Михаил Ломоносов: Берков П. Н.: Литературные интересы Ломоносова

Изучение жизни и творчества Ломоносова насчитывает почти два века, литература о нем чрезвычайно велика, и тем не менее мы знаем его мало и плохо. Особенно плохо знаем мы его как поэта. Еще при жизни Ломоносова сложилась легенда о полной зависимости его от немецкой поэзии начала XVIII в., и эта ошибочная точка зрения, с незначительными изменениями, продолжает скрыто или явно существовать и сейчас. Правда, в последнее время делаются попытки рассматривать поэтическое творчество Ломоносова в исторически-органической связи с русской литературной традицией XVII — начала XVIII в., с одной стороны, и с латинской поэзией — античной и новоевропейской (включая сюда и русскую), с другой. Однако для всестороннего и глубокого уразумения литературной позиции Ломоносова этого еще далеко не достаточно: литературная осведомленность великого поэта, т. е. круг литератур и писателей, с которыми он был знаком и которые в той или иной форме привлекали его внимание, была, как выясняется сейчас, значительно шире, чем обычно принято думать, и вовсе не ограничивалась античностью, немецкой и французской поэзией XVII — начала XVIII в. и русским силлабическим стихотворством того же периода.

Расширение наших знаний о литературной осведомленности Ломоносова имеет большое историко-литературное и теоретическое значение: мы получаем более полное и точное представление о том, что он регулярно знакомился с тогдашними источниками литературной информации, следил за новыми трудами, которые оповещали современных ему читателей о произведениях малоизвестных и совсем неизвестных литератур, что его внимание привлекали переиздания сочинений классических авторов античных и европейских, что, следовательно, поэзия не в меньшей мере, чем наука, составляла предмет его постоянных и усердных занятий. Сейчас, когда Ломоносов-ученый, Ломоносов-физик и химик почти полностью заслонил Ломоносова-поэта, этот, хотя не новый, но очень своевременный вывод должен сыграть свою важную положительную роль.

Новые данные, кроме того, раскрывают нам Ломоносова-читателя в таких аспектах, которые если и не меняют в корне представления о нем как о поэте, то значительно его дополняют. Тем самым они приближают нас к правильному пониманию проблемы литературного направления Ломоносова, а также помогают если не проследить до конца эволюцию его творчества, то во всяком случае констатировать рост его литературной осведомленности, помогают объяснить некоторые черты его поздней литературной манеры.

Оставаясь в заколдованном круге традиционных сведений о литературной образованности Ломоносова, мы оказываемся не в состоянии ответить на многие вопросы, выдвигаемые при изучении его творчества современными требованиями советской литературной науки. Нами не может быть решен один из существеннейших вопросов изучения Ломоносова-поэта, Ломоносова-философа: вопрос о характере его просветительства. Конечно, мы не сможем, даже при наличии новых фактов, сразу ответить на все эти вопросы и удовлетворить всем этим требованиям. На первых порах мы должны удовольствоваться тем, что в науку о Ломоносове вводится ряд неизвестных и ценных материалов и делается попытка осветить их значение для изучения его поэтического творчества. Надо надеяться, что дальнейшими совместными усилиями советских литературоведов проблемы эти будут решены полностью.

Сейчас же мы обратимся к этим новым материалам.

При изучении творчества любого писателя большое значение имеет установление круга его литературной образованности, его литературной осведомленности. Часто материалы, раскрывающие исследователю литературные интересы того или иного писателя, позволяют увидеть полемику там, где раньше ее не замечали, показывают приоритет данного автора в разработке какой-либо темы, о котором до того времени не предполагали, наводят на мысль о возможных источниках произведения, по традиции считающегося вполне оригинальным.

Однако общее понятие «литературной осведомленности» писателя следует рассматривать в известной дифференцированности; надо отличать то, что он в той или иной форме называет или упоминает в своем творчестве, от того, что в силу разных причин не нашло отражения в его художественных и иных произведениях, но что несомненно было ему знакомо, так как об этом свидетельствуют документальные данные.

Понимая всю условность предлагаемых ниже обозначений и сознавая, что у нас нет точных, абсолютных критериев для определения того, в какую группу следует иногда отнести отдельные факты, я считаю возможным называть первую группу материалов «литературной начитанностью» писателя, вторую — его «литературными интересами».

Вопрос о «литературной образованности» Ломоносова специально не рассматривался. При характеристике его «литературной осведомленности» — в тех немногих случаях, когда исследователи мимоходом уделяют внимание этой проблеме — в первую очередь исходят из материалов, которые заключаются в его художественных и научных (притом не только филологических) произведениях, а затем из данных, сохранившихся в его письмах и служебных документах, в различных специальных отзывах о переводах, выполненных другими лицами, а также в попутных замечаниях и упоминаниях в разных черновых бумагах поэта.

Однако есть ряд источников, содержащих в высшей степени важные, существеннейшие сведения по интересующему нас вопросу, но, к сожалению, либо не перепечатанных в академических изданиях произведений Ломоносова, либо не опубликованных вовсе и поэтому не привлекавших к себе должного внимания. Известные давно, они не подвергались историко-литературному анализу, не ставились в связь с занимающей нас проблемой, никак вообще не осмыслялись и оставались в течение почти столетия «сырым», необработанным материалом.

Речь идет о нескольких библиографических списках, составленных Ломоносовым в разное время и содержащих то более подробные, то краткие заглавия книг и журналов. Для каких целей были сделаны им эти записи, какое отношение имеют они к литературным и научным занятиям Ломоносова — эти вопросы никто не ставил.¹

Между тем эти библиографические перечни — вместе с отчетами Ломоносова о покупке книг в Марбурге, а также с материалами о книгах, которые он брал в Академической библиотеке, покупал в Академической книжной лавке и давал для изготовления переплетов в Академическую типографию, — представляют источник, исключительно богатый и важный.

Поэтому, прежде чем мы обратимся к непосредственной теме настоящей работы, нам необходимо предварительно заняться рассмотрением источников для нее.

перечней книг, принадлежавших Ломоносову или по каким-то причинам библиографически описанных им. В хронологической последовательности это были:

1) «Реестр книгам приобретенным по сегодняшний день», датированный 15 октября 1738 г.;²

2) четыре недатированных перечня, из которых два были использованы А. С. Будиловичем для книги «Ломоносов как писатель», не будучи перепечатаны в форме документа,³ и два опубликованы П. П. Пекарским в его «Истории императорской Академии наук в Петербурге»;⁴

3) три счета Академической книжной лавки и счет Академической типографии, представленные после смерти Ломоносова в Канцелярию Академии наук, за приобретенные книги и за изготовление переплетов.⁵

«древних» (античных) и «новых» (европейских) писателей в произведениях Ломоносова эти библиографические записи дают нам возможность представить себе по-новому литературную осведомленность поэта и хотя бы приблизительно определить широту его литературных интересов.

Дошедшие до нас библиографические материалы фрагментарны, случайны, охватывают далеко не весь жизненный и творческий путь Ломоносова и поэтому во многом оставляют нас неудовлетворенными, но и то, что удается извлечь из этих книжных перечней, содержит много неожиданного, полно захватывающего интереса и открывает аспекты в толковании его поэтической позиции.

Наиболее важными для нас источниками являются четыре недатированных списка иностранных книг, писанные рукой Ломоносова и упомянутые выше (пункт 2). Два из них, как уже указано, до сих пор полностью не опубликованы.⁶ Все четыре списка хранятся в Архиве Академии наук СССР и находятся на разных местах одного и того же тома переплетенных рукописей Ломоносова.

Как будет показано ниже, реальная хронология этих списков иная, чем та, которая получается, если отправляться от случайного местонахождения их в томе ломоносовских рукописей. Однако нам приходится пока считаться с этим фактом, и мы обозначаем каждый из интересующих нас перечней так: 1) первый архивный список (шифр: ф. 20, оп. 1, № 3, л. 279); 2) второй архивный список (шифр: ф. 20, оп. 1, № 3, лл. 297—301); 3) первый «перечень Пекарского» (третий архивный список) (шифр: ф. 20, оп. 1, № 3, лл. 344—347); 4) второй «перечень Пекарского» (четвертый архивный список) (шифр: ф. 20, оп. 1, № 3, лл. 348—349).

в. библиографическими правилами, в первом архивном списке приводится либо название книги («Bibliotheca poetarum Polonorum»), либо фамилия автора с названием произведения («Oweni epigrammata»), либо, наконец, только имя автора («Tacitus»). Никаких выходных данных (места и года издания) нет. Включенные в этот перечень книги имеют разную датировку, устанавливаемую по библиографическим источникам, — от XVI в. до 1760 или 1761 г.⁷ Следовательно, он был составлен в начале 1760-х годов.

Второй архивный список начинается с записи № 15 («Memorie di varia eruditione della Societa Colombaria Fiorentina vol. I in 4. 2. Alph. Florentz ad insigne Apollinis»); это означает, что первый лист его утрачен. Здесь книги описаны более подробно, чем в первом архивном списке, но опять-таки без дат. По библиографическим пособиям устанавливается, что в этом списке нет ни одной книги, вышедшей позднее 1750 г. То обстоятельство, что первый архивный список состоит из тринадцати номеров, а второй начинается с пятнадцатого (который, при желании, можно признать «ошибочно пятнадцатым, а на самом деле четырнадцатым»), все же не позволяет считать их единым документом, случайно переплетенным в разных местах: и по бумаге, и по почерку, и по разной датировке входящих в них книг, и по разному принципу оформления (алфавитному в первом и бессистемному во втором) видно, что это совсем разные документы. Кончается он записью под № 72, и если отбросить четырнадцать не дошедших до нас записей, находившихся на утраченном листе, и прибавить одиннадцать повторяющихся, в нем оказывается 69 записей.

Если рассмотреть первый «перечень Пекарского» (третий архивный список) с учетом наблюдений, сделанных над первыми двумя, то следует признать, что он был составлен не ранее 1763 или 1764 г. — в нем упомянуто издание «Connaissance de temps. A(nno) 1759, 60, 61, 62, 63» (№ 69). Значит, первый вывод, который можно сделать, это то, что первый «перечень Пекарского» хронологически идет вслед за первым архивным списком. Вместе с тем здесь встречаются книги, изданные значительно раньше. До № 73 невозможно установить какую-либо последовательность в записях — нет ни систематической, ни хронологической, никакой другой. С № 73 по № 85 и с № 86 по № 110 идет — дважды — строгий арфавитный порядок (по первому слову заглавия) . С № 111 и до № 128 опять нет никакой систематичности записей.

При сравнении первого «перечня Пекарского» со вторым «перечнем Пекарского» обнаруживается, что последний также построен в двойном алфавитном порядке (первые шесть номеров — один алфавит, и остальные тринадцать — другой) и что первые шесть номеров этого перечня являются повторением №№ 73, 74, 77, 78, 80 и 84 первого «перечня Пекарского», двенадцать повторяют №№ 86, 88, 90, 92—95, 101, 105, 106, 108, 109, и только десятый по счету в этом списке внесен в качестве нового, отсутствующего в первом «перечне Пекарского».

«перечень Пекарского» относительно легко: так как он повторяет (с пропусками) №№ 73—109 первого «перечня Пекарского», а № 69 в этом последнем учитывает журнал «Connaissance de temps» за 1763 г., значит, второй «перечень Пекарского» был составлен не ранее 1763 или 1764 г. Как будет видно из дальнейшего, этот логический вывод точно подтверждается документальными данными.

Таким образом, хронологическая последовательность четырех архивных библиографических списков такова: второй архивный список — начало 1750-х годов; первый архивный список — начало 1760-х годов; первый и второй «перечни Пекарского» — 1763—1764 гг.

При изучении всех этих четырех списков обращает на себя внимание, что первый из них (второй архивный список) оформлен в библиографическом отношении наиболее подробно; второй по времени составления (первый архивный список) и второй «перечень Пекарского» составлены наименее подробно, но в алфавитном порядке; первый «перечень Пекарского» занимает среднее место: в отдельных случаях записи сделаны подробно, в других — кратко а в середине его есть часть записей, выдержанная в алфавитном порядке.

В наиболее подробном списке начала 1750-х годов записи сделаны так, как требовала библиографическая практика середины XVIII в.: сперва идет название произведения, затем указываются фамилия автора, место издания, фамилия издателя или типографа, формат и объем книги (редко — в листах, а чаще всего — в количестве «алфавитов», т. е. печатных тетрадей, имеющих внизу обозначения по буквам алфавита; «алфавит» — 23 тетради). Впрочем, не всегда эта последовательность элементов библиографического описания у Ломоносова сохраняется. Как будет видно из дальнейшего, причина подобных нарушений принятого порядка описания зависела в таких случаях не от него, а от библиографических источников, которыми он пользовался.

В нескольких случаях вслед за описанием книги на том или ином иностранном языке во втором архивном списке и в первом «перечне Пекарского» находятся приписки на русском языке, имеющие характер критических аннотаций. Например: Reflexions et remarques sur la manière d’ecrire des lettres sur les regles particulieres du stile et sur la versification françoises tirées des meilleurs auteurs per Isac de Colom du Clos, Cöttingen in 8 bey Vandenhoeck весьма хороша и надобна»;⁸ «Satyres de V. le Prince Cantemir avec l’histoire de sa vie traduites en François 1749 London bey Nourse В Гентингских № 59»; или: «Essai sur l’homme par M. Pope. Lausanne in gross 4°. Очень хоро<ша> с аглинским подлинником и с виньетами» («перечень Пекарского», № 49).

Приведенные примеры показывают, что, делая эти библиографические записи, Ломоносов пользовался какими-то источниками. Нет сомнения, что это были рецензии в научных журналах; на это указывает аннотация при «Сатирах» Кантемира, которая точно расшифровывается нами ниже.

Как уже указывалось, при рассмотрении второго архивного списка мною было сделано наблюдение, что в нем перечислены книги, вышедшие только в 1748—1750 гг. Это побудило меня обратиться к печатным «Материалам для истории императорской Академии наук» за соответствующий период, в предположении, что здесь могут быть найдены объяснения того, как и почему возникли эти записи. Действительно, в т. IX «Материалов», охватывающем документы за 1748 и первые пять месяцев 1749 г., мною были обнаружены данные, разъясняющие суть дела.

12 января 1749 г. И. Д. Шумахер, в то время правитель Канцелярии Академии, обратился с предписанием к профессору Штрубе де Пирмонту, «яко конференцсекретарю», о том, чтобы академики в соответствии с 24-м пунктом академического регламента 1747 г. представляли свои «примечания» на нововышедшие за границей книги по их специальности для последующей публикации этих рецензий в печати. В конце предписания говорилось: «А какие господам академикам на нынешний 749 год потребны из Библиотеки или из Книжной лавки для чтения книги, о том собрать от них реэстры и подать в Канцелярию».⁹

20 января того же года в заседании Конференции, на котором присутствовал и Ломоносов, Штрубе де Пирмонт довел это распоряжение Канцелярии до сведения академиков. Последние заявили, что, насколько им известно, ни в Библиотеке Академии наук, ни в ее Книжной лавке нет никаких новых книг по их специальности, вышедших в предшествующем году; поэтому, для того чтобы можно было исполнить предписание Канцелярии, они просят сообщить им о недавно изданных за рубежом книгах, находящихся в Академической книжной лавке, если таковые есть, а впредь такие книги незамедлительно должны быть выписываемы и каталог их должен быть сообщен академикам с теми книгами, о которых шла речь выше.¹⁰

«На помянутый указ, объявленный мною всему собранию академиков, господа присутствующие ответствовали, что в прошлом 1748 году никакие до их наук касающиеся книги, сколько они о том известны, в Библиотеку не внесены и ныне в Книжной лавке не имеются. А дабы впредь исполнение по вышеписанному указу чинено было, то оные господа желают, чтобы новоизданные в чужих государствах книги, которые в Книжной лавке не находятся, им объявлены были и впредь без укоснения выписываны и каталоги бы оных им сообщались».¹¹ «Таким образом помянутые господа академики, — заканчивает своей репорт конференц-секретарь, — по академическому регламенту с охотою исполнять будут».¹²

Так как каталога академический магазин не имел и не мог представить академикам списков вышедших в 1748 г. книг, И. Д. Шумахер на следующий же день (27 января 1749 г.) в ответ на репорт Штрубе де Пирмонта предписал объявить академикам, «дабы каждый из них подал в Канцелярию реэстр книгам, какие кто в лейпцигских Ученых ведомостях, в геттингских, в гамбургских Свободных рассуждениях и в гамбургском Корреспонденте в 1746-м, 747-м и 748-м годах к своей науке за потребные признали и почитают, после чего в книжной лавке велено будет немедленно оные на первых кораблях сего лета из-за моря выписывать».¹³

В дальнейшей документации «Материалов для истории императорской Академии наук» сохранилось письмо санкт-петербургского почт-директора И. Аша от 16 июля 1749 г., являющееся ответом на недошедшее до нас письмо И. Д. Шумахера от 6 июля того же года; из письма Аша явствует, что Академия препроводила ему реестр иностранных книг для выписки их из разных чужестранных земель, а именно из Италии, Франции, Англии, Голландии и пр.¹⁴ Нет сомнения, что посланный Ашу реестр и представлял сводку заявок, поданных академиками.

