Аксаков К. С.: Ломоносов в истории русской литературы и русского языка
Часть II. Страница 6

Ломоносов был тот гений, который совершил великое дело пробуждения общего, который прекратил, наконец это смутное состояние слова, и решительно освободя язык от определения национальности, возвел его в сферу общего; исчезла нестройная смесь, образовавшаяся под условием предыдущего определения и вместе потребности нового - слог, который как-нибудь смешанно соответствовал или силился соответствовать современной потребности и движению. Русской язык освободился и перешел наконец в высшую сферу, получил полное право письменности; и наконец освобождение индивидуума и вместе общего, явилось и в языке. Ломоносов образовал язык, язык, которым мы пишем и который употребляем, которым будем писать. Рассмотрим, как совершил он свое дело. - Он освободил язык русский прежде всего от примеси языка церковнославянского и ему, как русскому языку, дал гражданство в письменности; мы не встречаем уже с его времени спряжений, падежей и вообще форм церковнославянского языка, или даже и таких форм, которые были некогда и русскими, сходствуя самобытно с церковнославянским, но уже изменились с течением времени в языке русском и сохраняясь только в церковнославянском языке, стали в ряду собственных форм его и приняли отпечаток церковнославянского языка. Употребление их в нашей письменности простиралось до самого Ломоносова. Исчезла эта пестрота и, одним словом, с его времени русской язык получил самобытное значение и в сфер письменности. Но отделяя и освобождая русский язык от языка церковнославянского, давая сему последнему самобытное место и возводя его в высшую сферу языка, в сферу общего, письменности и вместе литературы, Ломоносов в то же время понял существенное отношение языка русского к церковнославянскому, основанное на исторических причинах и вместе на значении, характере и сфере обоих языков. Первым его делом было определить эти отношения и положить границу между языками. Воспитанный на церковнославянских книгах, он хорошо вникнул в дух и важность этого языка и мог понять смысл его в нашем слов. Таким образом уничтожив влияние церковнославянского языка, его преимущество и притязание на язык собственно письменный, и имеет смесь от того происходящую. Ломоносов не только не уничтожил, но утвердил отношение между двумя языками, отношение такого рода, что язык русский, единственное основание всякого письменного слога, мог и должен был пользоваться богатством языка церковнославянского, собственно словами и отчасти оборотами; но здесь уже самобытно стоит язык русский; здесь он не врывается в церковнославянский язык, как незваный и незаконный пришелец, и здесь не путается он сам в формах церковнославянского языка, встречающих, сторожащих его доселе всюду, гдеоставляет он только уста человека, где он вступает в письменность, предмет притязания языка церковнославянского, смущающих его совершенно и обращающих его в жалкую странную смесь. Нет, самобытен он теперь; рука гения превратила времена; нет прежних пут; и теперь он, без страха, как самобытный и основный язык, становится в определенное отношение к языку церковнославянскому и заимствует от него, что может. Это отношение и заимствование слов из церковнославянского языка есть отношение внутреннее и вечное, отношение существенное, которое положено и определено Ломоносовым навсегда, ибо основано на существе вещи. Мы сказали, что исторические причины и значение языков оправдывают вполне это отношение. Церковнославянский язык, как мы уже видели прежде, в период национальности, был языком посвященным на служение вечному, религиозному, тогда как язык русский, при определении национальности, был языком народа, языком исключительно национальным и по этому только ограничивающимся национальностью, не заключающим общего, языком преимущественно устным, разговорным. Это придало церковнославянскому языку сообразный важный, торжественный характер; содержание общее, единственное его содержание, проникло его всего и всякое слово его освятилось и приняло общий, важный отпечаток. Язык русский должен был вместе с народом выйдти из пределов национальности и общее должно было стать его уделом и сам он, как язык, должен был возвыситься до выражения общего. До этой минуты, оставаясь под своим исключительным определением, он беспрестанно соприкасался с языком церковнославянским (что мы видели исторически довольно подробно), смешивался с ним; но это было только смешение, внешнее смешение и притом подчиненное со стороны языка русского. Еще прежде видели мы, как слова из русского языка врывались в церковнославянский, ибо он только был языком сочинений, он был основанием письменного слога. Как нарушения, как ошибки входили в него русские слова и становились руссицизмами; как цитаты из лучшего благороднейшего языка встречали мы церковнославянские слова в русской речи еще в самом начале, еще до времена смешения. То, что было разделено никогда, но разделено потому, что и самые сферы были разъединены, смешалось, когда потряслись обе в своей отвлеченности, и наконец когда язык русский оторвался от национальности и в нем пробудился элемент, явилась потребность общего. Смешение, не соединив внутренно, представило внешнее соединение и того и другого языка. Ломоносов возвел русский язык в сферу общего, освободил его вместе от церковнославянского и в тоже время и темсамым открыл ему сокровищницу языка церковнославянского; она была заперта, недоступна ему доселе; но язык русский сам перешедши из сферы национальности в высшую сферу, мог самостоятельно понять так сказать и принять в себя элемент церковнославянский; между русским языком и церковнославянским установилось внутреннее, свободное отношение. Церковнославянский перестал быть уже таинственным исключительным языком, одним только выражающим общее, ибо и русский достиг той же степени; тогда элемент общего вместе с элементом церковнославянского, не скажем вошел, но примкнулся к нашему языку; это не было уже слово, употребляющееся, как цитаты; нет, теперь церковнославянские слова получили право гражданства в нашем языке, который наконец дорос до него. Только тогда, когда самостоятельно стал русский язык в сфере общего, отверзлось для него не бесплодно с своим значением внутреннее языка церковнославянского. Давнее знакомство, хотя и с внешней стороны, тесно связало оба языка, и теперь только настало разумение и вместе истинное право; настало разумное отношение и заимствование. Русский язык, как язык самостоятельный, не принял под творческой рукой Ломоносова форм церковнославянского языка, ни собственно принадлежащих ему оборотов; вся связь состояла в принимании слов, отчасти оборотов, понятных, разумных для русского; но теперь в русский язык, ставший языком письменным, вошли церковнославянские слова и уже не как славянизмы, а как достояние родственного языка русского. Язык русский во всяком случае есть язык живого употребления, разговора, язык связанный тесно с случайною сферою, - и приветно встречает он в сфере общего слова, от века полные лишь общим содержанием. Церковнославянский язык стал постоянным источником сил и богатства вашей письменной речи, сохраняя для народа собственно возможность разумения, недоступный как и прежде употреблению обыденному, но доступный нашей речи письменному слогу, в котором уже является не разговор, не исключительно национальный оттенок, но общее богатство языка для выражения общего содержания. Таким образом соприкосновение здесь с языком церковнославянским именно в том разумном, свободном и самостоятельном смысле, в котором произошло оно у Ломоносова, придает русскому языку этот характер общего, свидетельствует вместе о самобытном его гражданств в этой сфер и есть один из видов освобождения языка и возведения, перехода его как языка, в высшую сферу, сферу общего. Отношение же это русского языка к языку церковнославянскому есть, как мы сказали уже, отношение истинное, существенное, и потому не преходящее. Это отношение вечно, простирается и до нашего времени, и всегда будет существовать в нашем языке, слоге. Ему обязаны мы чудными, изящными красотами слова, чудными стихами и вообще красотою слога письменного, при всей русской национальности, выражающего общее. - Таким образом, освободив русский язык, определив и установив отношение к церковнославянскому, Ломоносов, повторим, перенес язык в сферу общего, язык, который после него уже принимал изящные формы под пером Пушкина и других, язык, которым мы теперь пишем и вечно писать будем, перед которым бесконечный ход развития, на пути им проходимом. Ломоносову мы за то обязаны. Сюда к положению об отношении церковнославянского языка к русскому примыкает вопрос об отношении языка письменного иразговорного; но об этом мы намерены говорить далее, как и опять об отношении русского к церковнославянскому. Ломоносов понимал это отношение, и выразил не только делом, не только в слоге своем; его слог есть уже факт этого нового момента; нет, он сознавал это и высказал свое мнение об отношений церковнославянского языка к русскому в своей статье О пользе книг церковных. В этом кратком рассуждении он делит язык на три слога: высокий, средний и низкий это разделение, произвольное и неверное само всебе, здесь имеет всю истину, ибо таково было историческое определение русского слова. Ломоносов был совершенно прав; разделяя таким образом, он видел с одной стороны церковнославянский язык с его высоким характером, с другой русский под своим тогда еще тесным, преимущественно исключительно национальным, определением, собственно же, как факт слога, была перед ним пестрая смесь того и другого с примесью слов иностранных; и здесь это разделение показывает только глубокой взгляд Ломоносова, понявший значение и отношение языков церковнославянского и русского. Наконец здесь же выражает он свое желание, чтобы удалить наводнение иностранных слов, являвшихся как бы за недостатком русских для выражения их значения, и советует для того обратиться к языку церковнославянскому, - совет совершенно справедливый; если эти слова выходят за предел национального, то именно здесь, при таком их характере (мы не говорим решительно везде) может выступить язык церковнославянский, и дать нам такие слова, имеющие характер общего, неупотребляемые в разговоре народом, но разумные для него. Выпишем из статьи слова самого Ломоносова. Ломоносов говорит: {Полн. собр. соч. М. В. Ломоносова. Спб. 1803, ч. 1, стр. 5.}

