреннее, а стих токмо наружное, Тредиаковский, вместе с тем, подчеркивает, что стих есть человеческое изобретение в различие обыкновенному пх слову там же. 128
В соответствии со своим склонным к историзму мышлением, Тредиаковский пытается, опираясь, впрочем, на работы западных авторов, объяснить как происхождение поэзии, так н. зарождение стихов. Начало первой он, ссылаясь на авторитет античных философов и поэтов а также и учителей церкви, выводит с небес. 129 Зато происхождение стиха он связывает с земными источниками и, что весьма характерно, с социальными причинами. Нестроения первобытного жития, -указывает Треднаковский, вынуждали разумнейших совокуплять враждовавшие друг с другом фамилии в едино Общество. При меняя при этом слово, и слово еще такое, которое было б совокупно и сильно, и сладостно, организаторы общества, политики натолкнулись на различение в речениях долгих и кратких слогов, меряющихся Временем, при их Ударении возвышением звона; а через то на некоторый не мерный род Стихов. 130 В Рассуждении о комедии вообще 1751 Тредиаковский рисует эволюцию античной комедии опять-таки, в связи с политическими обстоятельствами. С очевидной симпатией характеризует он, впрочем, опираясь на исследование иезуита Брюмуа о греческом театре, так называемую старую комедию. В области, где народ был властелином, и обличал все, что имело вид Честолюбия, Огненности, и Плутовства, Комедия заделала себя Провозвеспицею, Исиравительпицею, и такою Советницею, которая способно могла прскланять Народ. Небело никому пощады в городе толь вольном, или лучше своевольном, каков был Афины. Полководцы, Градоначальники, Правление, Самые их боги, все было предано Сатирической желчи Пиитов; да и все сие было заблаго приемлемо, только 6 Комедия была забавна, и приправлена Аттическою солею. 131
Переходя к изображению средней комедии, Тредиаковский объясняет ее характер новой политической обстановкой, новыми социальными условиями. Демократия уничтожена, народ ее не имел больше участия в Правлении; не мог уже он давать свои к мнений о государственных дедах, и не смел оглашать ни сам собою, ни услугою Пиитов дела своих Господ. Итак, заделалось запрещение, чтоб никого не называть на Театре прямым именем-Но хитрость Пиитическая нашла способ прехищрять силу устава. 132
Точа так же излагается Тредиаковским судьба новой аттической комедии. Иными словами, он ставит развитие литературных жанров и литературы в целом в зависимость от политического момента. Взгляд его на эволюцию поэзии в общем безотрадный. Не имея возможности прямо высказать свою мысль, Тредиаковский изъясняется окольным путем. В статье Письмо к приятелю о нынешней гражданству пользы от поэзии, Тредиаковский противополагает древнюю пользу от поэзии пользе нынешней. Сия многодельная должность Стихов в Древности, и получаемая тогда от них несказанная польза, была и в наши времена равныя важности толикогож почтения; еяселиб не отняты у Поэзии были все оная толь высокие преимущества. 133 не данный им, приходит к констатированию печального факта: Прежде Стихи были нужное и полезное дело; а ныне утешная н. веселая забава; да к тому ж плод богатого мечтания к заслуженпю не того вещественного награждения, которое есть нужно к препровождению жизни, но такова воз Дания, кое часто есть пустая, н. скоро забываемая похвала и слава. 134 Маскируя этот безотрадный вывод ссылкой на то, что эпические произведения о подвигах монархов представляют известное оправдание поэзии в новое время, Тредиаковский, впрочем, тут же прибавляет, что чаятельно, и сие толь важное дело возьмет на себя История т. е. , проза. 135 В конце концов он доносит прямо, как обстоятельства времен советуют, что нет поистине ни самая большая в ник стихах нужды, ни от них всемерно знатвыя лтользы. 136 Ц. тут Тредиаковский неожиданно прибавляет; Однако и притом утверждаю, что они надобны, и надобны по сколько между науками украшающими разум и слово, по скольку между отгоняющими всякую воздушную обиду, или правее между защищающими от оная поселянскими хижиназш, покойные, красные, и великолепные знаменитых и пресловутых городов палаты; или уже, нотолику между Учениями словесными надобны Стихи, соколику Фрукты и Конфеты на богатый стол по твердых купаниях 137 Эту мысль, почти в тех же выражениях, повторяет он в предуведомлении к Аргеииде; хваля прозу Барклая, Тредиаковский пишет: Читатели больше в нем сладости имеют от прозы, так что многие из них небольшие его стишки, хотя они как брутто вместо коннектов представлены, пропускают. 138
самодержавном государстве, Тредиаковский естественно давал ей прямую цену. Но, вместе с те, он утверждал, что Стих дело не великое, а Пиит в человечестве есть нечто меткое. 139
Для Тредиаковского совершенно очевидно, что у каждого л не а теля свой индивидуальный стиль: Каждый автор свой собственный характер сочинения имеет, который токмо в сем долженствует быть согласен, чтоб был по природе того языка, которым кто пишет Арсенида. 140
Задаваясь вопросом о критерии художественности, Тредиаковский переносит рассмотрение проблемы в плоскость суждений о красоте стиля: Прежде надобно определить, в чем состоит природная красота стиля. А по моему, отвечает он, после многих мудрых мужей, прямая там красота, где точно все части между собою пропорциональны, и где они прилично осдипены и расположены; так что всяк, видя ту вещь, не может не сказать, что она хороша. 141
Такое суждение о красоте стиля находится у Тредиаковского в полном соответствии с его пониманием сущности поэзии, которую он расчленяет на творение, вымышленное и подражание. Творение есть, поясняет он, расположение вещей после оных избрания; 142 т. е. исходным пунктом для него является внешний, реальный мир, из него берутся вещи, и творчество заключается именно в организации расположении взятого из природы материала. Вымышление по Тредиаковскому это есть изобретение возможностей, то есть не такое представление деяний, каковы они сами в себе, но как они быть могут, или долженствуют.143 описанием вещей и дел по вероятности и подобию правде. 144 Опять-таки, беря материал из мира вещественного, но воспроизводя его не в том виде, в каком он дан в природе или обществе, поэт все же должен располагать его так, как если бы этот факт происходил на самом деле, по вероятности и подобию правде.