—июне 1749 г. в Канцелярию Академии для отсылки почт-директору Ашу. Так как письмо последнему было датировано 6 июля 1749 г., а во втором архивном перечне Ломоносова находится ряд книг, вышедших во второй половине 1749 и в 1750 г., то это обстоятельство исключает возможность признать их тождество. Напротив, можно с полной уверенностью предположить, что второй архивный перечень был составлен Ломоносовым в 1750 г. как продолжение аналогичного списка предшествующего года, т. е. что это был список книг, выписать которые для Библиотеки Академии наук предлагал Ломоносов в 1750—1751 гг.

Кроме того, первый архивный список и второй «перечень Пекарского» оформлены в алфавитном порядке, очевидно, в соответствии с чьими-то требованиями. Так как мы теперь знаем, что речь идет о выписке книг из-за границы для Библиотеки Академии наук, то мы можем предположить, что алфавитный порядок в библиографических списках, очевидно, соблюдался для облегчения работы при составлении сводной заявки всех академиков. Так как во втором архивном списке и в первом «перечне Пекарского» не соблюден алфавитный порядок, мы имеем все основания считать их предварительными библиографическими материалами Ломоносова, из которых он потом отбирал меньшее количество названий для включения в окончательный заказ на иностранные книги.

Следовательно, все эти четыре списка содержат книги, которые почему-либо заинтересовали Ломоносова, которые он либо считал нужным выписать из-за границы, либо действительно выписал, — эти книжные перечни характеризуют круг научных и литературных интересов Ломоносова.

Рассуждая по аналогии, можно было бы предположить, что не только второй архивный, но и остальные библиографические списки, сделанные Ломоносовым, были изготовлены им в тех же целях, т. е. как материал для общеакадемической выписки иностранных книг. Однако такое предположение опровергается следующими данными.

В числе документов, представленных Академической книжной лавкой в Канцелярию Академии наук после смерти Ломоносова, есть один, датированный 10 апреля 1765 г. и озаглавленный (по-немецки): «Покойный статский советник Ломоносов получил из Академической книжной лавки следующие книги».¹⁵ «г-н статский советник Ломоносов получил», вслед за чем идет счет (начиная с мая 1754 по апрель 1765 г.) книгам, также полученным Ломоносовым из той же Академической книжной лавки.¹⁶ Возникает вопрос, почему эти счета составлены раздельно, а не объединены в один, раз оба они выданы Академической книжной лавкой. Не является ли это следствием того, что перед нами — счета разных категорий покупок Ломоносова?

Разница между первым и вторым счетами состоит в том, что в первый вошли в основном книги недорогие, от 5 и 12 коп. до 4 руб. (самая дорогая), тогда как во втором — книги преимущественно дорогие (шесть книг по 4 р. 25 к., две — по 6 руб. и т. д.).

Особенно интересно во втором счете то, что семь последних книг в нем представляют собой названия, вошедшие во второй (а, следовательно, и в первый) «перечень Пекарского». Так как в счете эти книги указаны под апрелем 1765 г. (без точной даты), можно предположить, что они были получены не Ломоносовым (который, как известно, умер 4 апреля 1765 г., а до этого был болен и, конечно, в Книжную лавку не ходил), а для него. Следовательно, весь этот счет, в отличие от первого, являлся счетом не на книги, купленные Ломоносовым в Академической книжной лавке, а на книги, выписанные для него из-за границы: последний заказ пришел уже после смерти поэта.

По-видимому, первый «перечень Пекарского» представлял сводку разновременных «дезидерат» Ломоносова, сделанную в 1763—1764 гг.; на основании последней он составил заказ из девятнадцати книг (второй «перечень Пекарского»), и второй счет Академической книжной лавки подтвердил получение семи заказанных поэтом книг.

Можно с полной уверенностью предположить, что среди книг более ранней выписки были одиннадцать томов «Sammlung der Reisen» («Собраний разных путешествий»), так как тома XII—XVII этого издания он получил по второму счету; вероятно, так же получил он и две первые части «Химический разысканий» Потта, третья часть которых значится в счете.

Второй счет Академической книжной лавки дает ключ к решению вопроса о том, что представляет собой первый архивный список, оформленный в алфавитном порядке. Ни одной книги, перечисленной в нем, не содержится в счете Академической книжной лавки. Следовательно, это не был список книг, выписанных в 1761—1762 гг. Ломоносовым для себя. Есть основания считать, что это была копия заявки на выписку книг для Библиотеки Академии наук, оставленная Ломоносовым с целью последующей проверки исполнения его заказа.

Итак, перед нами два перечня книг, составленных Ломоносовым для выписки в Библиотеку Академии наук (второй и первый архивные списки), и два (точнее — один), выписанных им для себя.

В ответе Шумахера на репорт Штрубе де Пирмонта перечислялись те немецкие журналы, из которых предлагалось академикам черпать сведения о потребных им книгах. Все это были, по-видимому, издания, поступавшие в Библиотеку Академии наук, а именно: «Лейпцигские ученые ведомости» — «Leipziger gelehrte Zeitungen» (1715—1784), «Геттингенские ученые ведомости» — «Göttingische Zeitungen von gelehrten Sachen» (1739—1752), «Гамбургские свободные рассуждения» — «Freye Urtheile und Nachrichten zum Aufnehmen der Wissenschaften und Historie überhaupt» (1744—1759), «Гамбургский корреспондент» — «Staats- und Gelehrte Zeitung des Hamburgischen unpartheyischen Correspondenten» (1731—1832). Однако в настоящее время в Академической библиотеке двух последних журналов нет.

Бо́льшая часть научных журналов первой половины XVIII в., в частности «Лейпцигские ученые ведомости» и «Геттингенские ученые ведомости», не печатали статей на какие-либо научные темы.¹⁷ — книжной и журнальной — по всем специальностям. Имея обширный круг сотрудников в разных городах разных стран, издатели названных журналов печатали корреспонденции-рецензии почти всегда информационного характера. В некоторых журналах в конце каждого года давалась обобщающая статья, представляющая систематизированный обзор научной деятельности в международном масштабе, с ссылками на рассмотренные в журнале книги (ссылки на соответствующие страницы делались на полях статьи);¹⁸ кроме того, прилагались реестры авторов и анонимно изданных книг. Все это очень облегчало знакомство читателей с новой литературой.

Таким образом, читатели получали обильную информацию о нововышедших книгах по литературе и наукам на всех западноевропейских языках, включая, конечно, и международный научный язык — латынь. Иногда в журналах встречаются рецензии на одну и ту же книгу, иногда — и чаще всего — разные журналы давали отзывы о разных книгах. В итоге получалась достаточно полная, почти исчерпывающая библиография научной литературы за ряд лет. Особо важное значение имело то, что это была не просто регистрирующая библиография, из которой читатель мог узнать только название книги, имя ее автора и ее выходные данные, а информационно-аннотированная, отчасти даже критическая, умело раскрывавшая содержание рецензируемых книг и обычно дававшая им объективную, авторитетную оценку. Все отзывы, за редчайшими исключениями, печатались анонимно, и поэтому характеристика рецензируемого издания воспринималась читателями журнала не как частное мнение того или иного сотрудника, а как взвешенное и продуманное суждение редакции в целом. Это придавало рецензиям таких журналов, как парижский «Дневник ученых», «Лейпцигские ученые ведомости» и «Геттингенские ученые ведомости», а отчасти и других, значение непререкаемого, окончательного приговора над книгой и писателем.¹⁹

Ломоносов, еще со студенческих лет знакомый с немецкими и французскими научными журналами, привык с доверием относиться к подобным рецензиям.

Несколько позднее, в рассуждении «О качествах стихотворца» (1755) Ломоносов высказал свое мнение о значении критических рецензий. Отметив, что в новейшие времена чрезвычайно умножилось количество писателей и книг, которые могут принести вред, Ломоносов продолжает: «Опасность сия отвергается одним тем только способом, когда помогать нам будут особливые писатели, которые различать станут добрых авторов от худых и покажут путь к забвению одних, а к припамятованию других». Ломоносов считает, что «разбор писателей есть наилучший и безопаснейший способ быть ученым человеком и он потребен для всякой особно в свете науки и для всякого склонность имеющего человека к наукам».

«Рассуждении об обязанностях журналистов при изложении ими сочинений, предназначенном для поддержания свободы философии» Ломоносов с удовлетворением отмечает, что для противостояния субъективным, непродуманным и ошибочным суждениям отдельных писателей «образовались общества ученых и были учреждены своего рода трибуналы для оценки сочинений и воздаяния должного каждому автору согласно строжайшим правилам естественного права». «Вот откуда, — продолжает Ломоносов, — произошли как академии, так — равным образом — и объединения, ведающие изданием журналов». Охарактеризовав значение академий как учреждений, подвергающих намеченные к печати труды предварительному внимательному и строгому разбору, предупреждающему заблуждения и сознательные искажения истины, Ломоносов пишет: «Что же касается журналов, то их обязанность состоит в том, чтобы давать ясные и верные краткие изложения содержания появляющихся сочинений, иногда с добавлением справедливого суждения либо по существу дела, либо о некоторых подробностях выполнения. Цель и польза извлечений состоит в том, чтобы быстрее распространять в республике наук сведения о книгах». Далее Ломоносов с огорчением констатирует, что появилось много журналистов, недостаточно подготовленных для критической деятельности, но подстрекаемых голодом и рассуждающих и судящих о том, чего они совсем не понимают. Огорчает его также и то, что число журналов увеличилось до чрезвычайности. «Поэтому, — заключает Ломоносов, — здравомыслящие читатели охотно пользуются теми из журналов, которые признаны лучшими, и оставляют без внимания все жалкие компиляции, в которых только списывается и часто коверкается то, что уже сказано другими, или такие, вся заслуга которых в том, чтобы неумеренно и без всякой сдержки изливать желчь и яд».²⁰

Имея столь высокое теоретическое представление о значении журнальных рецензий, Ломоносов и на практике отдавал должное отзывам о научной литературе, помещавшимся в таких органах, как «Лейпцигские ученые ведомости» и «Геттингенские ученые ведомости». Эти авторитетные издания были для Ломоносова источниками постоянной библиографической информации, из них он черпал данные для последующего, более подробного знакомства с заинтересовавшей его литературой.

Впрочем, по-видимому, источники его библиографической информации не оставались на протяжении всего времени неизменными. Так, в первом «перечне Пекарского» тридцать восемь названий подряд (73—110) взяты из какого-то французского источника, вероятно из «Journal des Savants».

Просмотр всех дошедших до нас библиографических списков, писанных рукой Ломоносова, показывает, что он в одинаковой мере отмечал книги на латинском, немецком, французском, английском, итальянском и польском языках. Обращает на себя внимание то, что и в первом и во втором «перечнях Пекарского» указаны «Испанская грамматика» и «Испанский секретарь» Собрино. Это дает основание предположить, что в начале 1760-х годов Ломоносов имел намерение изучать испанский язык.

Может быть, в связи с этим находится предшествующий первому «перечню Пекарского» список грамматик и других пособий для изучения языков: здесь, после португальской грамматики, названа «ишпанская», затем — лексикон и прибавлено «Epopeja».²¹

Мы, к сожалению, не знаем и едва ли когда-нибудь узнаем, какие книги по литературе были затребованы Ломоносовым в первую академическую выписку 1749 г. Зато, благодаря сохранившемуся второму архивному списку, нам известно, что среди 69 названий, перечисленных в нем, около пятнадцати может быть отнесено к разделу литературы и истории литературы.

Вполне естественно, что среди выписанных Ломоносовым в этот раз книг оказались произведения античных авторов, столь уважавшихся и ревностно изучавшихся им. Это были «Сочинения Биона Смирнского и Мосха Сиракузского».²²Несомненно, Ломоносов обратил внимание на эту книгу, прочитав рецензию на нее в «Лейпцигских ведомостях» за 1750 г., № 55. Приведя по принятому обычаю библиографическое описание книги Биона и Мосха, рецензент затем писал: «Мы не сомневаемся в том, что издание сохранившихся текстов этих двух древнегреческих поэтов будет иметь успех у любителей и знатоков. Правда, издатель не сравнивал вошедшие в книгу произведения с их текстами по разным рукописям, чтобы где-нибудь выцарапать (auszujagen) какое-нибудь разночтение или отметить какие-либо незначительные расхождения; вместо этого он придерживался лучших из старых изданий, чтобы выпустить в свет свое как можно более полным и точным по сравнению с любым предшествующим». Рассказав далее о печатных изданиях произведений Биона и Мосха, начиная с издания Анри Этьена (1566), рецензент сообщает о том, какое из них было положено Джоном Хескином в основу своей публикации. Затем рецензент отмечает, что издатель внес собственные конъектуры в ряд мест, которые, по его мнению, требовали исправления, и подробно обосновал все эти поправки в примечаниях. Далее в рецензии говорится о том, что Хескин, помимо того что перевел с французского примечания, сделанные при издании Лонгпьера, прибавил и свои собственные. В конце рецензент указывает, что Хескин не счел нужным сделать новый перевод этих идиллий, ограничившись лишь исправлением многих мест старого.²³

Таким образом, Ломоносов счел нужным выписать новейшее издание двух античных идилликов, и как раз не римлян, а греков. Это еще раз подтверждает оспариваемое мнение о том, что поэт владел древнегреческим языком.

53, — «О композиции и литературной манере древних, в частности Платона» Джемса Джедса.²⁴Об этом издании Ломоносов прочел рецензию в тех же «Лейпцигских ученых ведомостях»; она сформулирована так толково, что при чтении ее сразу становится понятно, что побудило Ломоносова выписать книгу Джедса: «Хотя этот труд, написанный с большим знанием древнегреческих авторов и присущих им особенностей, появился в свет только после смерти сочинителя и в конце книги даже заметно, что он не отделал ее (daß er nicht die letzte Hand daran gelegt), — пишет рецензент, — однако труд этот заслуживает полного внимания всех любителей изящной литературы и тех, кто хочет овладеть точным, украшенным и благозвучным стилем». Джедс — рассказывает дальше рецензент — с молодых лет пристрастился к чтению греческих авторов и продолжал увлекаться ими и тогда, когда его профессиональные занятия (адвокатура) требовали другого. Восхищаясь творениями древних, Джедс стремился выяснить, сколько заботы проявляли они, для того чтобы их произведения оказывали на читателей такое сильное впечатление. Кажется, свою книгу он написал только для того, чтобы обратить внимание других на этот вопрос.