"Как материи, которые словом человеческим изображаются, различествуют по мер разной своей важности, так и российский язык чрез употребление книг церковных по приличности имеет разные степени, высокий, посредственый и низкий. Сие происходит от трех родов речений российского языка. К первому причитаются, которые у древних славян и ныне у россиян общеупотребительны; например: Бог, слава, рука, ныне, почитаю. Ко второму принадлежит, кои хотя обще употребляются мало, а особливо в разговорах; однако всем грамотным людям вразумительны, например: отверзаю, Господен, насажденный, взываю {Здесь явная ошибка, описка или опечатка; то, что относятся ко второму, должно относиться к первому, и наоборот. Это видно и изсамого смысла и из дальнейших слов. См. ниже.}. Неупотребительные и весьма обветшалые отсюда выключаются, как: обаваю, речены, ивегда, свене и сим подобные. К третьему роду относятся, которых нет в остатках славянского языка, то есть в церковных книгах, например: говорю, ручей, которой, пока, лишь. Выключаются отсюда презренные слова, которых ни в каком штиле употребить непристойно, как только в подлых комедиях.

"От рассудительного употребления и разбору сих трех родов речении, рождаются три штиля, высокой, посредственной и низкой. Первой составляется из речений славенороссийских, то есть употребительных в обоих наречиях, и из славенских россиянам вразумительных и не весьма обветшалых. Сим штилем составлятися должны героические поэмы, оды, прозаичные речи о важных материях, которым они от обыкновенной простоты к важному великольпию возвышаются. Сим штилем преимуществует российский язык перед многими нынешними Европейскими, пользуясь языком Словенским из книг церковных.