Отводя возможные упреки поэту, что он лжец, поскольку творит, вымышляет и подражает, Тредиаковский утверждает: Творить по Пиитически, есть подражать подобием вещей возможных истинных образу, 145 т. е. создавать вероподобные ситуации и факты в соответствии с ситуациями и фактами подлинными. Таким образом, Тредиаковский признает существование внешнего, реального мира, законами которого руководствуется поэт в своем творчестве. Признавая внешний мир, то есть становясь на точку зрения, ведущую к материалистической философии, Тредиаковский делает еще один шаг в том же направлении. Разбирая оду Сумарокова 1743, Тредиаковский по поводу стиха:
Как ветер пыль в ничто приводит
давно уже вся земля в ничто была превращена. Ветер пыль только с одного места на другое прев од ант, а не в ничто обращает: от количества сотворенный материи, по мнению знатнейших Философов, заключает Тредиаковский, ничего не пропадает; но токмо сна Инде прибавляется, а ннде потому убавляется. Письмо, в котором содержатся рассуждение о стихотворении, по ныне на свет изданном от автора двух од, двух трагедий и двух: эпистол 1750. 146
Такие рассуждения не были у Тредиаковского случайными обмолвками. Едва ли безосновательно писал о нем Ломоносов-В эпиграмме Зубвинкому;
Безбожник и ханжа. . . 147
Не случаен, невидимому, и приводимый П. П. Пекарским эпизод из первых лет жизни Тредиаковского по возвращении из-за границы. Во время посещения им архимандрита Заиконоспасского монастыря в 1731 г. зашел разговор о курсах, прослушанных. Тредиаковский в Париже. И Треднаковсвий-де сказывал, что слушал он филозофню. И по разговорам о объявленной фило-Зофин во окончании пришло так, яко бы бога нет. И слыша-де о такой отейской т. е. атеистической философии. . . монахи пришли к заключению. . . , что и оный Тредиаковский, по слушанию той философии, может быть во оном не без повреждения. . 148
фактов историко-полити-ческую, материальную основу, оказывался, в то же время, автором доносов в синод, упревая своих противников в безбожии и т. д. Противоречивый неустойчивый, одновременно безбожник и ханжа, по слову Ломоносова, Тредиаковский и в своей литературной системе сохранял такую же двойственность. Поэзия, как он утверждал, происходит с неба, стих продукт земных отношений. Эта дуалистическая точка зрения характерна для Тредиаковского во всем, даже в таком вопросе, , как природа стоп. Он неоднократно и настойчиво утверждал, что с никоторая из Стоп сама собою не имеет как благородства, так и нежности; но что все сие зависит от изображений, которое Стихотворец употребляет в свое сочинение Предисловие к Трем одам парафрастический псалма 143 1744. 149 И, вместе с тем, с неменьшеtf настойчивостью он утверждал, что Хореический Стих есть сроднее нашему языку, 150 иными словами, отходит от своих как бы позитивных воззрений и переходит к нормативной точке зрения. Впрочем, в данной случае Тредиаковский ссылался на изучение языкового материала, в частности на изучение народной словесности.
В несомненную заслугу ему нужно причесть тот исключительный для первой половины ХУП1 века факт, как интерес к устной словесности. Обращался он к ней не один раз это показывают эпитеты его стихотворений 1731-1735 гг. и, по видимому, терпел за это незаслуженные обиды; на эту мысль, наводят его замечания в статье О древнем, среднем и новом стихотворении российском: Незнающие, и суетно строптивые люди забирают неосновательно, ежели кто народную старинную Песню приведет токмо в свидетельство на-письне, хотя и с извинением в необходимости, о первоначальном нашем Стихотворении. 151
Тредиаковский был неудачником и в жизни, и в литературе, и в науке. На него многие и до сих пор смотрят сквозь морозные стекла лажечниковского Ледяного дома. Но есть и другая опасность, опасность слишком пристрастной положительной оценки. Едва ли нуждается Тредиаковский в подобной не объективной переоценке. И для читателя, и для истории литературы гораздо важнее знать Тредиаковского таким, каким он был; трудолюбивым эрудитом, умело использующим источники, настойчивым экспериментатором, но всегда противоречивым и лецельным.