Далее рецензент излагает построение труда Джедса. «Это сочинение, — пишет он, — состоит из шестнадцати глав; первые две посвящены общим понятиям композиции (или расположения), литературной манеры и ее правилам. Он указывает, что здесь речь идет о правильной расстановке слов, о должном благозвучии в разных частях и членах периода и об умелом сочетании отдельных понятий в периоды. Нужно обращать внимание на выбор слов, на то, как располагать и изменять их, не упуская при этом из поля зрения порядок периодов». «Все люди от природы, — продолжает рецензент, — находят удовольствие в благозвучии, и поэтому писатель и оратор должны с этим считаться и изучать то, что к этому вопросу относится. Потребные правила могут быть почерпнуты из греческих образцов. Затем сочинитель разделяет расположение литературной манеры на высокое, на украшенное и на среднее, по его мнению, самое трудное. Он показывает, как стихотворная речь переходит в прозаическую и как поэзия применяется также при исторических, философских и иных представлениях. В них надо главным образом подражать природе; и так как Гомер в данном случае является совершеннейшим учителем, его и избрали лучшие греческие писатели себе в образец. Г-н Джедс говорит об этом в третьей и четвертой главах своей книги, рассматривая литературную манеру Ксенофонта и Геродота и показывая примеры их подражаний Гомеру. В шестой главе он обнаруживает воздействие Пиндара на Фукидида. Последующие главы до пятнадцатой посвящены Платону; его литературную манеру лучше всего можно вскрыть, если определить то, что он считал конечной целью красноречия. Г-н Джедс так и поступает и показывает, что Платон ставил задачей красноречия не простое удовольствие слушателей, но содействие их благу и блаженству. Он приводит также способы, с помощью которых, по мнению Платона, можно достичь желаемого, — это как раз те правила, которые уже сформулировал Аристотель».

Затем рецензент продолжает: «Г-н Джедс показывает, как построены диалоги Платона, в которых он оспаривает что-либо. Автор утверждает, что во всех диалогах Платона есть большая связанность, чем это принято думать; для доказательства этого он анализирует каждый диалог. Предлагаемое Варбуртоном деление последних на эксотерические и эсотерические он подвергает рассмотрению и отказывается признать правильным. Отсюда он делает заключение, что Платон не верит в загробные награды и наказания. Затем Джедс устанавливает, как и в чем Платон поддражает Гомеру. В двух последних главах говорится о том, что Платон в свою очередь стал образцом, а Демосфен и Лонгин подражали ему».²⁵

Совершенно ясно, что книга Джедса заинтересовала Ломоносова своим содержанием, очень близким к его собственным литературным взглядам, выраженным в «Кратком руководстве к красноречию» (1748) и позднейшем «Предисловии о пользе книг церьковных в российском языке», где изложена теория трех штилей.

«утилитарный» характер, т. е. был продиктован соображениями о конкретной пользе этих изданий в качестве поддержки его собственных взглядов. Иногда мы встречаемся с названиями книг и рецензиями на них, которые показывают, что Ломоносова могло привлечь новое, неизвестное ему, фактическое содержание того или иного труда, что его «интерес» имел в подобных случаях познавательный характер. Так, по-видимому, обстояло дело с занесенной во второй архивный список под № 48 книгой «Заметки о достойном памяти открытии древнего города Геркуланума» (1750),²⁶ в которой были впервые изложены сведения о раскопках, производившихся в 1748 г. в деревне Резина, вблизи Неаполя. Может быть, помимо историко-бытового и археологического материала, находящегося в «Заметках», Ломоносова привлекли содержащиеся в конце рецензии указания на обнаруженные этрусские надписи; приведенный рецензентом этрусский текст с его латинской дешифровкой мог заинтересовать Ломоносова со стороны истории латинского языка.²⁷

Однако, как велик ни был интерес Ломоносова к античности, к «древним», не меньшее внимание уделял он «новым», т. е. европейской культуре со времени Возрождения. При этом можно заметить, что, несмотря на то, что он превосходно владел немецким и хорошо французским языком, он, пожалуй, больше книг выписывал на итальянском языке. По крайней мере в начале 1750-х годов: из четырнадцати книг второго архивного списка, посвященных литературе и истории культуры, четыре итальянских.

Отмеченное нами обстоятельство не случайно: итальянская поэзия в первой половине XVIII в. занимала в Европе едва ли не первое место, итальянский язык был более распространен при европейских дворах в то время, пожалуй, чем французский, придворная итальянская опера считалась тогда чем-то абсолютно необходимым для полноты политического престижа даже небольших государств.²⁸ Чисто внешним показателем высокого положения итальянской литературы в то время является то, что в упомянутых выше годовых обзорах («Предисловиях») в «Лейпцигских ученых ведомостях», как и в «Геттингенских», итальянская поэзия всегда рассматривалась первой среди прочих.

по приезде в Россию, он продолжал следить за итальянской литературой и наукой.

На первом месте среди книг по итальянской литературе должно поставить «Стихотворения» Франчески Петрарки.²⁹ Об этом новом издании Ломоносов узнал из коротенькой рецензии, помещенной в «Геттингенских ученых ведомостях» за 1750 г. Что именно этот журнал был источником его информации в данном случае, видно из того, что в своей записи во втором архивном списке (№ 46) Ломоносов точно повторяет название книги, приведенное в «Геттингенских ученых ведомостях»; в «Лейпцигских ученых ведомостях» рецензии на «Стихотворения» Петрарки не было; а доказательством того, что сведения о данной книге были почерпнуты Ломоносовым из немецкого источника, является пометка издателя: «bey Pagani». Вот эта небольшая рецензия:

«Книгопродавец Пагани продает „Стихотворения Мессира Франческо Петрарки, проверенные и исправленные по лучшим рукописям и сопровожденные разночтениями и новой биографией автора. 1748. 348 стр., в 8 долю, не считая предисловия и биографии, занимающих 53 стр.“. Этим изданием мы обязаны трудолюбию г. Луиджи Бандини. В написанной им новой биографии Петрарки находится много сведений, которые мы напрасно стали бы искать в других местах. В ряде случаев издатель исправил текст и присоединил разночтения по нескольким старым рукописям».³⁰

Имя Петрарки ни разу не встречается в произведениях, письмах и бумагах Ломоносова. Выписка им этой книги свидетельствует о том, что, по всей вероятности, имя великого гуманиста был ранее известно Ломоносову и что он желал подробнее познакомиться с творчеством и биографией Петрарки.

43 во втором архивном списке Ломоносов сделал следующую запись: «Tyrrhi Creopolitae de Jesu infante odae Anacreonticae cum italis interpretationibus aliorum Arcadum. Romae, bey Pagliarini, in groß 8» («Анакреонтические оды о младенце Иисусе Тирра Креополитянина, с итальянскими комментариями других аркадцев. Рим, Пальярини, в большую 8 долю»). Сведения об этой книге Ломоносов нашел в рецензии, помещенной в № 22 «Лейпцигских ученых ведомостей» за 1748 г. Копируя название данного издания, он опустил после имени Тирры Креополитянина буквы «P. A.» («Pastoris Arcadi» — «аркадского пастушка») и фразу, идущую после основного описания: «Accedunt diversi generis Carmine ejusdem Auctoris» («С прибавлением стихотворений того же автора в разных жанрах»).

В лице Тирра Креополитянина мы встречаемся с автором, совершенно забытым и едва ли широко известным при жизни за пределами Италии.³¹ Настоящее его имя было Джузеппе Карпани (1683—1765); он был иезуитом и состоял членом «Аркадской академии» («Accademia degli Arcadi»). Это литературное общество, основанное в 1690 г. адвокатом Дж. -В. Гравиной и писателем Дж. -М. Крешимбени, ставило своею целью противодействовать пользовавшемуся большим успехом в тогдашней итальянской литературе прециозно-барочному стилю, так называемому «маринизму», или «маньеризму». Стремясь возвратиться к античной простоте и изяществу стиля, Гравина и Крешимбени избрали, однако, для своего общества формы совершенно барочные: они и их единомышленники назвали себя «аркадскими пастухами», каждый выбрал себе греческое пастушеское имя, первое время их собрания происходили в садах или в сельских местностях. В противоположность аристократическому характеру маринизма и литературных академий, пропагандировавших это направление, аркадцы с самого начала подчеркивали свой демократизм, выразившийся прежде всего в отсутствии громоздкого правления: во главе их был один только «страж», носивший латинское название «кустода» и избиравшийся на «олимпиаду» (четыре года). Крешимбени до конца дней постоянно переизбирался «кустодом». Постепенно «Аркадская академия» утрачивала свой первоначальный характер и становилась уже не литературным, а научным обществом.

В первые десятилетия своей деятельности аркадцы сыграли положительную роль в итальянской и отчасти европейской литературе, пропагандируя «обращение к природе» и отказ от вычурности и любви к эффектам, столь характерных для маньеризма. Нередко они сознательно обращались к сюжетам, обработанным самим Марини или его последователями. Так, «анакреонтические оды о младенце Иисусе» Тирра Креополитянина написаны на ту же тему, что и поэма Марини «Избиение невинных вифлеемских младенцев». Делалось это с целью показать, что простота стиля, отказ от знаменитых «кончетти» (замысловатых и неожиданных образов, сравнений и эпитетов) может вести к созданию подлинно поэтических произведений.

Однако «пасторальность» возобладала в «Аркадской академии» и явилась причиной упадка литературного влияния этого общества. Произошло это вскоре после смерти Крешимбени, в начале 1730-х годов.

к итальянскому маньеризму и в своем «Кратком руководстве к красноречию» (1748 г.) рекомендовал учащимся не следовать «нынешним италианским авторам, которые, силясь писать всегда витиевато и не пропустить ни единой строки без острой мысли, нередко завираются» (§ 130). Какие же причины заставили Ломоносова через два-три года после выхода в свет его руководства по риторике, содержащего только что цитированную точку зрения, выписать из-за границы «анакреонтические оды о младенце Иисусе» «аркадского пастуха» Тирра Креополитянина? Ответ — скорее всего вероятный, а не безусловный — мы находим в рецензии на эту книгу в «Лейпцигских ученых ведомостях».

Рецензия эта оформлена в качестве корреспонденции из Рима и звучит следующим образом: «В издательстве Пальярини вышли в свет „Анакреонтические оды о младенце Иисусе Тирра Креополитянина, а[ркадского] п[астуха], с итальянскими комментариями других аркадцев. С прибавлением стихотворений того же автора в разных жанрах, в 8 долю, 174 стр.“. Под именем Тирра Креополитянина скрывается о. Джузеппе Карпани, иезуит, взявший этот псевдоним в обществе аркадских пастухов, в котором он прочитал большую часть публикуемых стихотворений. Вообще же он известен своими шестью трагедиями на латинском языке, которые около четырех лет назад были напечатаны в Риме и имели большой успех, о чем мы упоминали в нашем журнале. В посвящении о. Франциску делла Нунциата автор объясняет, что заставило его воспеть именно детство Христа. В двадцати восьми песнях поэмы встречаются отличные мысли и изысканные выражения, столь уместные в анакреонтических песнях; они написаны ни слишком низким, ни слишком возвышенным стилем, и как раз это заставило аркадских пастухов на несколько ладов перевести их на итальянский язык. Вслед за этими песнопениями идут три небольших стихотворения: „Согласие поэзии и законов“, „По вине некоторых поэтов не ценят поэзии“ и „Пророчество Альбунеи, тибуртинской Сивиллы“. Сборник завершают пятьдесят четыре эпиграммы, среди которых вы не встретите ни безделушек, ни натянутых острот, но только подлинно остроумные мысли и благородные идеи. В первую очередь из их числа должна быть названа особенно удачная эпиграмма на мир, которым наслаждается Португалия в современных общих политических беспокойствах».³²

Вряд ли мы ошибемся, если выскажем предположение, что книга Тирра Креополитянина обратила на себя внимание Ломоносова главным образом эпиграммой «на мир, которым наслаждается Португалия в современных общих политических беспокойствах». Тема мира занимала такое большое место в философском и литературном сознании Ломоносова, что он, конечно, не мог пройти мимо ее разработки другим поэтом. Тем более что в авторитетном журнале этому произведению была дана высокая оценка.

Обратил Ломоносов внимание еще на одно издание аналогичного итальянского литературно-научного общества: второй архивный список начинается с записи № 15: «Memorie di varia erudizione della Societa Colombaria Fiorentina. Vol. I. in 4, 2. Alph. Florentz, ad insigne Apollinis» («Памятные записки по разным наукам Флорентийского голубиного общества. Т. I. В 4 долю, 2 алфавита, Флоренция, в типографии Под знаком Аполлона»).

Рецензия на этот журнал, помещенная все в тех же «Лейпцигских ученых ведомостях» за 1748 г., после обязательного библиографического описания излагает сведения о происхождении и содержании «Памятных записок». Их издатель, А. -Ф. Гори, сообщает, что этот сборник выпускает в свет общество, организовавшееся в 1735 г. и принявшее название «Голубиного»; на печати этого общества изображены два целующихся голубя, а под ними подпись: «Mutuis officiis» («Взаимными услугами»). Члены «Голубиного общества» занимаются изящной литературой, археологией, историей и естествознанием. И доклады, и их обсуждения тщательно записываются и печатаются в сопровождении рисунков и чертежей. Крупнейшие итальянские ученые считают для себя большой честью попасть в это общество. Далее следует перечень статей, помещенных в первом томе «Памятных записок»: Дж. -Б. Пассери — «Объяснение некоторых этрусских древностей из собрания Корации» и «Об оссилегиях у древних», Л. -А. Муратори — «О рабах и вольноотпущенниках у римлян», М. Гварначчи — «Известие о законах двенадцати таблиц и о римских законах вообще», анонимного автора — «Апология Тита Ливия в связи с приводимыми им чудесными знамениями», Дж. -Д. Бертольти — «Мысли по поводу медной монограммы Христа», «мелкие статьи о великолепном естественно-историческом кабинете г. Байу и о его испытаниях природы», «Извлечение из двенадцатой части ежегодника этого общества», Д. -М. Манни — «Новые предложения о том, как сохранять старинные рукописи от гибели», «Древние надписи, недавно открытые в Неаполитанском королевстве». Всему этому предпослано обстоятельное «Известие о возникновении и развитии данного общества».³³

«Памятных записок»; исследование ли о рабах и вольноотпущенниках в древнем Риме — тема, близкая Ломоносову, выходцу из народа; общий ли интерес его к итальянской науке и литературе, — мы можем только гадать и едва ли будем иметь возможность сказать, что догадки наши безусловно правильны.

В том же втором архивном списке Ломоносов отметил «Нравственные стихотворения» Ф. фон Гагедорна,³⁴ о которых он читал похвальные рецензии в «Лейпцигских»³⁵ и «Геттингенских ученых ведомостях»,³⁶ а также книгу «Lieder. Berlin. 8. 5 Bogen». Ни в одном из журналов за 1750 г., библиографией которых пользовался Ломоносов, нет упоминания об анонимном издании «Песен» в Берлине (это название занесено под № 67 среди более чем полутора десятка книг, рецензии на которые были помещены в 1750 г.).³⁷

«Опыта истории литературы, наук и искусств» Жувенель де Карланка (Juvenel de Carlencas), сделанный профессором И. -Э. Каппом. Рецензии на новое французское издание этого труда с попутными упоминаниями перевода Каппа Ломоносов мог прочитать в «Лейпцигских ученых ведомостях» за 1750 г. (12 октября, № XXXII, стр. 722—723) и в «Геттингенских ученых ведомостях» за тот же год (ноябрьское приложение, № 116, стр. 921—922).