"Средний штиль состоять должен из речений больше в Российском языке употребительных, куда можно принять некоторые речения Славенския в высоком штиле употребительные, однако с великою осторожностию, чтоб слог не казался надутым. Равным образом употребить в нем можно низкие слова; однако остерегаться, чтобы не опуститься в подлость. И словом, в сем штиле должно наблюдать всевозможную ровность, которые особливо тем теряется, когда речение Славенское положено будет подле Российского простонароднаго. Сим штилем писать все театральные сочинения, в которых требуется обыкновенное человеческое слово к живому представлено действии. Однако может и первого рода штиль имеет в них место, где потребно изобразить геройство и высокие мысли; в нежностях должно от того удаляться. Стихотворные дружеские письма, сатиры, еклоги и елегии сего штиля больше должны держаться. В прозе предлагать им пристойно описания дел достопамятных и учений благородных.

"Низкий штиль принимает речения третьего рода, то есть, которых нет в Славянском диалекте, смешивая со средним, а от Славенских обще неупотребительных во все удаляться, по пристойности материи, каковы суть комедии, увеселительные епиграммы, песни, в прозе дружеские письма, описания обыкновенных дел. Простонародные низкие слова могут иметь в них место по рассмотрению. Но всего сего подробное показание надлежит до нарочного наставления о чистоте Российского штиля.

"Сия польза наша, что мы приобрели от книг церковных богатство к сильному изображению идей важных и высоких, хотя велика; однако еще находим другие выгоды, каковых лишены многие языки; и сие во первых по месту и пр.

Несколько далее:

"Рассудив таковую пользу от книг церковных Славенских в Российском языке, всем любителям отечественного слова беспристрастно объявляю, и дружелюбно советую, уверяю собственным своим искусством, дабы с прилежанием читали все церковные книги, от чего к общей и к собственной пользе воспоследует: 1) По важности священного места церкви Божией и для древности чувствуем в себе к Славенскому языку некоторое особливое почитание; чем великолепнее сочинитель мысли сугубо возвысит. 2) Будет всяк уметь разбирать высокие слова от подлых и употреблять их в приличных местах по достоинству предлагаемой материи, наблюдая ровность слога. 3) Таким старательным и осторожным употреблением сродного нам коренного Славенского языка купно с Российским, отвратятся дикие и странные слова нелепости, входящие к нам из чужих языков, заимствующих себя красоту из греческого, и то еще чрез Латинской. Оные неприличности после небрежением чтения книг церковных вкрадываются к нам нечувствительно, искажают собственную красоту нашего языка; подвергают его всегдашней перемене и к упадку преклоняют. Сие все доказанным способом претчется; и Российский язык вполной силе, красоте и богатств переменам и упадку не подвержен утвердится, коль долго церковь Российская славословием Божиим на Славенском языке украшаться будет".

Сколько важной и глубокой истины сказано здесь, хотя многие, может быть, не увидят ее за выражениями и вообще за формами, в каких она здесь является. Но это не помешает нам увидать, определить, объяснить и оправдать содержание слов Ломоносова. Мало того, мы находим истинными самые формы, в которых выражается истина, и постараемся оправдать их. Сверх того, самые обороты слов и слог, определенный тем временем, может затемнять для настоящего, современного понятия, для которого образовалась своя колея слога и которое не в силах от нее скрываться - простои, прямой смысл, лежащий в сочинении. Кроме того встречаются слова, имевшие согласно с временем, согласно с возрастом, так сказать, и историей своей жизни, известное значение теперь изменившееся, но в сущности тоже, ибо на основном воздвиглось это новое, из него вытекшее. Но современное понятие часто не может отделить от них смысла своего времени и не то читаем в словах, что в самом делев них заключается. Так у Ломоносова встречаем мы слово: подлый, которое не значит у него, что значит теперь, хотя выражение: подлые слова, и у него, и в наше время имеет смысл; но теперь нравственный смысл слова выдался вперед, и простое, равнодушное качество обратилось уже в укор, который слышен и в приведенном нами выражении, если его понимать современно; тогда как этого не видать еще у Ломоносова, и нет ни сколько брани в его выражении: подлые слова; он хотел сказать низкие (низменные), но и то не в смысле брани, а в смысле отношения к высоким; как есть слова высокие, так есть и низкие, которые имеют свое место и которые он же сам будет употреблять, как слова, приличные для разговоров, комедия и пр., слова, если угодно, разговорные, простонародные. Слово: искусство, именно в значении опыта, от слова искусить, испытать. Так слова имеют свои возраст, свою историю и сообразно со временем служат для выражения понятий, отличающихся более или менее друг от друга, хотя (без особенных посторонних причин) между ними лежит постоянно связь, ибо они возникают друг из друга и вместеиз одного зерна, из одного основного начала.

здесь такой великий смысл, рассмотрим мы вместе, как дальнейшую подробность (разбирая самые произведения).