Выше в качестве примера ломоносовской библиографической записи с русской аннотацией была приведена книга «Reflexions et remarques sur la manière d’ecrire des lettres». Обстоятельная и очень лестная рецензия на этот труд была прочтена Ломоносовым в «Геттингенских ученых ведомостях» (1749, № 49, стр. 281—283); заглавие книги, с ошибками против французской орфографии, имевшимися в немецком журнале, Ломоносов точно воспроизвел в своей записи.

В том же журале Ломоносов познакомился с рецензией на французский перевод «Сатир князя Кантемира с его биографией». Первая часть рецензии пересказывает историю рода Кантемиров, включая биографию Антиоха Кантемира. Заключительная часть ее представляет собственно отзыв о «Сатирах»: «Цель автора состоит в том, чтобы искоренить предрассудки равнодушного и закоснелого народа (einer kaltblütigen und hartnäckigen Nation). Тонкие черты остроумия как такового не могут повлиять на такой народ. Ставя своей целью его исправление, автор должен был с силой нападать на свой народ, должен был быть и поучителен и язвителен. В его сатирах заметно стремление быть скорее основательным, чем блестящим. Сатиры эти, написанные русскими стихами, были переведены на французский язык прозой одним из лучших друзей покойного князя; им же написана и биография последнего».³⁸

Можно предположить, что от внимания Ломоносова не ускользнула коротенькая рецензия на второе издание французского перевода «Сатир» Кантемира, помещенная в парижском «Journal des Savants» (1750, t. CLIII, juillet, стр. 246): «Только что вышло в свет новое издание «Сатир» князя Кантемира; в этом издании устранено несколько небрежностей, вкравшихся в прошлогоднее, сделано несколько дополнений, в частности напечатана пиндарическая ода в честь князя Кантемира на итальянском языке».

Не следует забывать, что переводы «Сатир» Кантемира на французский язык были в то время фактом очень важным и сложным. Это было первое выступление новой русской поэзии перед европейским читателем. С одной стороны, этот факт не мог не быть приятен Ломоносову; но, с другой стороны, речь шла о сатирах, о произведениях, в которых бичевались отрицательные стороны жизни русского общества, и это могло быть поводом к разного рода неблагоприятным суждениям. Частично подобный подход проявился в рецензии «Геттингенских ученых ведомостей», где о русском народе говорится недоброжелательно. Наконец, в-третьих, напомним, что «Сатиры» Кантемира и в оригинале, доступном ему по рукописным копиям, интересовали Ломоносова и что ему важно было знать, в каком виде вышли они за границей.

59 и 60: «Poemata didascalica nunc primum vel edita vel collecta» («Поучительные поэмы, впервые издаваемые или собранные») и «Disputatio de primordiis et incrementis Poeseos Svecanae» («Рассуждение о происхождении и развитии шведской поэзии»), автором которой Ломоносов считал Хюдрена (Hydreen).

О первой из этих книг Ломоносов прочел очень одобрительный отзыв в «Лейпцигских ученых ведомостях». Ввиду важности этой рецензии приведем ее полностью: «Петр Эгидий Лемерсье издал в свет „Poemata didascalica, nunc primum vel edita, vel collecta. Tomi III in groß 12, 2 Alphabet“. Так как дидактические стихотворения, содержащиеся в данном сборнике, частью из-за своего небольшого объема стали библиографической редкостью, частью так хороши и глубокомысленны, что их с несомненной пользой можно рекомендовать для чтения юношества, следует всячески похвалить тщательность, с которой ученый осуществил это новое и аккуратное (saubere) издание. В первой части напечатаны поэма Франсуа Удэна о снах, Пьера Пти о чае, также Масье и Теллона о кофе, — все они превосходны и за свой литературный стиль заслуживают похвалы. Во второй части помещены поэмы Иеронима Виды о шелковичных червях и об игре в шахматы, затем о. Ночети поэтическое описание радуги и северного сияния, хорошо известные знатокам и любителям латинской поэзии по неоднократным переизданиям.³⁹ В третьей части прежде всего должно отметить поэму Рапэна „О садах“ в четырех книгах, Сцеволы Саммартана „О воспитании детей“ в трех книгах, разные стихотворения Ф. Удэна и его же рассуждение о виргилиевском „Комаре“. Последнее рассуждение было уже напечатано в „Продолжении памятных записок г-на Салангра“; однако оно вполне заслуживает того, чтобы ему уделить здесь место среди других поэтических творений автора для подтверждения его прекрасного художественного вкуса».⁴⁰

Можно не сомневаться, что эта антология новолатинской дидактической поэзии заинтересовала Ломоносова не стихотворениями о шелкопрядах, кофе и чае, а также не поэмами о воспитании детей, об игре в шахматы и о садах, равно как и не рассуждением о вергилиевском «Комаре». С полной уверенностью можно считать, что автора «Вечернего размышления о божием величестве по случаю большого северного сияния» по вполне понятным причинам заинтриговали поэмы Ночети о радуге и северном сиянии, столь расхваленные в немецком журнале.

Сборник «Поучительные поэмы» заслуживает несколько большего внимания, чем ряд других книг, заинтересовавших Ломоносова и рассмотренных нами выше. Дело в том, что этому собранию дидактических латинских поэм, как мы увидим ниже, приписывается роль если не источника ломоносовского «Письма о пользе стекла» (1752 г.), то уж во всяком случае в определенном отношении примера при создании этого произведения.

«Поучительные поэмы» вышли в свет без указания составителя сборника. Первый том открывается обращением типографа к читателю; здесь жанр дидактической поэмы характеризуется как «некое лакомство муз» (musarum quasi cupedia), особенно подходящее для юношеского чтения. Типограф утверждает, что сборник составлен им самим. Поэтому, как мы видели, рецензент «Лейпцигских ученых ведомостей» называет П. -Э. Лемерсье не только владельцем типографии, в которой печатались «Поучительные поэмы», но и составителем сборника. На самом деле это было не так.

Антология была составлена некиим иезуитом Франсуа Удэном (Oudin, 1673—1752). Автор статьи о нем в «Biographie universelle ancienne et moderne» (Фуассэ), перечислив лучшие стихотворные произведения Удэна — поэмы о снах, об огне и др., пишет: «Сочинитель перепечатал их вместе с отобранными им произведениями других поэтов в „Поучительных поэмах“; действительным издателем этой антологии был он, хотя и выпустил ее под именем Оливе, чтобы не оскорбить самолюбия некоторых своих коллег, которых не считал достойными включения в свой сборник».⁴¹

Фуассэ в данном случае ошибся: ни на титульном листе любого из трех томов «Поучительных поэм», ни в обращениях типографа к читателю, ни где-либо в ином месте сборника имя Оливе как составителя не указано; не фигурирует он и как автор. По-видимому, анонимный характер антологии Удэна подал современникам повод к различным догадкам о ее составителе. Имя же Оливе имело в данном случае тем большее основание, что этот известный грамматик, член Французской академии, за одиннадцать лет до того издал сборник «Стихотворения поэтов, членов Французской академии, которые писали по-латыни и по-гречески» (Poetarum ex Academia Gallica qui latine aut graece scripserunt carmina. Paris, 1738); этот сборник был затем переиздан в Гааге в 1740 г. и в Лейдене в 1743 г. — на этот раз под заглавием «Пять избранных новейших латинских и греческих поэтов, членов Парижской академии» (Recentiores poetae latini et graeci ex Academia Parisiensi selecti quinque. Lugnduni Batavorum, 1743). Поэтому не только современники, но и потомки колебались при определении составителя «Поучительных поэм». Например, другой сотрудник «Biographie universelle» — Вормс в статье об Оливе приписывает составление этого сборника последнему, впрочем, с ссылкой на статью об Удэне.⁴²

По-видимому, все же Ф. Удэн имел какие-то основания не выступать открыто в роли редактора «Поучительных поэм»: он убедил типографа Лемерсье фигурировать, как мы видели, в качестве составителя сборника.

В антологию Удэна вошли только те дидактические поэмы, которые были написаны в новое время, в основном в XVII—XVIII вв.; произведения этого жанра, дошедшие к нам из античности, Удэном не были включены («О природе вещей» Лукреция, «Георгики» Вергилия, «Искусство поэзии» Горация, «Астрономика» Манилия и т. д., не говоря уже о пародийных «дидактических поэмах», как «Искусство любви» и «Лекарства от любви» Овидия). Однако и из новолатинских поэтов-дидактиков Удэн взял не всех; например, он не включил Понтана, автора «Урании» (1480 г.), Полициана с его «Введениями» (1482— 1485 гг.), Марулле (Михаила Тарханиота), прославившегося в основном любовной лирикой, но написавшего также шестнадцать «Гимнов о природе» (1497 г.), обращенных к планетам, солнцу, луне, звездам, океану, земле и т. д.⁴³

«Поучительные поэмы» Удэн ввел произведения новолатинских поэтов — преимущественно французов — конца XVII и первой половины XVIII в.; главное исключение в хронологическом отношении было сделано им для итальянского ученого-поэта Марка Иеронима Виды (1480—1566); его стихотворная «Поэтика» в XVI—XVIII в. ценилась очень высоко и неоднократно переводилась на европейские языки. Ю. -Ц. Скалигер, выдающийся франко-итальянский гуманист-филолог XVI в., сам автор «Поэтики», считал, что Вида «достоин тем большей славы по сравнению с Горацием, чем более искусно толкует он об искусстве поэзии». Заодно с «Поэтикой» Виды были перепечатаны и его поэмы «Шелкопряд» и «Шахматы».⁴⁴ Другое исключение в хронологическом отношении было сделано для поэмы Сцеволы Саммартана (Севиль де Сен-Март, 1536—1623) «Педотрофия, или о воспитании детей» (1575 г.).

Характеризуя состав антологии Удэна, В. Л. Ченакал в комментариях к «Письму о пользе стекла» в последнем «Полном собрании сочинений» Ломоносова писал: «Тематика этих дидактических поэм до крайности пестра. Наряду с торжественными стихотворными трактатами на такие широкие, но мало связанные с тогдашней современностью сюжеты, как музыка, живопись, ораторское искусство, мы встречаем пространные рассуждения о том, как писать письма, как вести разговор в светском обществе и даже как шутить. Тут же весьма изящные поэмы о таких сравнительно недавно утвердившихся в быту предметах, как чай, кофе, арабские бобы⁴⁵ и дегтярная вода, которой пользовались медики для лечения воспалительных процессов. Есть поэма и о канарейках. Но такова только половина собранных Удэном произведений. Другая половина несравненно значительнее: она посвящена чрезвычайно актуальным в условиях той эпохи техническим, естествоведческим и философским проблемам. Это поэма о барометре, с часовом механизме, о порохе, об огне, о золоте, о магните, о кометах, о землетрясениях, о радуге, о северных сияниях и т. п. и, наконец, обширная поэма под заглавием „Вселенная Декарта“. Полезно отметить, — продолжает В. Л. Ченакал, — что некоторые из этих поэм написаны, как и „Письмо о пользе стекла“, в форме дружеских посланий, адресатами которых были в большинстве случаев видные ученые той поры».⁴⁶

Не со всем сказанным В. Л. Ченакалом можно в этой характеристике сборника согласиться. Так, например, неясно, почему такие «сюжеты», как музыка, живопись и ораторское искусство, признаны «мало связанными с тогдашней современностью». Непонятно, почему поэмы, посвященные этим «сюжетам», определены как «торжественные стихотворные трактаты». Тон этих поэм не более торжествен, чем тон помещенных там же поэм о ручном гномоне, апельсинах или о болотах.

«Поучительным поэмам»: «Ломоносову, — пишет он, — был бесспорно известен сборник Удэна: он собственной рукой и притом дважды внес его заглавие в составленные им списки книг (Архив АН СССР, ф. 20, оп. 1, № 3, лл. 279 и 300 об.). В одном случае это заглавие помечено условным значком, который позволяет думать, что данное издание обратило на себя особое внимание Ломоносова».⁴⁷

На основании сказанного В. Л. Ченакал делает вывод: «Если „Письмо о пользе стекла“, сочиненное приблизительно через три года после выхода в свет рассмотренного нами латинского сборника, оказалось написано в форме стихотворного послания, то тут сыграло, может быть, некоторую роль знакомство с опубликованными Удэном поэмами. Можно констатировать, что Ломоносов шел и в этом случае в ногу с самыми передовыми литературными деятелями Западной Европы».

Из слов В. Л. Ченакала можно заключить, что, во-первых, он относит знакомство Ломоносова с «Поучительными поэмами» ко времени до написания «Письма о пользе стекла», во-вторых, видит возможное влияние сборника Удэна только в том, что Ломоносов придал своему произведению форму послания, и, наконец, в-третьих, считает участников рассматриваемой антологии «самыми передовыми литературными деятелями Западной Европы».

Ни с одним из этих положений В. Л. Ченакала нельзя согласиться и вот почему.

Название сборника «Поучительные поэмы» встречается в книжных перечнях Ломоносова действительно дважды: в первый раз во втором архивном списке, который, как было доказано, относится ко времени не ранее конца 1750 г. и не позднее начала 1751 г.; вторично антология Удэна была включена Ломоносовым в первый архивный список, который был составлен не ранее 1760—1761 гг. Иными словами, до этого времени Ломоносов со сборником «Поучительные поэмы» не был знаком и поэтому и включил его в число книг, которые необходимо выписать из-за границы. Особая отметка, о которой упоминает В. Л. Ченакал, находится именно здесь.

«Письмо о пользе стекла» в непосредственную связь с «Поучительными поэмами» нельзя; единственное, что мы безусловно знаем, — это то, что Ломоносову была известна приведенная выше рецензия на антологию, изданную П. -Э. Лемерсье, в «Лейпцигских ученых ведомостях». Мы можем еще предположить, что Ломоносов мог обратить внимание на простое упоминание «Поучительных поэм» в парижском «Journal des Savants» за ноябрь 1749 г., в разделе «Литературные новости» (стр. 400); но это сомнительно. Допустить, что Ломоносов знал «Поучительные поэмы» по экземпляру, принадлежавшему кому-либо из его знакомых, было бы неверно: тогда Ломоносов не стал бы включать сборник Удэна в список заказываемых книг.

Далее. Нужно ли было Ломоносову знакомиться с «Поучительными поэмами», чтобы его «Письмо о пользе стекла» «оказалось, — по словам В. Л. Ченакала, — написано в форме стихотворного послания»? Ведь всякий школьник, учившийся в XVIII в. латыни, знал, что горациевская дидактическая поэма «Об искусстве поэзии», одно из основных произведений при прохождении курса пиитики, имела подзаголовок «Послание к Пизонам». Жанр «дружеского послания» был известен уже в древности, содержание его могло быть самым различным, но самая «адресованность» жанра оставалась неизменной. Ломоносову не нужно было ждать «Поучительных поэм», изданных Лемерсье, чтобы написать строку «Неправо о вещах те думают, Шувалов». Его литературная образованность была достаточно велика, чтобы не нуждаться «и в этом случае», как говорит В. Л. Ченакал, в примере кого-либо из своих современников или ближайших предшественников.

И, наконец, третье. Можно ли называть участников сборника «Поучительные поэмы» «самыми передовыми литературными деятелями Западной Европы» ломоносовского времени, как делает В. Л. Ченакал? Дав им подобную характеристику, автор комментария к «Письму о пользе стекла» через несколько строк уже называет западноевропейских латинских поэтов «только дилетантами в науке», ограничивающимися «изложением чужих сведений и идей». Еще дальше В. Л. Ченакал утверждает, что «хвала величию научной мысли носит в западной поэзии несколько (?!) отвлеченный характер», в то время как Ломоносов стоял за приложение науки к жизни. Мы не станем входить в рассмотрение противоречий в суждениях В. Л. Ченакала, отметим только, что среди двадцати четырех новолатинских поэтов, произведения которых вошли в состав антологии Удэна, было семнадцать иезуитов, в том числе и составитель сборника — Ф. Удэн.