Произведения Ломоносова писаны и в стихах и в прозе. Некоторые из них не напечатаны; исчислим напечатанные. Вот его сочинения в стихах. Им написаны Оды, согласно с духом того времени, духовные и похвальные, (первых 11, вторых 19). Также: перевод стихотворения: Венчанная надежда Российской Империи, Юнкера. - Разговор с Анакреонтом. - Перевод Оды на счастие, Руссо. - 49 надписей, из которых три в проз. - Стихи Императрицы Елисавет на фейерверк. - еще четыре стихотворения: Письмо к Шувалову; к Пахомию; Отрывок; также стихи на дороги в Петергоф, и к И. И. Ш. - Сверх того он сочинил две песни героической поэмы: Петр Великий, Письмо о пользе стекла и две трагедии: Тамира и Селим, и Денофонт. - Вот прозаические его сочинения: Предисловие о пользе книг церковных. Письмо о правилах Российского стихотворства. - Похвальное слово Императрице Елисавете. - Похвальное слово Петру Великому. - Краткий Российский Летописец. - Российская История до Ярослава I включительно. Он написал также Русскую Грамматику и Риторику. Из других ученых его сочинений мы знаем слова: О пользе химии. О явлениях воздушных, от электрической силы происходящих. О происхождении света, новую теорию о цветах представляющее. О рождении металлов от трясения земли. Также Рассуждение о большой точности морского пути, и: Явление Венеры на солнце. - Все эти ученые сочинения не носят на себе отталкивающего отпечатка односторонней учености, не сухи и не отвлеченны; они согреты живым чувством поэтического одушевления, в них всегда виден при всех специальных изысканиях простой сочувствующий человек. - Он написал также большое сочинение: Первое основание металлургии. Сверх того напечатаны некоторые его письма к Шувалову. - В его прозаических произведениях часто встречаются стихотворения или отрывочные стихи; особенно видим это в Риторике, где он должен был приводить примеры, и за неимением их должен был брать из своих сочинений или писал тут же, а иногда переводил. Все нами названные сочинения находятся в издании под заглавием: "Полное собрание сочинений Михаила Васильевича Ломоносова, с приобщением жизни сочинителя и с прибавлением многих его нигде еще не напечатанных творений. Третьим тиснением. В Санктпетербурге. Иждивением Императорской Академии Наук. 1803 года. В шести частях". Впоследствии гораздо позднее издан: "Портфель служебной деятельности М. В. Ломоносова. Из собственноручных бумаг, хранящихся у наследников. Изд. А. Вельтман. Москва. 1840 года". В этом изданий находятся его письма, проекты, разные замечания и т. п., что все любопытно и очень важно дляизучения Ломоносова. Кроме того потом в журнал Москвитянин были напечатаны некоторые еще неизданные бумаги и сочинения Ломоносова в небольших отрывках {Именно: Рассуждение о размножении и сохранении Российск. народа (Москвит. 1842 г. No 1). Труды Ломоносова для Русской Географии. Письмо кМиллеру (Там же, No 3).}. - Сочинения вне его литературной деятельности, как мы определили это слово, имеют значение и важность для нас относительно языка и также поэтических мест, в них встречающихся.

И так язык, образованный Ломоносовым, предстает нам в двух видах, то есть в стихах и прозе; но здесь в тоже время есть разница условленная существом того и другого вида. И в стихах и в прозе является нам язык им образованный, который мы намерены рассмотреть и там и здесь. После всех произведений, написанных таким странным, можно сказать искаженным языком, какой мы видели доселе, явилась в 1739 году ода Ломоносова, первое явление нового периода языка. Выше говоря о появления Ломоносова, вообще вслед за предыдущим искаженным периодом языка, привели мы из нее примеры. Мы просим здесь припомнить их. Таким представлялся уже язык у Ломоносова при начале этого нового своего периода, в первые так сказать минуты своего нового существования. Событие, которое, положим, осуществляло бы совершенство или свободу, все носит на себе яркий отпечаток, именно этого события; даяние каких бы то ни было благ, полной свободы, все на себе имеет характер даяния, и самая эта свобода имеет на себе тот же характер: это еще освобождение. Так и язык Ломоносова, язык, отселе ставший на высшую степень, вошедший в новый полный период своего существования, имеет на себе еще характер этого периода, вшествия в этот период, так сказать; он ярко дается чувствовать в его слоге, и каждая строка напоминает о том образовании русского языка, которое совершилось, чтобы продолжаться, которое понимал и делом и мыслию Ломоносов. Минута, в которую совершается дело не минутное, но в века идущее, имеет яркий характер, преизбыток этого дела; далее будет уже самое дело, без этого резкого характера, о нем напоминающего; но в минуту своего свершения, оно имеет говорящий отпечаток события сбывшегося, хотя бы и для жизни в будущие времена, отпечаток современной минуты. Кроме того, кроме этой особенности минуты, так как язык должен был в этом новом периоде вполне развиться, пройти степени своего развития, то все таки вытекая из начала, с Ломоносовым только возникшего, он, поэтому, необходимо должен был тогда уже, у него, имеет на себе особый характер, показывающий степень, на которой он находится, и также: что есть впереди и другие степени и путь развития. - Но, не смотря на все это, гений Ломоносова возвысился до полного, совершенного проявления языка, какой должен и может быть в этой высшей сфер, и основал нам много образцов слога, оправданных только нынешним временем или даже еще имевших быть оправданными; самая сущность его дела дозволяла это: ибо дело его не было односторонне; оно уже было полно по существу своему, как зерно, заключая в себе в тоже время возможность дальнейшего развития; и эта-то полнота и положительная действительность подвига, хотя условленного, в известном отношении, временем, давала возможность явить полноту и совершенство слога. Напр.; указываем сперва на стихи:

Во храме возвещу великом
Преславную хвалу твою,

При тьмах народа воспою.

Но я, о Боже, возглашу
Тебе песнь нову повсечасно;
Я в десять струн Тебе согласно


Одеян чудной красотой,
Зарей Божественного света,
Ты звезды распростер без счета
Шатру подобно пред собой.


Безчисленны тьмы новых звезд,
Моей возженных вдруг рукою
В обширности безмерных мест
Мое величество вещали;

Повсюду новые лучи,
Когда взошла луна в ночи?

Стремнинами путей ты разных
Прошел ли моря глубину

Стада, ходящие по дну?

Обширного громаду света
Когда устроить Я хотел,
Просил ли твоего совета

Как персть я взял в начале века,
Дабы создати человека,
Зачем тогда ты не сказал,
Чтоб вид иной тебе Я дал?

Как можно иначе и лучше сказать нынче? да и кто еще скажет! У кого встречается такой язык и стих? У Пушкина, у Языкова?

Мечи твои и копья вредны
Я в плуги и в серпы скую;
Пребудут все поля безбедны,

На месте брани и раздора
Цветы свои рассыплет Флора.
Разить не будет серный прах
Сквозь воздух, огнь и смерть в полках,

Восхитит зрящих дух и очи.

Царей и царств земных отрада
Возлюбленная тишина,
Блаженство сел, градов ограда,

Вокруг тебя цветы пестреют
И класы на полях желтеют,
Сокровищ полны корабли
Дерзают в море за тобою.

Свое богатство по земли.

Толикое земель пространство
Когда Всевышний поручил
Тебе в щастливое подданство,

Какими хвалится Индия:
Но требует к тому Россия
Искусством утвержденных рук,
Сие злату очистит жилу,

Тобой восставленных наук.

Необходимая судьба
Во всех народах положила,
Дабы военная труба

Чтоб в недрах мягкой тишины
Не зацвели водам равны,
Что вкруг защищены горами,
Дубравой, неподвижны спят,

Презренной производят гад.

Полн. собр. соч. М. В. Ломоносова. Спб. 1803. ч. 1.

Какие стихи и как выражается здесь сильная деятельная душа, и негодование против бездействия и лени!

Пою наставший год: он славен,

Твоим намерениям равен,
Богиня, радость и покров!

Зваянным образом, что в древни времена
Героям ставили за славные походы,

И чтили жертвой их последовавши роды,
Что вера правая творить всегда претит.
Но вам, простительно, о поздые потомки,
Когда услышав вы дела Петровы громки,


Являя Дщерь Его усердие святое,
Сему защитнику воздвигла раку в честь
От первого сребра, что недро Ей земное
Открыло, как на трон благоволила сесть.

Подобная стране, Монархиня, твоей?
От Запада твое простерлось государство,
От юга, севера и утренних полей.

Как туча грозная вися над головой,

Напрягшуюся внутрь едва содержит силу,
Отъемлет почернев путь дневному светилу,
Внезапно разродясь стесняет громом слух,
И воздух двигаясь вгруди стесняет дух,

И дождь и град шумит, и с гор ревут потоки.

Настал ужасный день, и солнце на восходе
Кровавы пропустив сквозь пар густой лучи,
Дает печальный знак к военной непогоде

Отец мой воинства готовится к отпору,
И на стенах стоять уже вчера велел.
Селим полки свои возвел на ближню гору,
Чтоб прямо устремить на город тучу стрел.

Которой с высоты на агнца хочет пасть;
И быстрый конь под ним как бурной вихрь крутился;
Селимово казал проворство теми власть.

Полн. собр. соч. М. В. Ломоносов. Спб. 1803. ч. I.

"Справедливость сего доказывается сравнением Российского языка с другими ему сродными. Поляки преклонясь издавна в Католицкую веру, отправляют службу по своему обряду, на Латинском языке, на котором их стихи и молитвы сочинены во времена варварские, по большой части от худых авторов, и потому ни из Греции, ни из Рима не могли снискать подобных преимуществ, каковы в нашем языке от Греческого приобретены". {Там же, ч. 1, стр. 4.}

"Напрасно хитрая Натура закрывает от ней свои сокровища толь презренною завесою, и в толь простых ковчегах затворяет: ибо острота тонких перстов химических полезное от негодного и дорогое от подлого распознать и отделить умеет, и сквозь притворную поверхность познает внутреннее достоинство". {Там же, ч. 3. стр. 19.}

"И так явствует, что ненавидя Римского ига и любя свою вольность, Славяне искали оной в странах полунощных, которою единоплеменные их, пользовались, в местах пространных по великим полям, рекам и озерам".

"Новгородцы удержали не одно токмо имя свое Славенское, но и язык сродных себе Славян, около Дуная и в Иллирике обитающих, которой много сходнее с Великороссийским, нежели с Польским, не взирая на то, что Поляки живут с ними ближе, нежели мы, в соседстве".

"Потом как Римская Империя стала приходить в упадок, тогда Славяне стараясь отмстить древнюю предков своих обиду, предпринимали от Севера на полдень сильные и частые походы, особливо при Иустиниане великом, Царе Греческом, чему пример даю из Прокопия". {Полн. собр. соч. М. B. Ломовосова. Спб, 1805. ч. 5, стр. 105, 106.}