Дает ли нам это обстоятельство основание соглашаться с мнением В. Л. Ченакала о том, что участники «Поучительных поэм» были «самыми передовыми литературными деятелями Западной Европы» первой половины XVIII в.? Сомневаюсь. Достаточно, по-моему, познакомиться с отрывками из «Оды Жозефу Оливе» («Josepho Oliveto Ode») Удэна, чтобы определить научную позицию составителя сборника и понять принципы отбора литературного материала, применявшиеся им:

«Закрой, наконец, книги! Скажи, зачем ты утомляешь непрестанными занятиями и — жестокий — лишаешь краткого сна всегда упорно устремленные и слишком усталые глаза?.. ... Ведь сам бог набросил на вещи темное облако: он не позволил всем знать все и никогда не обнаружит всего. Многое, о чем мы напрасно хлопочем, само откроется счастливым душам наших потомков; многое из того, что стало известно нам, не знало время наших отцов. Поэтому, если угодно, отбрось свои заботы о таком труде, не думай, что, если ты чего-либо не знаешь, это преступление, которое должно быть искуплено жестокой смертью. Старайся по возможности сном удваивать долгие дни: никогда ты не узнаешь всего того, что должно знать, и оставишь многое, что должно прочесть».⁴⁸

С этим почти равнодушным отношением Удэна к познанию мира, к научной любознательности, к чтению книг полезно сравнить высказывания Ломоносова на ту же тему в «Письме о пользе стекла»:

По долговременном теченьи наших дней
Тупеет зрение ослабленных очей.

Что кажет в тонкостях натура и искусство.
Велика сердцу скорбь лишиться чтенья книг;
Скучнее вечной тьмы, тяжелее вериг!
Тогда противен день, веселие досада.

Кто хочет много знать,
Тот должен мало спать.

Приведенными материалами достаточно ясно определяется различие между научной позицией Ломоносова и позицией тех, кого В. Л. Ченакал называет «самыми передовыми литературными деятелями Западной Европы», с которыми якобы Ломоносов «шел в ногу».

Возвратимся, однако, к вопросу о том, был ли Ломоносов знаком непосредственно с «Поучительными поэмами» во время своей работы над «Письмом о пользе стекла» или только знал о существовании этого сборника. Выше были приведены данные, основанные на датировке обоих архивных списков, в которых Ломоносов упоминал антологию Удэна, и высказано мнение, что «Поучительные поэмы» стали ему доступны лишь в начале 1760-х годов. Допустим, однако, что они были в руках Ломоносова, как утверждает В. Л. Ченакал, до начала или во время работы над «Письмом о пользе стекла». Как было отмечено самим В. Л. Ченакалом при характеристике антологии Удэна, среди «Поучительных поэм» имелась одна, посвященная барометру. Действительно, в т. III «Поучительных поэм» напечатано «Стихотворение Барометр» («Barometrum Carmen»), сочиненное иезуитом Л. Тома («auctore Lupo Thomas, S. J.»). Это довольно длинное произведение (453 стиха), в котором сперва подробно говорится о свойствах ртути, затем об изготовлении стеклянных трубок для барометра и самого барометра; подробно излагается опыт Торичелли, и характеризуется роль и значение барометра в жизни.

«Письмом о пользе стекла», характеризуя применение и пользу барометра, Ломоносов мог так или иначе учесть ответ своего французского предшественника. Однако сопоставление соответствующих стихов из «Письма о пользе стекла» (стихи 354—366) показывает, что, кроме совпадений, неизбежных по самому характеру одного и того же материала, трактовка вопроса у русского поэта совершенно иная. Во-первых, у Ломоносова барометру уделено всего тринадцать стихов вместо 450 с лишним у Тома; сжато, кратко и конкретно определяет Ломоносов случаи в жизни, в которых ощущается помощь барометра. Есть это и у Тома, но менее выразительно, более растянуто и многоречиво. Однако главного нет у Тома, того, что представляло самое существенное для Ломоносова, — указания на практическое значение барометра для крестьянского труда и для купеческих заморских плаваний:

Коль могут счастливы селяне быть оттоле,
Когда не будет зной, ни дождь опасен в поле!
Какой способности ждать должно кораблям,
Узнав, когда шуметь или молчать волнам,

Велико дело в сем и гор златых достойно!

Эти стихи, представляющие развитие образов, впервые употребленных Ломоносовым в оде на взятие Хотина (1739 г.) (стихи 254—257) и более подробно примененных в оде 1750 г. (стихи 211—220: «Наука легких метеоров»), показывают коренное различие между позицией иезуита Тома и Ломоносова и подтверждают полную самостоятельность русского поэта.⁴⁹

Рассмотрение сборника «Поучительные поэмы» и отношения к нему Ломоносова заняло у нас много времени и места и, возможно, заставило читателя упустить из вида вторую книгу, отмеченную нами выше в списке под № 60, — «Рассуждение о происхождении и развитии шведской поэзии».

С этой книгой Ломоносов познакомился благодаря подробной рецензии на нее, помещенной в одном из февральских номеров «Геттингенских ученых ведомостей» за 1750 г. Для того чтобы стало ясно, почему эта книга привлекла внимание Ломоносова, необходимо привести и данную рецензию полностью. Прислана она была из Упсалы:

«Еще в декабре 1748 г. под председательством г-на П. Хюдрена состоялась защита диссертации г-ном Акселем Аксельсоном на тему «О происхождении и развитии шведской поэзии». Г-н А. высказывает сожаление по поводу того, что иноземцы составили себе неблагоприятное представление о шведской поэзии. Он указывает, что уже в глубокой древности скальды были в большом почтении и как в мирное, так и в военное время являлись важнейшими советниками и приближенными королей. Они обучали королевских сыновей, и среди последних Регнер Лодброк и Гаральд Хоодрад сами были поэтами; многие скальды происходили из самых знатных шведских семейств. Он прослеживает затем в хронологической последовательности развитие шведской поэзии в языческие времена, потом в период от принятия христианства по 1650 г. и, наконец, в новейшее время. Сам Один был великий поэт и впоследствии стал богом-патроном скальдов, но, по мнению г-на А., он не был самым древним поэтом, и Волюспа была сочинена во времена осады Трои. Впрочем, он признает, что это последнее мнение, высказанное Рюдбеком, как и точное определение времени жизни старинных поэтов, очень трудно доказать. Многие произведения погибли, другие сохранились благодаря исландцам, которые уже с XII в. стали создавать поэтические сборники. Важнейшими составителями сборников были Сомунд Сигфюссон Аре и Фроде, но и из этого их сборника бо́льшая часть утрачена. Вместе с другими г-н А. полагает, что стихотворения из этих сборников и из сборника Снорро Стюрлесона ярко освещают историю, этику и мифологию северных народов. Они применяли стихи весьма различного характера. Они рифмовали или согласовывали друг с другом стихи не только по последним, но очень часто и по первым буквам, иногда в одном и том же стихе первое и последнее слово должно было быть одно и то же, иногда все стихи данного стихотворения начинались одной и той же буквой. Однако важнейшее свойство их стихотворства состояло все же в возвышенных благозвучных словах, сравнениях и фигурах, и поэтические произведения шведов, по мнению г-на А., нисколько не уступали в этом отношении никакому народу в свете. Еще долго после принятия христианства продолжали существовать скальды, но постепенно выдвигались вперед монахи, которые ввели свою манеру стихотворства вместе с рифмой. Последнее замечание очень важно, так как из него следует, что у северных народов не было рифмы и что она, в результате поисков, обнаруживается все-таки у немцев. Во времена короля Магнуса Смека начали вести государственную летопись, которую продолжали до царствования Густава I. Стихи этих времен наивны и не обработаны, рифмы не точны, и поэты не заботились о разнообразии последних. Сколько-нибудь похожая буква уже являлась подходящей рифмой, ударение и долгота слога также не принимались во внимание. Наконец, братья Олай и Лаврентий Петри занялись упорядочением шведской поэзии. Король Карл IX собственноручно писал летопись о событиях своего царствования во вкусе рифмованных хроник. Популярности шведской поэзии много способствовал своими комедиями и трагедиями Мессениус. Во времена Христины Шведской Шернхьельм поднял поэтическое искусство на значительную высоту, он был зачинателем зрелого периода шведской поэзии и, живя почти одновременно с немецким поэтом Опицом, сыграл роль последнего в Швеции. Из-за недостатка места мы не можем перечислить всех остальных многочисленных шведских поэтов, отметим только, что их во всяком случае порядочное количество и что г-н А. считает нескольких из них достаточно сильными, чтобы выдержать сравнение с иностранными поэтами».⁵⁰

В книге А. Аксельсона Ломоносову многое могло показаться интересным в качестве близкой параллели к истории русской поэзии. И здесь имелся период языческий, затем средневековый — монашеский с летописями, поэзией, похожей на силлабическое наше стихотворство, наконец, новый период, в котором роль Шернхьельма очень напоминала его собственную роль.

С поэзией древних скандинавов Ломоносов был достаточно хорошо знаком: в своих возражениях на диссертацию Г. -Ф. Миллера «Происхождение имени и народа российского» и в «Древней российской истории» он цитирует книгу Снорри Стюрлесона «Истории о северных королях», известную ему в латинском переводе И. Перингшельда по стокгольмскому изданию, которое он брал из Библиотеки Академии наук.⁵¹ Известна была ему также «Сага об Олафе Трюгвасоне» («Historia Olai, Trygwae filii, in Norrigia») по латинскому переводу Я. Реенхьельма (Упсала, 1691).⁵²

Древнейшие скандинавские предания, как, впрочем, и русские народные сказки, Ломоносов рассматривал с позиций литературной науки своего времени лишь как ненадежный исторический источник. Для него сказания, приведенные Снорри Стюрлесоном, не более чем «нелепые сказки о богатырях и колдунах»; они — «из таких басней, какова у нас о Бове-королевиче».⁵³

«Историй о северных королях» Снорри Стюрлесона.

Может возникнуть вопрос, почему Ломоносов отметил в своем перечне книгу А. Аксельсона как принадлежащую Хюдрену. Здесь не было ошибки. В европейской науке XVII — первой половины XVIII в. было принято цитировать диссертации под фамилиями не их авторов, а председателей заседаний, на которых происходила защита. С середины XVIII в. этот обычай стал нарушаться. В указателе к «Геттингенским ученым ведомостям» за 1750 г. «Рассуждение о происхождении и развитии шведской поэзии» отмечено как книга Аксия Аксельсона (стр. 2 ненумерованная «Указателя»). Ломоносов же записал это произведение согласно обычным для его студенческих лет правилам. Эта форма записи свидетельствует о том, что поэт делал свои библиографические заметки непосредственно по тексту рецензий.

Книгой Аксельсона оканчивается подлежавшая нашему рассмотрению литературная часть второго архивного списка, датируемого началом 1751 г. Мы обратимся теперь к более позднему первому архивному списку, который, как было указано выше, должен быть отнесен к 1761—1762 гг.

Из тринадцати книг этого списка только четыре относятся к области художественной литературы и истории литературы. Это «Библиотека польских поэтов» («Bibliotheca poetarum Polonorum»), «Извлечение из пословиц» Эразма Роттердамского («Erasmi Proverbiorum epitome»), «Эпиграммы» Дж. Оуэна («Oweni Epigrammata») и уже известные нам по предшествующему списку «Поучительные поэмы» («Poemata didascalica»).

Так как изданий «Эпиграмм» Оуэна и «Извлечения из пословиц» Эразма, близких по времени к дате составления первого архивного списка, нет, приходится предположить, что Ломоносов в данном случае отправлялся не от журнальной библиографии, как было сделано им при оформлении предшествующего перечня, а от каких-то других источников или, скорее всего, делал записи для заказа в общей форме, имея в виду не какое-либо определенное издание Эразма или Оуэна, а любое, которое академическому книжному комиссионеру удастся достать.

«Библиотека польских поэтов, писавших на своем родном языке» («Bibliotheca poetarum polonorum, qui patrio sermone scripserunt»). (Бреславль, 1755). Это алфавитный перечень польских писателей с краткими биографическими данными с перечислением названий их произведений. Автором этой книги, изданной анонимно, является известный польский ученый и общественный деятель Иосиф Андрей Залуский (1702—1774); на стр. 93 «Библиотеки польских поэтов» находится его имя, вслед за чем сказано: «который это пишу» («qui haec scribo»).

Включение Ломоносовым «Библиотеки польских поэтов» в число заказываемых книг следует поставить в связь с его записями в близком по времени первом «перечне Пекарского», где находятся имена польских писателей Кохановского и Стрыйковского. Отношение Ломоносова к польскому языку и польской литературе более подробно освещено в моей работе «Русско-польские литературные связи в XVIII веке» (М., 1958, стр. 23—24). Здесь мною высказано предположение, что фамилию Кохановский надо связывать с именем Яна, а не Петра Кохановского.

Неясно, почему в начале 60-х годов Ломоносову понадобились «Эпиграммы» Оуэна. Имя этого прославленного новолатинского поэта-англичанина безусловно было известно Ломоносову ранее, хотя оно ни разу не упоминается в его произведениях и прочих материалах. Доказательством этого можно считать то, что в 1756 г. в «Ежемесячных сочинениях» (декабрь, стр. 585—587) было помещено восемь эпиграмм Оуэна с параллельными стихотворными переводами ученика Ломоносова Адриана Дубровского. Можно не сомневаться, что познакомил Дубровского с творчеством Оуэна именно Ломоносов на своих лекциях по стихосложению.

Джон Оуэн, или в латинизированной форме Аудоэнус (Audoënus, 1560?—1622), был одним из наиболее популярных новолатинских поэтов XVII—XVIII вв. Его остроумные и резкие нападки на католическую церковь доставили ему широкую известность, еще более распространившуюся после того, как его «Эпиграммы» были включены Ватиканом в «Индекс запрещенных книг».

Эпиграмма, известная в европейских литературах со времен античности (Марциал) и вновь вошедшая в моду в эпоху Ренессанса, приобрела у Дж. Оуэна типичные черты барочного жанра: это было уже не остроумие, а остроумничанье, не игра мысли, а трудолюбивое обыгрывание чужих мыслей, крылатых слов, известных афоризмов, привычных образов. На первых порах эпиграммы Оуэна кажутся забавными и привлекают своей замысловатой остротой и живостью, но вскоре они утомляют и приедаются, как беседа с человеком, который серьезно говорить не умеет или не желает и только острит. К Оуэну вполне подходит характеристика, данная Ломоносовым «новым» итальянским поэтам, которые «силятся не пропустить ни единой строки без острой мысли». И сам Оуэн признает, что некоторые его эпиграммы имеют вымученный характер. В эпиграмме «О себе самом. Поэту Сэм. Дэниэлю» он писал:

Ногти грызу я писав, темя с досады скребу.⁵⁴

Тем не менее некоторые его произведения не лишены занятности. Вот несколько примеров из «Эпиграмм» Дж. Оуэна.

Ты, кто читаешь меня! Если все, что здесь есть, ты похвалишь,
В глупости я упрекну; в зависти — коль ничего.

Если золота власть неизвестна была первым людям,
То почему этот век звали тогда золотым?

«Сладко и доблестно пасть за отчизну», — сказал нам Гораций/
Жить для отчизны своей сладостней, думаю я.

Джону Хоскину, юрисконсульту, остроумнейшему поэту,

Книга моя — это мир; и стихи в ней, мой Хоскин, — то люди.
В ней, как и в мире, мой друг, мало хороших найдешь.