Но еще видно было, как мы сказали, ярко было видно, что совершилось, и церковнославянский элемент, вошедший законно, в Русском язык явственно видится; у Ломоносова даже встречается, но в известном выражении и не случайно, а взятый как бы с намерением, родительный церковнославянского языка: О плод от корене преславна!-- О ветвь от корене Петрова! {Там же, ч. 1, стр. 88. 102.} Это было заимствование и заимствование свободное, а не беспорядочно и случайно, от расстройства языка, вошедшее в русский язык. Русский язык также дает Ломоносову слова свои, как напр.: никак смиритель стран Казанских;-- обстоятельства, до особенных людей надлежащие, не должны ожидать здесь похлебства ы; напр.: Уже со многими народы {Там же, ч. 1, стр. 106.}; также в прозе: четырми образы формы церковнославянские, нам чуждые и не встречающиеся более нигде у Ломоносова, может быть, вследствие оттенка церковнославянского языка, который допускал он в Словах, написанных высоким слогом, именно: во градех; человеком {Там же, ч. 2, стр. 201. 210.}. В язык русский у Ломоносова вошло иного слов церковнославянских, хотя совершенно в том смысле, в каком мы сказали выше, что может быть было собственно особенностью его дела. Этого нельзя отнести ко времени в том смысле, что это был язык, находившийся в употреблении, имевший объективную принудительную силу; как напр.: употребление слова искусство и т. д.; нет, это был язык созидаемый, образуемый Ломоносовым, и так условленный уже собственно сущностью его дела, а не внешним влиянием; конечно в то время этот язык не был языком, вне существующим, не был языком того времени. Впрочем, не могло и быть иначе; разговорным, народным быть он не мог, а язык письменный, дотоле существовавший, был предмет его отрицания; он сам был этим новым языком, восстающим неожиданно и могущественно из предыдущего; он сам носил в себе законы, условливающие его существо, его явление, его вид; он заключил в себе все развитие русского слова, из него только могло двинуться оно далее и истинно;-- и не было вокруг него суда и меры, не с чем было сравнить его. И так в сущности самого дела лежали причины слога, что мы надеемся рассмотреть ниже. Вот примеры в подтверждение сказанного нами, т. е.: что церковнославянские слова замечательно часто попадаются в языке Ломоносова, преимущественно в стихах. - {Полн. собр. соч. М. В. Ломоносова. Спб. 1803. ч. 1, стр. 94. 97. 115. 114. 134. 147.}, такие слова встречаем мы и в прозе; напр.: щедротою достойные толикого родителя дщери; токмо; якобы заемные; паче общенародного чаяния {Там же, ч. 2, стр. 223. 234. 236. 238.}. Впрочем мы ни сколько не объявляем себя против церковнославянских слов даже и тех, которые ярко встречаются у Ломоносова (мы говорим про слова, а не про формы склонении, спряжений и пр., чего и нет у Ломоносова).

даже обороты, но не слог; а такие слова между тем очень замечательны; они обнаруживают нам дух слова, что важно и для настоящего его значения и что также вновь открывает нам богатство слова, затертое в переходах языка, но не потерянное, - могущее и в наше время явить свой смысл и достоинство, открывающееся вновь, когда вновь наконец приходить время, отдающее ему справедливость и вновь возвращающее ему (как и всему, что их имеет) права свои; и таким образом язык наш обогащается вновь целыми новыми словами. Мы не говорим решительно обо всех словах; на некоторых лежит отпечаток исторический, известного времени, не допускающий, может быть, их современного в прежнем смыслеупотребления; вообще же они важны и нисколько (само собою разумеется) не должны мешать достоинству и полному совершенству современного слога. Мы укажем на слова такие; напр.: Пускай земля как поит трясет (в смысл трясется); Ступает по вершинам строгим; Избавив от навильных рук; Сердца жаленьем закипели; В пространстве заблуждает око; С полудни веет дух смиренный; Мой дух течет к пределам света, охотой храбрых дел пленен; Утешь печаль твоих людей; Велико дело есть и знатно; Не вам подвергнут наш предел; Но хищный волк пота противника терзает, пока последняя в нем кров еще кипит; Едина видит то с презорством добродетель; Для толь поспешного Мамаева прихода и подобной сбытие (вместо осуществление) в нем исполняется; кроме сего (кроме употреблено в смысл (превосходство) над Россами и Поляками {Там же, ч. 3, стр. 16. 19, ч. 5. стр. 154. 161.}. Согласно с словами самого Ломоносова, не во всякой прозе (как и в стихах), встречаем мы возвышенный характер слога; иногда не видать церковнославянских слов, входивших вместес своим значением, которое имели и должны были они иметь в то время; тогда язык имеет ту особенность современности, о которой сейчас мы упомянули, и вместе сам подчиняется общему характеру языка того времени, хотя кажется и является он на свободе без всяких уз и стеснения.

Недостаток языка исключительно национального, языка разговорного большею частию, есть недостаток синтаксиса в его настоящем полном развитии. Элементы его лежат и в языке национальном, но развиться здесь они не могут; живая речь и разговор соединены близко с посторонними обстоятельствами, с лицом человека, и не нужно много хлопотать о том, чтобы быть понятным; если же язык национальный перестает быть собственно разговорным, становясь рассказом или песнию, или замкнутым выражением, заключающим в себе мысль, живой образ (пословицею, поговоркою), врезываясь в таком случае и без письменности в памяти народа и повторяясь из уст в уста со всею точностию, как будто бы был написан: то и тогда язык, выражая немногосложную национальную жизнь и возникая притом, во всяком случае в сфере разговора, при всем изяществе и прелести, все не заключает в себе всей силы развитого полного синтаксиса. Только когда общее пробудится внароде, когда общий элемент пробудится и в языке, - возникнет в нем синтаксис со всею своею силою. Когда уже не только живая речь, всегда более или менее отрывистая, не сфера разговора, будет сферою языка, равно общею для всех в народе; нет, когда перед индивидуумом, освободившимся в народе, индивидуумом, с которым вместе открывается целый мир общего, откроется целый мир иязыка, когда индивидуум уединенно остается с своею мыслию, уже общею по содержанию, когда вместе с этим возникают в нем особенности и оттенки личного воззрения, и вместо звука голоса и живой речи, перед ним лежит молчаливая бумага, и он как лицо, один, уединен с своею общею мыслию: тогда другим становится язык, восходит на высшую степень, развивает все свои общие, от случайности оторванные силы и в нем вполне является синтаксис. Песни и сказки запоминаются слово в слово, их язык может быть и верен и превосходен; но они не сочиняются, не пишутся, они сказываются и поются; они возникают в сфере разговора и конечно носят на себе ее отпечаток; мы же рассуждаем здесь вообще о самой сфере разговора и о сфере письменности. Выражения в песнях и сказках точны и необходимы; но сфера сама есть сфера случайности, не дающая развить вполне языку общей стороны его, общего значения. Слово здесь может и сказаться и не сказаться, фраза прерывается другою фразою и т. д.; но в сфере письменности, когда мысль уединенно, не в словопрении, свободно облекается в слово, не преданная случайности устного изложения, - язык, один с мыслию, на свободе развивает все силы свои, сжатые и не успевшие развиться в потоке разговора, национальной жизни, волной кипения и случайности и не заботившейся о дальнейшем ходе языка. Здесь, в сфере письменности, в сочинениях, когда язык проникается общим содержанием, выступает его субъективный дух; язык обогащается, слова самые изменяются, как мы и видели выше. Разумеется, не букве придаем мы эту силу; может быть записана с точностию простая, отрывистая речь. Мы говорим про сферу общего, когда она возникает вместе с индивидуумом и когда письменность получает вполне свое настоящее значение. Начала языка всегда и везде одни и те же во всех его моментах; следовательно в сфере разговора также лежат элементы, которые потом могут развиться в сфере письменности; то же существо языка, но в известном первом своем моменте. Основываясь на этих своих началах, образуется язык в высшей сфере, язык письменный.

национального определения народа, именно: язык русский и язык церковнославянской. Во всем строении обоих языков была эта разница, следовательно и в отношении к синтаксису, этой душе языка. Сферою языка русского, согласно с его определением, был разговор; фраза его носила отпечаток разговора даже и тогда, когда записывалась на бумагу. Фраза и речь русская вообще, дыша жизнию и действительностию современности, в тоже время выражала только исключительность национальной жизни, и вместе с тем только жизнь слова в случайности, не зная и не имея форм, принадлежащих уже другой высшей сфер. С другой стороны над этим национальным языком возвышался язык церковнославянский, напротив весь посвященный общему отвлеченному содержанию, язык, по этому, отвлеченный. Здесь наоборот; здесь фраза, лишь знающая одну бумагу, одну письменность {Фраза церковнославянская произносилась также; но это произношение ее было необходимо и строго повторялось (об цитатах говорить нечего). Произношение также необходимо и в письменности, но мы говорим про те случаи, где оно служило уже полною областью. Как речь заключительно разговорная могла записываться только формально, так и речь исключительно письменная могла только формально произноситься, но разумеется последняя, как сфера высшая, предполагала и включала всебя звук, произношение, живой элемент слова.}, образуясь, представляла чрезвычайное синтаксическое развитие; преданная общему содержанию, отвлеченная от языка разговорного, должна была фраза иметь все свои синтаксические силы, развиваемые лишь общим содержанием, в письменности. Но в тоже время на фразе должен был лежать отпечаток отвлеченности, ей свойственной; синтаксис должен был развиться односторонне, преимущественно, - и в церковнославянском языке находим мы излишество синтаксиса, ничемнеудерживаемого. Вместо отрывистой речи, прерываемого предложения, видим мы более и более все охватывающую собою, замкнутую конструкцию; видим бесконечную связь речений; период растет беспредельно, так что, наконец, теряется грамматический смысл его. Такое исступление синтаксическое встречаем мы в языкецерковнославянском. Примеры той и другой речи (церковнославянской и русской народной) мы приводили выше. Мы просим припомнить их.