Можешь поверить мне, друг: кратко писать нелегко.
Нет, не похож я на тех, кто много и глупо болтает:
Речь моя, может, глупа, но уж зато коротка.

Знаю, не всякому я читателю буду по вкусу;
Но и читатели мне будут по вкусу не все.

Отмеченная нами выше склонность Оуэна использовать популярные цитаты с тем, чтобы придать им новый и неожиданный поворот, привела к тому, что традиция стала приписывать ему знаменитое изречение «Tempora mutantur, et nos mutamur in illis» («Времена меняются, и мы изменяемся с ними»); произошло это потому, что в четвертом сборнике эпиграмм Оуэна (Coll. I, 58) находится эпиграмма:

Tempora mutantur, nos et mutamur in illis:
Quomodo? sit semper tempore pejor homo.

(«Времена меняются, и мы изменяемся с ними. Каким образом? Со временем человек становится все хуже»). На самом деле это изречение встречается в сборниках 1566 г.⁵⁵и 1577 г.⁵⁶

Оуэна переводили на английский,⁵⁷ французский,⁵⁸ немецкий,⁵⁹ испанский,⁶⁰ ⁶¹ и другие языки. Был Оуэн известен и русским читателям. Кроме упоминавшихся выше переводов А. Дубровского (1756),⁶² существуют анонимные переводы в журналах «Ни то ни сё» (1769, стр. 71 — «Знай себя», coll. I, lib. I, 8) и «Муза» (1796, ч. III, стр. 153 — «Что значит умереть?», coll. I, lib. I, 101; «Пустота», coll. II, lib. I, 5).

Среди неопубликованных эпиграмм наиболее значительного ученика Ломоносова — Н. Н. Поповского есть несколько, напоминающих эпиграммы Оуэна («На Калигулу», «На атеиста» и др.), но это не переводы, а скорее подражания английскому поэту.

Западноевропейские историки новолатинской литературы тщательно отмечают, что «Эпиграммы» Оуэна были переведены пять раз на английский язык, трижды на французский и по разу на немецкий и испанский⁶³ — см. выше). Д. И. Чижевский сообщил сведения о переводах Оуэна на славянские языки: чешский, польский, украинский.

Однако едва ли в какой-либо другой литературе выпадал на долю Оуэна такой успех, как в русской. Правда, это был успех его произведений, а не его самого; правда, отдельного издания хотя бы избранных эпиграмм Оуэна у нас не было. Зато несколько его произведений в известном уже нам переводе А. Дубровского попали в одну из самых популярных русских книг конца XVIII — начала XIX в.

В знаменитом «Письмовнике» Н. Г. Курганова (1769 г.) были анонимно перепечатаны эпиграммы Оуэна «Пророки, поэты», «Смерть» и некоторые другие как в переводе А. Дубровского, так и, по-видимому, в переводе самого Курганова. «Письмовник» выдержал одиннадцать изданий — последнее вышло в 1837 г.

Курганов перевел также одно из стихотворных посвящений Оуэну, которыми, по тогдашнему обычаю, друзья приветствовали поэта еще до выхода его книги в свет. Такие стихотворения печатались в самом начале книги; Курганов выбрал первое из них.

Clericus es? legito haec; Laïcus? legito ista libenter;
Crede mihi, invenies hic quod uterque voles.

(Клирик ты? Это прочти. Мирянин? Прочти тем охотней.
Верьте мне: тот и другой, что им по вкусу, найдут).

Духовный ли, мирской ли ты? Прилежно се читай:
Все найдет здесь тот и другой; но разуметь смекай.

Не следует забывать, что Курганов был учеником Ломоносова,⁶⁵ и поэтому вполне возможно, что последний обратил также внимание составителя «Письмовника» на эпиграммы Оуэна.

«Эпиграммам» Дж. Оуэна, мне хочется высказать одно предположение.

В т. 3 «Полного собрания сочинений» Ломоносова напечатаны 127 заметок к теории света и электричества. Составление их комментатор (В. Л. Ченакал) вполне убедительно относит к апрелю—маю 1756 г., т. е. ко времени, когда (или около которого) ученик Ломоносова А. Дубровский перевел восемь эпиграмм Оуэна. Среди 127 заметок Ломоносова есть одна, не относящаяся непосредственно к теме работы и представляющая гекзаметрический моностих:

Я. М. Боровский перевел этот стих так: «Если ты муж и процветаешь, то собери силы и силою бери вещи».⁶⁷ К последней фразе дано примечание: «В переводе оставлена без передачи стихотворная форма оригинала (гексаметр) и содержащийся в нем сложный каламбур (четырехкратное употребление сочетания vires в различных смыслах)».⁶⁸ «vires». (Vir es — «ты — муж»; vires — «ты процветаешь», «находишься в расцвете сил»; vires — «силы»; vi res — «вещи силою»).

Первый вопрос, который встает перед нами: принадлежит ли это произведение Ломоносову? Не запись ли это какого-нибудь моностиха, встреченного им в процессе чтения и поразившего его своим содержанием и «остротою»? Очень уж напоминает эта игра слов излюбленные приемы Дж. Оуэна. Например:

Суть этой в дословном переводе бессмысленной эпиграммы заключается в том, что имя Эразма Роттердамского (Erasmus), будучи разделено на две части, может быть переведено как «ты был мышь» («eras mus»), а слово «великий» — «summus», разделенное пополам, означает «я (есмь) мышь» («sum mus»).

Таких эпиграмм, в которых используются разные значения одних и тех же слов (главным образом имен) то при помощи разделения их на два слова, то путем перестановки букв (анаграммы Гален — ангел), то посредством замены в них одних букв другими (Mors — Mars, смерть — Марс; librorum — librarum, книг — фунтов стерлингов) и т. д., у Дж. Оуэна очень много.

Однако моностиха, находящегося в 127 заметках Ломоносова к теории света и электричества, в «Эпиграммах» Оуэна нет.⁶⁹

«Si vir es...» взят Ломоносовым из другого источника, либо принадлежит ему. В просмотренных мною работах о новолатинской поэзии (Манициус, Ван Тигем) и статьях о моностихах мне не удалось обнаружить данной эпиграммы. Поэтому я склонен считать этот моностих произведением Ломоносова.

Если это предположение не ошибочно, то тогда надо отметить, что моностих «Si vir es...» — единственное латинское стихотворение Ломоносова, дошедшее до нас. И тогда надо подчеркнуть, что это не подражание неглубокому остроумничанью Дж. Оуэна, а настоящее соревнование с английским эпиграмматистом, состязание, из которого Ломоносов вышел победителем, создав произведение, содержащее высокую идею, полное подлинного мужества, воли к борьбе и победе:

Если ты — человек и сил пребываешь в расцвете,

И все же вопрос о том, почему Ломоносов включал «эпиграммы» Оуэна в перечень книг, намеченных к выписке в начале 1760-х годов, остается нерешенным.

Оставляя в стороне «Извлечения из пословиц» Эразма Роттердамского и «Поучительные поэмы», отметим в первом архивном списке еще только одну книгу, притом не литературного и не литературоведческого характера, а языковедческого. Это старинный лексикон Джорджа Хикса (George Hickes, 1642—1715) «Грамматико-критический и археологический словарь древних северных языков» («Linguarum veterum septentrionalium thesaurus grammatico-criticus et archeologicus») (Оксфорд, Шельдон, 1705). Выписка этого словаря в начале 1760-х годов совпадает с явно повысившимся в это время у Ломоносова интересом к исследованию языков вообще, а также, возможно, связана с его прежними чтениями Снори Стюрлесона, занятиями древней русской историей и вниманием к книге А. Аксельсона о шведской поэзии.

Вслед за первым архивным списком, содержащим книги 1760—1761 гг., идет в хронологическом порядке первый «перечень Пекарского». Выше было указано, что второй «перечень Пекарского» является лишь извлечением из первого, расположенным в алфавитном порядке, и поэтому он представляет для нас интерес только относительный: из него мы узнаем, какие книги особенно привлекали Ломоносова. Основное же внимание следует уделить первому «перечню Пекарского».

В обширном первом «перечне Пекарского» среди ста двадцати восьми библиографических записей 1763 г. лишь немногим более двадцати относятся к художественной литературе и литературоведению. Как было уже указано выше, на этот раз Ломоносов пользовался преимущественно французскими библиографическими пособиями, скорее всего рецензиями и «литературными новостями» в «Journal des Savants», хотя тут же встречаются ссылки на немецкие и английские источники. Так, например: «Boscowich, Romae in 4°, bey Komarek» (№ 35), «The art of making common salt, bey Will. Browning. London» (№ 33) или «Theophrasts History of Stones by Joh. Hill. London» (№ 61). Этот признак «bey» (немецк.) и «by» (английск.), впрочем, не всегда может считаться безошибочным: № 60 записан с помощью немецкой и английской библиографической практики — «General natural History by Joh. Hill. London, gedruckt by Osborn». Как по этой, так и по ряду других записей можно заключить, что, библиографически оформляя свои научные дезидерата, Ломоносов придерживался в основном немецких правил, учитывая, что выписка книг для Библиотеки Академии наук производилась через немецких комиссионеров.

«перечне Пекарского» больше всего указано античных авторов (Пиндар, Анакреон, Теофраст, Оцелл Лукан, Тацит, Цельз, Ювенал, Сенека), далее идут писатели французские (Мольер, Расин, Вольтер, Лафонтен, П. Бейль — «Критический словарь», «Коломбиада» г-жи дю Боккаж и др.); из польской литературы названы Стриковский (Стрыйковский) и Кохановский, из немецкой — Галлер (№№ 16 и 62) и Лейбниц («Теодицея»). Из англичан упомянут один только А. Поп («Опыт о человеке»).

Самым неожиданным в этом перечне представляется нам интерес, обнаруженный Ломоносовым к арабской литературе, казалось бы, столь далекой от круга его научных и литературных занятий. Под № 53 записано: «Historiae Egypti compendium Abdallatifi, editum von Thomas Hunt.», далее следует ломоносовская аннотация по-русски: «О! по латине и по арабски».

Эта запись крайне интересна. Дело в том, что «История Египта» арабского врача Абдаллатифа (1161—1231) очень высоко ценилась востоковедами XVII — начала XIX в. Его считали одним из самых великих историков Востока. «Точность его описаний и тщательность в устранении ошибок своих предшественников, — писал об Абдаллатифе французский ориенталист Жуардэн, — обнаруживают в нем человека в такой же мере высокообразованного, как и наблюдательного».⁷⁰ Европейским ученым «История Египта» Абдаллатифа стала известна в XVII в. и была переведена Эд. Пококом (1604—1691) на латинский язык, но перевод этот был опубликован лишь в 1800 г. Не зная о работе Покока, другой английский ориенталист Томас Хёнт (1696—1774) в 1746 г. поместил в одном из научных журналов заметку о труде египетского историка и сообщил о своем намерении издать «Историю Египта» с параллельным арабским оригиналом и своим латинским переводом. Однако книга эта в свет не вышла, хотя перевод Хёнтом был доведен до конца.

Откуда попали к Ломоносову сведения о книге Абдаллатифа, сейчас я сказать не могу, хотя надеюсь на этот вопрос дать ответ через некоторое время.

56): «Caab ben Zoheir carmen panegyricum in laudem Muhammedis, Leidae bei Haack» («Кааб бен Зохейр, похвальное стихотворение в честь Магомета. Лейден, у Хаака»).

Сведения об этой книге Ломоносов мог получить из разных источников. В № XC «Лейпцигских ученых ведомостей» за 1747 г. была помещена пространная рецензия на это издание, которая несомненно могла обратить на себя внимание Ломоносова, особенно тщательно следившего за критической библиографией этого журнала: «Лейден. У Корнелия Хаака (Haak), напечатана: Кааб бен Зохейр. Панегирическое стихотворение в честь Магомета, и Моаллаки Амралькейза, с примечаниями и латинским переводом Левина Варнера. С приложением Арабских изречений калифа Али. По рукописям нидерландской библиотеки издал, перевел и снабдил примечаниями Герард Иоанн Летте. Весь труд занимает 65 с половиной листов; из них впервые издаваемым арабским стихотворениям, параллельному латинскому переводу и подстрочному арабскому комментарию отведен алфавит с полулистом, примечаниям г-на Летте — полтора алфавита, а также поллиста посвящению его высочеству принцу штатгальтеру, предисловию и приветственному письму знаменитого профессора Схюлтенса, который воздает хвалу сочинителю и его труду.

«Первое арабское стихотворение принадлежит Каабу, сыну Зохейра. Оба они (и отец и сын) были знаменитыми поэтами и жили во времена Магомета, то есть в начале VII века нашей эры. Поводом к созданию данного стихотворения послужило следующее: Кааб чем-то провинился перед Магометом и притом в такой степени, что, когда тот овладел в 630 г. Меккой, он объявил поэта вместе с еще некоторыми лицами вне закона. Несмотря на это, Кааб пробился к Магомету, пал к его ногам, стал умолять о милости и прощении и прочел то прекрасное стихотворение, о котором мы сейчас извещаем наших читателей; за это произведение ему не только была дарована жизнь, но и вручена награда. С этим стихотворением впервые ознакомил как Голландию, так и весь ученый мир доктор Райске, живущий в настоящее время в Лейпциге. Он нашел это произведение в 1737 г. в одной из рукописей Лейпцигской муниципальной библиотеки и сделал для себя копию. Около двух лет назад г-н Летте обратился к нему с вопросом, что из арабской литературы стоило бы, по его мнению, опубликовать, упомянутый д. Райске предложил ему это стихотворение, предоставив в его распоряжение сделанную им копию, по которой печатается как само стихотворение, так и арабский комментарий. Имя комментатора неизвестно. Несколько времени назад д. Райске предполагал, что автором комментария был знаменитый грамматик Тебризи, но сейчас он не намерен отстаивать это мнение. Сопровождающий арабскую версию латинский перевод выполнен г-ном Летте, в настоящее время проповедником реформатской церкви в Валькенбурге, селе неподалеку от Лейдена.

«Другое стихотворение является первым из семи стихотворений, пользующихся у арабов особой популярностью и называющихся Моаллакат, или вывешенные стихотворения, так как их вывешивали на стенах мечети в Мекке. Их сочинил один арабский владетель, который был потом изгнан своими подданными и бежал к византийскому императору Ираклию за помощью, в которой тот ему отказал. По преданию, Ираклий подарил ему для обратного пути одежду, которая была пропитана ядом и которая лишила его жизни. Он умер в окрестностях Анкиры. Его имя было Амралькайс. Содержание стихотворения не особенно высокого достоинства. Подробнее описывает он некоторые из своих любовных похождений. Приложенный латинский перевод взят из наследия ученнейшего и заслуженнейшего г-на Левина Варнера. В конце прошлого века этот выдающийся человек занимал должность голландского консула в Константинополе, составил изумительную коллекцию превосходно написанных восточных рукописей, которую он перед смертью подарил Лейденскому университету, вместе со множеством своих собственных произведений. Напечатанный под строкой арабский комментарий принадлежит Ибн Нахаси. Второе стихотворение состоит из 82 стихов, тогда как первое — из 58. Тем не менее примечания Летте к первому стихотворению оказались гораздо подробнее, чем ко второму, хотя, по правде сказать, стихотворение Амралькайса неизмеримо труднее для понимания, чем стихотворение Кааба. Примечания обнаруживают трудолюбие и достаточную начитанность их автора. Одной из целей издателя было по мере возможности пояснить с помощью арабского языка еврейскую библию. Намерение это следует похвалить, хотя сил и необходимой проницательности ему не хватило. Во всяком случае должно поблагодарить издателя за то, что он выпустил в свет прекрасное и очень точное воспроизведение трудов, которые не всякий бы имел случай прочитать в рукописи. Пожелаем ему еще дальше успешно продолжать свою работу, которую он делает с таким трудолюбием. Но больше всего хотели бы мы, чтобы он употребил это трудолюбие на нечто более основательное и действительно полезное, как, например, на историю Востока, а не на пустое словесное крохоборство».⁷¹

Кроме подробной рецензии в «Лейпцигских ученых ведомостях», Ломоносову могла быть известна короткая аннотация об этой же книге в амстердамском издании парижского «Journal des Savants» за 1749 г.: «Эта коллекция состоит из трех маленьких поэм на арабском языке, впервые публикуемых; первая принадлежит Каабу, вторая — Амралькейзу, третью представляют „Изречения“ калифа Али, расположенные в алфавитном порядке. Эти „Изречения“ — иные, чем те, которые приведены в конце второго тома „Истории сарацинов“ Симона Оклея. Издание этих трех поэм сопровождено латинским переводом и примечаниями, в которых издатель поместил много любопытных материалов. В конце книги находятся три указателя: авторов, упоминаемых в примечаниях; анализируемых арабских слов; древнееврейских слов из священного писания, которые благодаря рассматриваемым в данном произведении арабским словам получают новое освещение».⁷²

у нас арабская поэзия,⁷³ потому ли, что ему хотелось сопоставить панегирический род арабских стихотворений со столь близкой ему одой классицизма, — все это не больше чем гадания. Фактом остается то, что арабская литература занимала определенное место в круге литературных интересов Ломоносова. Обращает на себя внимание то, что и заметка Т. Хёнта о предполагаемом издании перевода «Истории Египта» Абдаллатифа, и стихотворение Кааб бен Захейра относятся к 1746 г., а помечены они в списке, датируемом 1763 г. Значит ли это, что Ломоносов помнил эти произведения с 1746 г. или обратил на них внимание, перелистывая старые журналы?

Несколько слов необходимо сказать и о втором «перечне Пекарского»: из девятнадцати книг, вошедших в него, пять посвящены художественной литературе («Коломбиада» г-жи дю Боккаж, «Похвала грудям» дю Коммэна,⁷⁴«Сокрушенное рабство, или общество вольных п<.......>в» Лекорвезье,⁷⁵ комедия «Женщина, которая права» Вольтера и его же поэмы «О естественной религии» и «На разрушение Лиссабона»), две — языкознанию («Испанская грамматика Франческо Собрино и его же «Испанский секретарь»), одна — литературоведению («Мифологический пантеон» Ф. Поме).

Понятно, почему Ломоносов включил поэмы и комедию Вольтера. Вероятно, в связи с возникшим у него желанием изучить испанский язык находится заказ двух книг Ф. Собрино. Как справочную книгу выписал Ломоносов давно известный ему «Мифологический пантеон» Поме, или, как его чаще называли у нас, Помея.

Особенно почему-то заинтересовала Ломоносова поэма г-жи дю Боккаж «Коломбиада, или вера, принесенная в новый свет» (Париж, 1756). Эту книгу он включил в первый «перечень Пекарского», затем перенес во второй, но она прибыла в Петербург уже после смерти поэта: «Коломбиада» указана во втором счете Академической книжной лавки под апрелем 1765 г.

И хотя, по всей видимости, своего экземпляра этой французской поэмы Ломоносов не держал в руках, нас не может не занимать вопрос, чем же она так заинтересовала его.

—1802), ныне совершенно забытая французская поэтесса, при жизни пользовалась исключительным успехом. В ее честь слагались французские и латинские стихи. В одном из латинских стихотворений о ней было сказано:

(«внешностью — Венера, искусством — Минерва»). Фонтенель называл ее своею дочерью; Вольтер, когда дю Боккаж посетила его в Фернее, возложил на ее голову лавровый венок, сказав, не без некоторого ехидства, что это единственный головной убор, который подходит к ее прическе. Она была принята в почетные члены Руанской, Лионской, Падуанской, Болонской академий и Академии аркадийцев в Риме. Речи и стихи, произнесенные при ее приеме в Академию аркадийцев, составили целый том. Пребывание дю Боккаж в Риме и Лондоне было сплошным триумфом, ее принял престарелый папа Бенедикт XIV и английский двор; ее наперебой приглашала итальянская знать и английские литераторы; директор Лондонского музея просил у нее разрешения украсить ее мраморным бюстом один из залов вверенного ему учреждения. Собрания сочинений дю Боккаж неоднократно издавались во Франции и других местах (1749, 1762, 1764, 1770 гг.) и были переведены на английский, немецкий, итальянский и испанский языки.

В России, кажется, на нее обратил внимание только Ломоносов: ни одного русского перевода с ее именем мне найти не удалось.

«Коломбиада» дю Боккаж из всех ее произведений пользовалась, по-видимому, наибольшим успехом. «Автора прежде всего хвалили за то, что она впервые — по крайней мере на французском языке — выбрала такой прекрасный сюжет, столь богатый местными красками, яркими и совершенно новыми в поэзии, дающий возможность использовать счастливые контрасты, противопоставляя нравы победителей и покоренного народа, — сюжет, в котором история обладает всею романичностью вымысла».⁷⁶

сравнить те стихи «Коломбиады», в которых дю Боккаж изображала завоевание Мексики испанцами, с соответствующим местом в своем «Письме о пользе стекла», написанном в 1752 г. «Мексиканскому» эпизоду Ломоносов уделил в своей поэме ¹/₁₀ часть — 45 стихов (стихи 145—189) из 440, причем это едва ли не самые сильные, патетические стихи в поэме.

Им оны времена не будут в век забвенны,
Как пали их отцы для злата побиенны.

«О коль ужасно зло!» — и с негодованием и сарказмом спрашивает:

На то ли человек
В незнаемых морях имел опасный бег,
На то ли, разрушив естественны пределы,
На утлом дереве обшел кругом свет целый,

Чтоб там себя явить опасного врага?

И затем Ломоносов переходит к изображению военных действий испанцев против ацтеков:

Уже горят царей там древние жилища,
Венцы врагам корысть, а плоть их вранам пища!

Чрез стены падают к смердящим трупам в ров!
С перстнями руки прочь и головы с убранством
Секут несытые и златом и тиранством.
Иных свирепствуя в средину гонят гор

Смятение и страх, оковы, глад и раны,
Что наложили им в работе их тираны,
Препятствовали им подземну хлябь крепить,
Чтоб тягота над ней могла недвижна быть,

Бесчастные! или по истине блаженны,
Что вдруг избегли все бесчеловечных рук,
Работы тяжкия, ругательства и мук!

Поэт рисует далее возвратный путь испанцев и их гибель в морских пучинах:

⁷⁷ невинность так попранну,
С богатством в отчество спешит по океану,
Надеясь оным всю Европу вдруг купить.
Но златом волн морских не можно утолить.
⁷⁸ сердцам борей подняв пучину,
Навел их животу и варварству кончину,
Погрязли в глубине, с сокровищем своим,
На пищу преданы чудовищам морским.

Что редко до брегов желанных достигали.

Но у Ломоносова нет и тени злорадства в связи с гибелью испанцев; согласно его этической концепции, конец этот столь же печален, сколь и закономерен:

Таким образом, Ломоносова «американская» тема привлекла не только тем, что она давала еще раз возможность воздать хвалу стеклу, противопоставляя его роковому желтому металлу:

Никак! Оно везде наш дух увеселяет,
Полезно молодым и старым помогает.

Вводя испано-американский эпизод в свою поэму и уделяя ему такое значительное место в композиции произведения, Ломоносов несомненно стремился вынести свой отрицательный приговор не только над действиями испанцев в Америке в прошлом, но и над колонизаторскими методами англичан в Индии, португальцев в Африке и т. д. Вероятно, именно в связи с этим кругом проблем внимание Ломоносова привлекали такие книги, как «Заметки об истории христианства в Индии» Ла Кроза и другие произведения, обычно носящие мало выразительные названия «Собрание путешествий» (напомним, что эту серию Ломоносов выписывал через Академическую книжную лавку),⁷⁹ но содержащие много сведений по истории захвата европейцами заморских колоний.

«Коломбиады», в которой современники ценили эффектные и красочные элементы сюжета, контрастность и романическую яркость эпизодов, новизну экзотического материла, к которому обратилась дю Боккаж, «Письмо о пользе стекла» Ломоносова использует «американскую тему» в целях публицистических и этических. Кстати, очень существен вопрос: в духе какого литературного направления написан этот раздел поэмы Ломоносова? Неужели у кого-нибудь повернется язык назвать в данном случае барокко?

Помимо списков книг, составлявшихся по разным поводам и разным причинам самим Ломоносовым, в качестве источников его литературной осведомленности могут быть использованы списки книг, которые поэт брал из Библиотеки Академии наук. Материалы эти частично сохранились и подробно описаны Е. Б. Рысс и Г. М. Коровиным в статье «Ломоносов — читатель библиотеки Петербургской Академии наук».⁸⁰

Хотя записи сохранились лишь за несколько лет (1745, 1753— 1755 и 1761—1762 гг.), они все же дают дополнительный и иногда очень ценный материал, вполне подтверждающий сделанные ранее наблюдения. И здесь на первом месте стоят писатели античные (Пиндар, 1745 и 1761 гг.; «Двенадцать древних панегириков», 1753, 1754 и 1761 гг.; Плиний, «География» Птолемея, «География» Страбона, «История» Геродота, 1753 г.; Демосфен), затем идут византийские, скандинавские и польские историки и т. д. Новостью в этом разделе оказывается книга «Scriptores Rerum Hungaricarum veteres ас genuini» («История Венгрии у писателей античных и венгерских») (1746 г.).

Однако мы остановимся не на какой-либо неизвестной книге в этом списке, а на довольно популярном еще во времена Ломоносова новолатинском писателе — М. -А. Мурете, сочинениями которого русский поэт очень интересовался: «Речи и творения» Мурета Ломоносов взял в Библиотеке Академии наук в 1753 г., и эта книга оставалась у него до его смерти, после чего была возвращена вдовой поэта в библиотеку.

Марк Антуан Мюре (Muret), или в латинизированной форме Марк Антоний Мурет (Muretus), (1526—1585) — франко-итальянский ученый-гуманист, считавшийся выдающимся новолатинским прозаиком и поэтом. Восхищавшиеся его блестящими ораторскими произведениями и превосходными стихами современники часто сравнивали его с Цицероном и Вергилием:

В другом стихотворении анонимный почитатель Мурета писал: «Если бы тебя, столь великого оратора, произвели древние времена, твоя красноречивая манера говорить сделала бы тебя почти бессмертным. Если бы тебя, столь великого поэта, знали древние времена, твоя благозвучная муза была бы почти бессмертна. Но если тебя произвели эти столетия одновременно поэтом и оратором, ты будешь нашим Цицероном и Виргилием. Потомство часто будет называть тебя Цицероном, тебя постоянно и в мыслях, и в письме будут именовать Виргилием». Еще один его панегирист находил, что в произведениях Мурета соединились «изящество, нежность, важность и величие», имея в виду охарактеризовать первыми двумя словами поэтические, вторыми — ораторские творения этого ученого.

Но «потомство» оказалось более суровым к «Виргилию — Цицерону» — Мурету: в нем видели только очень удачного имитатора своих античных образцов и отказывались признать за ним какое-либо индивидуальное дарование.

Должно быть, Ломоносов не разделял этой точки зрения и ценил в Мурете и оратора, и поэта. Своим ученикам наряду с эпиграммами Оуэна Ломоносов, несомненно, рекомендовал и эпиграммы Мурета: тот же А. Дубровский, который перевел восемь эпиграмм новолатинского поэта-англичанина, перевел три эпиграммы Мурета: «У древних баснь сия за правду утвердилась», «Двоякий пламень жжет внутрь стихотворцев кровь». «Как солнце при дожде свой луч от нас скрывает».⁸¹

—XVIII вв., является еще и то, что в одном из очень известных произведений Ломоносова, можно, как мне кажется, найти своеобразную полемику — соревнование русского поэта с «новым Виргилием».

У Мурета есть небольшое стихотворение, которое озаглавлено «В начале дня» («Sub exortum diei»). В первых шести стихах поэт с помощью мифологических образов рисует картину утра, завершающуюся тем, что Феб-солнце прогоняет последние ночные потемки. После этого Мурет обращается к Христу, «сиянью Отца», с просьбой наполнить его, поэта, истинным светом и изгнать из его груди потемки.

Вот это стихотворение в более или менее точном переводе:

В небо пурпурных коней росистая гонит Аврора,

Ночи молчанье давно нарушили певчие птицы,
И почти ни одна в небе не блещет звезда.
Феб лучезарный встает, изо рта извергающий пламя,
Плотным потемкам ночным прочь удалиться велит.

И из моей груди тьму навсегда изгони!

Как легко заметить, композиционно это стихотворение распадается на «языческую» и «христианскую» части. «В начале дня» можно понять двояко: либо как реальную, но через мифологические образы воспринимаемую картину утра, когда солнце прогоняет ночные тени; либо как аллегорическое изображение борьбы идей Возрождения с предшествовавшим периодом средневековья. Но и в том и другом случае Мурет противопоставляет внешнему свету солнца внутренний «истинный свет» религии, который должен изгнать из сознания поэта «потемки», обитающие в его груди.

Обратимся теперь к ломоносовскому «Утреннему размышлению о божием величестве». Оно на первый взгляд не имеет ничего общего или имеет мало общего со стихотворением Мурета. Только то, что и там и тут перед нами утренние размышления поэтов. Образы и содержание стихотворения Ломоносова совершенно иные: подробного описания рассвета и восхода солнца здесь нет. Поэт сразу вводит нас в суть дела:

Уже прекрасное светило

И божии дела открыло.

И далее следует «аргумент»-основание для постановки главного вопроса, возбуждающего научную пытливость поэта:

Чудеся ясным толь лучам,
Представь, каков Зиждатель сам.

Затем неожиданно начинаются стихи, которые являются, так сказать, анахронизмом в изображаемой Ломоносовым картине: если первые два стиха утверждают, что

Уже прекрасное светило
Простерло блеск свой по земли,

то логично ли через двадцать два стиха писать:

Светило дневное блистает
Лишь только на поверхность тел,

Не зная никаких предел.

И, наконец, завершается «Утреннее размышление о божием величестве» строфой:

Творец, покрытому мне тьмою,
Простри премудрости лучи...

с той только разницей, что у Ломоносова бог — зиждитель деистического характера, а у новолатинского поэта — полностью бог христианский: «Christe, Patris splendor!»— обращается к нему Мурет («Христос, сияние Отца!»).

Вполне возможно предположить самостоятельное «изображение» Ломоносовым темы «утреннего размышления» и объяснить совпадения в обоих стихотворениях «общностью материала». Это будет справедливо и не вызовет сомнений в тех местах, где изображается восход солнца, освобождение лица земли от «мрачной ночи» и т. д. Но когда Ломоносов говорит: «творец, покрытому мне тьмою, Простри премудрости лучи», тогда уже не может быть сомнения в том, что он знал стихотворение Мурета и помнил его последнюю строчку:

Atque meo tenebras pectore pelle procul
(«И из моей груди тьму навсегда прогони»).

По-видимому, дело обстояло так: стихотворение Мурета натолкнуло Ломоносова на мысль создать собственное «Sub exortum diei» («В начале дня»), и сперва было написано стихотворение в четыре строфы (1, 5—7), а затем Ломоносов включил в это произведение свою теорию солнечной материи, чем придал «Утреннему размышлению о божием величестве» совершенно самостоятельный, оригинальный характер. Явная прежде связь со стихотворением Мурета после этого стала почти незаметной. Этим, вероятно, и объясняется, что многие современники Ломоносова, знавшие, конечно, данное произведение Мурета, не обратили внимания на связь «Утреннего размышления» со стихотворением «В начале дня».

«Утреннего размышления» Ломоносова от стихотворения Мурета, мы ни в какой мере не видим в этом факте признака творческой слабости русского поэта. Он был человеком своего времени и хорошо помнил, как и многие его современники, стихи Овидия:

(«Трудно своими словами рассказать то, что является общим достоянием»).

Эту «трудность» в разных планах и плоскостях решали русские и западные предшественники и современники Ломоносова; решал ее в разных случаях и он. Вероятно, решал он ее и в данном случае.

Нами были рассмотрены библиографические материалы Ломоносова начала 50-х и начала 60-х годов XVIII в. Даже беглый анализ немногих отобранных нами данных показывает, что круг литературных интересов Ломоносова выходил далеко за пределы обычных наших представлений о нем как поэте. Еще в молодые годы он внимательно изучает (пусть, как полагают исследователи, через французский перевод) «Лусиады» Камоэнса и даже переводит отрывки из этой поэмы на русский язык. Его интересует «Дон Кихот» Сервантеса, Петрарка, польские писатели, поэзия скандинавских народов, наконец, поэзия арабов. Он свободно владеет латинским языком, который открывает ему сокровища античной, средневековой и новоевропейской литературы. Он пользуется для своих чтений — научных и литературных — немецким, французским, английским, итальянским и польским языками. Он владеет древнегреческим и древнееврейским. Незадолго до своей смерти он задумывает заняться испанским языком. Возможно, список, начинающийся словами «Португальская грамматика, лексикон, Камуэнс» и содержащий перечисление еще пяти языков (испанского, ирландского, голландского, шведского и датского), представляет следы широких планов этого гениального человека.

«Иностранный журнал» («Journal étranger»), в котором регулярно печатались сведения о различных европейских литературах, в том числе и о русской. Свои литературные интересы Ломоносов удовлетворял при посредстве рецензий в ученых журналах, а затем и самих книг, о которых он там узнавал.

Проявляли интерес к иностранным литературам и Тредиаковский, и Сумароков, и другие современники Ломоносова, например С. Г. Домашнев, автор «первой истории всеобщей литературы» на русском языке. Но ни у одного из перечисленных лиц мы не встречаем такого широкого размаха и такой остроты интереса к иностранным литературам, как у Ломоносова.

Удивительно ли это? Ведь мы имеем дело с самым великим явлением русской культуры первых двух третей XVIII в.

¹ Впрочем, следует указать, что некоторые из этих списков были использованы А. С. Будиловичем для приложения, озаглавленного «Круг научных средств, или каталог Ломоносовской библиотеки» и помещенного в книге «Ломоносов как писатель» (СПб., 1871, стр. 247—276). По такому же принципу построена работа покойного Г. М. Коровина «Библиотека Ломоносова» (Изд. АН СССР, М.—Л., 1961).

² «Register Über die biß Dato angeschaffene Bücher»; см.: А. А. Куник. Сборник материалов для истории императорской Академии наукв XVIII веке, ч. 1. СПб., 1865, стр. 130—132.

³ А. С. Будилович. Ломоносов как писатель. СПб., 1871, стр. 247—276 (ссылки на рукопись № 58).

⁴ Пекарский. История императорской Академии наук в Петербурге, т. II. СПб., 1873, стр. 950—953. В дальнейшем цитируются первый и второй «перечни Пекарского».

⁵ П. С. Билярский—744; В. И. Ламанский. Ломоносов и Петербургская Академия наук. М., 1865, стр. 139—141, 144—146, 148—153.

⁶ Они напечатаны в приложениях к книге Г. М. Коровина «Библиотека Ломоносова».

⁷ Упомянутая в списке под № 12 книга И. Э. Шуберта «Compendium theologiae dogmaticae» («Сокращенный курс догматического богословия») в немецких библиографиях XVIII—XIX в. указывается и под 1760, и под 1761 г. В Ленинграде ее нет. В Государственной библиотеке СССР им. В. И. Ленина имеется издание 1760 г.

⁸

⁹ Материалы для истории императорской Академии наук, т. IX. 1748—1749 (январь—май). СПб., 1897, стр. 652.

¹⁰ Протоколы заседаний Конференции императорской Академии наук с 1725 по 1803 год, т. II. 1744—1770. СПб., 1899, стр. 190: «Ad quod decretum respondendum censuerant, anno praeterlapso nullos novos, quod sciant, suae professionis libros neque in bibliothecam Acad. fuisse perlatos, neque existisse in bibliopolio: ut ergo decreto huis satisfieri possit, omnes optare, ut si qui libri in exteris regionibus recens editi in bibliopolio Acad. exstent, id ipsis indicetur, iidemque in posterum absque mora provideantur, et eorum catalogus cum illis communicetur».

¹¹ Материалы..., т. IX, стр. 657. Возможно, здесь допущена опечатка: «......».

¹² Там же.

¹³ Там же, стр. 659.

¹⁴ Там же, т. X. (Июнь 1759—1750). СПб., 1900, стр. 45. Германия здесь не названа, так как с нею почтамт был хорошо связан и выписка книг оттуда не представляла трудности.

¹⁵ Билярский. Материалы для биографии Ломоносова, стр. 742.

¹⁶ Там же, стр. 741—742.

¹⁷ Исключение составлял парижский «Journal des Sçavans», или, как он потом назывался, «Journal des Savants».

¹⁸ «Предисловие» к такому-то году.

¹⁹ Однако это общее положение не исключало того, что авторы некоторых рецензий вносили в свою информацию личный момент. Больше всего бросается в глаза такой тенденциозный характер в рецензиях из Петербурга. Так, например, в «Геттингенских ученых ведомостях» (1750, 18 июня, № 63) была помещена подробная корреспонденция из Петербурга, содержавшая рецензию на сборник речей академиков, произнесенных на торжественном заседании Академии 26 ноября 1748 г.; в то время как пересказу и оценке речи академика Г. В. Рихмана о законах испарения воды уделено две с половиной страницы, о «Слове похвальном императрице Елисавете Петровне» Ломоносова сказано только то, что здесь эта речь, произнесенная по-русски, напечатана в латинском переводе. Но бывали случаи, когда в петербургских рецензиях подробно и объективно излагалось содержание и речей Ломоносова (см.: Лейпцигские ученые ведомости, 1758, 7 декабря, № XCVIII, стр. 873—877; 18 декабря, № CI, стр. 897—898).

²⁰ М. В. Ломоносов, Полн. собр. соч., т. 3, изд. АН СССР, М.—Л., 1952, стр. 217—219. Французский текст: там же, стр. 202—204.

²¹ Лотман. К вопросу о том, какими языками владел М. В. Ломоносов. «XVIII век», сб. 3, Изд. АН СССР, М.—Л., 1958, стр. 460.

²² Byonis Smyrnaei, et Moschi Syracusani, quae supersunt. Notis Joh. Heskin, ex aede Christi. Oxoniae, 1750.

²³ «Neue Zeitungen von Gelehrten Sachen», 1750, 9. Julii, № LV, стр. 481—482.

²⁴ по-немецки: «Versuch über die Zusammensetzung und Art zu schreiben der Alten durch Geddes in 8, Glasgow».

²⁵ «Neue Zeitungen von Gelehrten Sachen», 1750, 18. Junii, № XLIX, стр. 434—436.

²⁶ Notizie del memorabile scoprimento dell’ antica Citta Ercolano, vicina a Napoli. Firenze, Stamperia reale, 1750.

²⁷ «Neue Zeitungen von Gelehrten Sachen», 1750, 28. Septembris, № LXXVIII, стр. 682—684.

²⁸ M. . Die italienische Literatur am oesterreichischen Hofe. Wien, 1879.

²⁹ Le stesse rime di Mess. Franc. Petrarca, riscontrate e correte sopra ottimi testi a penna coll’aggiunta delle varie Lezzioni, e d’una nuova vita dell’autore. Fizenze, Pagani, 1748.

³⁰ «Göttingische Zeitungen von Gelehrten Sachen», 1750, 7. April, 34. Stück, стр. 272.

³¹ О нем см.: Biographie universelle ancienne et moderne, t. VII. Paris, 1813, стр. 181.

³² «Neue Zeitungen von Gelehrten Sachen», 1748, 14. Merz, № XXII, стр. 193—194.

³³ Там же, 1748, 12. December, N. S., стр. 882—883.

³⁴ Friedrich von Hagedorn Moralische Gedichte, in 8. 1750, Hamburg, bey Bohn.

³⁵ «Neue Zeitungen von Gelehrten Sachen», 1750, 12. October, № LXXXII, стр. 723—725.

³⁶ «Göttingische Zeitungen von Gelehrten Sachen», 1750, 7. May, 47. Stück, стр. 375—376.

³⁷ «Библиотеке Ломоносова» расшифровывает эту запись как «Versuch in scherzhaften Liedern» Глейма (Берлин, 1745). Думаю, что это предположение едва ли правильно: каким образом могла попасть эта книга в число изданий 1750 г.?

³⁸ «Göttingische Zeitungen von Gelehrten Sachen», 1749, 19. Junius, 59. Stück, стр. 466—467.

³⁹ Указанные поэмы Карло Ночети были в 1747 г. изданы в Риме известным астрономом Босковичем, снабдившим их своими примечаниями.

⁴⁰ «Neue Zeitungen von Gelehrten Sachen», 1750, 26, Jenner, № VIII, стр. 65—66.

⁴¹ Biographie universelle ancienne et moderne, t. XXXII. Paris, 1822, стр. 260.

⁴²

⁴³ P. van Tieghem. La littérature latine de la Renaissance. Étude d’histoire littéraire européenne. Paris, 1944, стр. 132—133.

⁴⁴ Еще два исключения — в плане национальном — сделаны для португальца Гульельма Вескамбеса, автора поэмы «Апельсины» («Mala aurea»), напечатанной во Франции (в Перпиньяне в 1696 г.), и для итальянца Карло Ночети, автора поэм о радуге и северном сиянии.

⁴⁵ «арабские бобы» — первоначальное название кофе в европейских языках.

⁴⁶ М. В. Ломоносов, Полн. собр. соч., т. 8, Изд. АН СССР, М.—Л., 1959, примечания, стр. 1005—1006.

⁴⁷ Там же, стр. 1006.

⁴⁸
Fixa quid semper studio fatigas,
Et brevi durus nimis aegra fraudas

Lumina somno?...

Sed nec innubi licet orta coelo

Una per rerum penetrare partes

Speret eundo?...

Quin et obscuram deus ipse nubem
Objicit rebus: neque cuncta cunctis

Tempore profert.

Multa quae frustra petimus, beatis
Ipsa se pandent animis nepotum:
Multa quae nobis patuere, patrum

Proinde tu tanti cupidas laboris
Mitte sis curas: fuge suspicari,
Si quid ignores, scelus esse dira

Morte piandum.

Noctibus soles; neque tu, sciendum
Quidquid est, disces; neque non legenda

Plura relinques.

⁴⁹ Сборник «Поучительные поэмы» был переиздан в Париже в 1813 г. с прибавлением дополнительного четвертого тома. Этого издания мне в Ленинграде найти не удалось.

⁵⁰ «Göttingische Zeitungen von Gelehrten Sachen», 1750, 9. Februarius, 14, Stück, стр. 109—111.

⁵¹ М. В. Ломоносов, Полн. собр. соч., т. 6, Изд. АН СССР, М.—Л., 1952, стр. 558.

⁵² Е. Б. Рысс Коровин. Ломоносов — читатель Библиотеки Петербургской Академии наук. «Труды Библиотеки Академии наук и Фундаментальной библиотеки общественных наук Академии наук СССР», т. III, М.—Л., 1958, стр. 295.

⁵³ М. В. Ломоносов

⁵⁴ Этот и все последующие переводы мои.

⁵⁵ М. И. Михельсон. Русская речь и русская мысль, т. I, буква «Д», № 362.

⁵⁶

⁵⁷ Там же; Biographie universelle ancienne et moderne, t. XXXII, стр. 312.

⁵⁸ Catalogue général des livres impromés de la Bibliothèque Nationale, t. 128. Paris, 1934, стлб. 722—723; Biographie universelle ancienne et moderne, t. XXXII, стр. 312.

⁵⁹ E. Urban. Owenus und die deutschen Epigrammatiker des XVII Jahrhunderts. Berlin, 1900.

⁶⁰ énéral des livres impromés de la Bibliothèque Nationale, t. 128, стлб. 723.

⁶¹ D. Čižewskij. Aus zwei Welten. ’s-Gravenhage, 1956, стр. 172—178: «John Owen and Ivan Velyčkovskyj».

⁶² Им были переведены эпиграммы «Prophetae, poetae» (coll. I, lib. I, 31), «Mors» (I, 101), «In calvum» (I, 106), «Maritus, moechus» (I, 38), «Conjuges» (III, 124), «Homo» (III, 192), «De cornibus problema» — «Cornutus» (coll. II, 53). Эпиграмму «Maritus, moechus» А. Дубровский разделил на две.

⁶³ Tieghem. La littérature latine de la Renaissance, стр. 139. Здесь имеются в виду отдельные издания.

⁶⁴ А. И. Кирпичников в статье «Курганов и его „Письмовник“» указывает, что в первом издании эпиграф был выставлен латинский и после него находится фамилия автора: D. Collis, вероятно д-р Коллинз (А. И. Кирпичников

⁶⁵ М. В. Ломоносов, Сочинения, т. VIII, Изд. АН СССР, М.—Л., 1948, стр. 386 (второй пагинации). Правильнее было бы сказать — работал совместно с Ломоносовым и под его руководством (см. там же, стр. 255).

⁶⁶ М. В. , Полн. собр. соч., т. 3, Изд. АН СССР, М.—Л., 1952, стр. 238.

⁶⁷ Там же, стр. 239.

⁶⁸ Там же.

⁶⁹ По крайней мере в том издании из собрания Библиотеки АН СССР, которым я пользовался: Epigrammatum Joan. Oweni Cambro-Britanni Oxoniensis Editio Postrema correctissima et Posthumis quibusdam adaucta. Wratislaviae, Jesaiae Fallgibeli, 1705. Здесь же и другой титульный лист: Joannis Oweni Epigrammata. Vratislawia, Mioh. Hubert, 1742, 240 стр.

⁷⁰

⁷¹ «Neue Zeitungen von Gelehrten Sachen», 1747, 9. November, № XC, стр. 802—804.

⁷² «Journal des Savants», Amsterdam, 1749, Mars, стр. 123—424.

⁷³ См.: С. Г. Домашнев«Полезное увеселение», 1762, июнь, стр. 242 («Стихотворство арапское»). Перепечатано в книге: П. А. Ефремов. Материалы для истории русской литературы. СПб., 1867, стр. 194.

⁷⁴ J. P. N. Du Commun’Eloge des tétons. Ouvrage curieux, galant et badin, composé pour les divertissements des dames. Avec plusieurs pièces amusantes. Cologne, 1759; Amsterdam, 1760.

⁷⁵ P. J. Le Corvaisier. L’esclavage rompu, ou la société des francpéteurs. A Pordepolis, à l’enseigne de Zephyr-Artillerie. Paris, 1756. За расшифровку двух последних справок, сообщенную мне Е. Б. Рысс по рукописи Г. М. Коровина «Библиотека Ломоносова», приношу ей благодарность.

⁷⁶ Biographie universelle ancienne et moderne, t. IV. Paris, стр. 615.

⁷⁷

⁷⁸ Испанцев: «Подобный их сердцам», т. е. жестокий.

⁷⁹ П. С. Билярский. Материалы для биографии Ломоносова, стр. 741 (о томах 13—17).

⁸⁰ «Труды Библиотеки Академии наук и Фундаментальной библиотеки общественных наук Академии наук СССР», т. III, стр. 282—302.

⁸¹ «Ежемесячные сочинения», 1756, июль, стр. 31—32.