Такое отношение между языками продолжалось до Ломоносова; разумеется были оттенки, показанные нами по возможности в предыдущем историческом исследовании. Когда смешивались языки между собою, нарушалось их отношение, нарушалось и отношение синтаксическое. Наш язык не был возведен в высшую сферу общего, и в нем не пробуждался синтаксис, в своем высшем значении; синтаксис являлся в нем во время перехода и смешения, как нарушение его пределов. Ломоносов первый, освободив решительно язык от прежнего исключительно национального определения и введши в сферу общего, пробудил в нем и синтаксис в высшем значении я развил его в его крепости и силе. Но что же, какой характер представляет вам синтаксис Ломоносова, синтаксис языка русского? Откуда мог он вывести этот синтаксис, из каких начал, где основание и оправдание его? Мы знаем, что многие, или лучше общее мнение думает, что синтаксис Ломоносова не русский, что он сформирован по латинскому и частию по немецкому; но мы невольно спрашиваем: где же критериум этого суждения? на чем опираясь, произносит оно свой приговор; где нашло оно синтаксис русский, против которого погрешил Ломоносов? Нам скажут разговор, живая речь; но между разговором и письменностью лежит необходимая разница. Их нельзя сравнивать между собою. Язык, являющийся в разговоре, должен быть основанием синтаксиса языка письменного, как мы сказали выше; но он не стоит с ним рядом; это два, один за другим последующие момента, и разговор, как сравнение, не может служить критериумом. Что же встретил Ломоносов и в том отношении, в котором разговор важен, имеет значение для синтаксиса высшего, то есть как основание его? Что вообще нашел Ломоносов, чтоб постигнуть, создать или, лучше, вывести русский синтаксис? что нашел он в русском национальном языке? В русском языке нашел он, в том национальном виде, в котором он был, полное разнообразие оборотов, полную синтаксическую свободу. Безделица! Это было основанием, собственностью Русского синтаксиса, который, кроме этого общего начала (т. е. синтаксической свободы), еще точнее и подробнее, согласно с ним, определился даже и в национальном период. - Вот что нашел Ломоносов в русском языке. Сверх того перед ним был язык, преданный общему, отвлеченному от народной жизни, - язык, в котором лежало отвлеченное общее России же, язык, который, хотя не был русским и не принадлежал по своему значению у нас никакому народу, но в котором выражалась русская же мысль. В церковнославянском языке мысль не была ни к чему привязана; она находилась в сфере отвлеченной, в языке отвлеченном и носила на себе тот же характер; но совсем тем мысль, выражаясь вслове, непременно будучи русскою, принимала русские или свойственные русскому языку синтаксические формы. И так синтаксическое ее движение и образование в слов было в тоже время русское, кроме того, может быть, что было налагаемо особенностью языка церковнославянского как языка, и что основывалось на употреблении, бывшем в самое первое его время, и что следовательно удержалось постоянно более или менее и служило основанием в речи церковнославянской. Вспомним и то, что есть общая характеристика синтаксиса письменного. Это уже один из моментов языка вообще, кроме, разумеется, условий национального отличия языка, никогда не теряющегося и существующего в сфер общего, как отреченный в своей исключительности, но присущий вечный момент. Здесь должны мы определить ближе эти моменты языка: сферу разговора и в тоже время сферу национальности, - сферу письменности, и в тоже время сферу общего, в их внутреннем значении. - Язык в первом своем моменте, язык являющимся, как разговор, как разумное представление природы и всего окружающего, составляющий связь между людьми, становящийся истинным элементом человека, в котором движется вся человеческая жизнь его, - почти всегда предстающий не уединенно, но в разговоре, являющийся всегда на устах, всегда звучащий в появлении своем, - такой язык образует в себе, жизни и случайности покорную, от нее зависящую фразу. Слог идет, куда ведет его случайность; мы уже говорили, что фраза перебивается несколько раз, конструкция остается решительно недоконченною; но кроме этого, когда и не перебивается конструкция, когда может она^х свободно, плавно выразиться в речи, и тогда элемент, сфера языка, образуют ее согласно с собою, представляют ее свободно бегущею; Фраза, при отсутствии твердой, постоянной мысли, вполне ею владеющей, является всегда легкою, незамкнутою, открытою; по мер того, как понятия, в течении самой речи восстают одно за другим, присоединяются к ней слова. Всегда можно их к ней прибавим и отбросить (в последнем случае, разумеется, если не дойдем до зерна фразы; но тогда уже подрывается самое ее существование) без ущерба ее смысла, - и фраза расширится, укоротится, не теряя своего вида фразы. Здесь совершенно наращение и убавление, условленное случайностию сферы; такая фраза есть фраза неорганическая, утвердила ль в своей форме вследствие посторонних причин, как пословицы, например, - то удаленная внешним образом от изменений, она, само собою разумеется, носит все отпечаток этой случайности, своего неорганического бытия. Здесь на фразу действуют внешние обстоятельства, здесь она среди них, зависит от них, - и сама видимость разговора, голос, лице, движения, весь образ человека помогает мысли, понятию, внутреннему выразиться, и не делает необходимым полного явления слова; здесь оно является чистым словом, опирающимся лишь за само себя дли выражения мысли. Таков слог, такова конструкция вэтом момент языка, момент разговора, текущей жизни, случайности и вместенациональности; ибо в ней, до пробуждения общего в народе вполне силен этот момент случайности, жизни и разговора. Вспомним здесь русскую пословицу, хорошо выражающую разговорную речь: Слово не воробей: вылетит - не поймаешь. Но как скоро, отторгнувшись от этого своего определения, от жизни разговора, внешних обстановок, дух человека переходит в другую сдеру, гдемысль общая, глубокая содержанием, не умещается в разговор и требует уединенного деяния, где умолкает следовательно пред человеком звук слова, где нет ни образа, ни движений, где перед мыслию остается одно, чистое слово, долженствующее облечь ее и выразить, - там, в сфер общего, начинается иная деятельность, язык вступает в иную область, где слово развивает все своя силы и предстает в глубоко соединенном строении. Здесь-то на свободе зиждется вполне собственно синтаксис, - и все сокровища слова, все многообразные его изгибы, движения и обороты, вся его жизнь, все существо предстают во всем объеме; слово не торопится, побуждаемое речью, внешними обстоятельствами; здесь тихо развивает оно свои силы, и от присутствия общего пробуждается элемент общего в ней самой. Оно все проникается мыслию, - и соразмерно образуется и возникает иная фраза, не стесняемая, свободная от окружающих условий, свободная от случайности, фраза, на самом строении которой лежит отпечаток мысля. Это фраза полная, замкнутая, объемлемая основным понятием; от нее нельзя оторвать слова и нельзя к ней прибавить, как в живом разговоре; сама мысль оконченно здесь является, в оконченном образования, а не как сцепление понятия и представлений; фраза получает согласный с нею характер и новая почва предстает ей, не звук, не произношение, но буква, письменность. Письмо соответствует такой фразе, не в течении разговора составляющейся, фразе, где слово ждет, пока сомкнется вся она, совокупит в одно целое все свои части; где слова должны измениться, пока предстанут в общем строении, - следовательно неудобной для разговора, фразе, где часто глубоко, подолгу обдумывается выражение; такая фраза есть фраза органическая. Здесь встречаем Что написано пером, того не вырубишь топором. Есть люди, которые находят эту конструкцию ложною, но самое появление ее уже показывает, что ей должна быть причина, что не может она быть без основания. Язык всякого народа, отрывающегося от сферы случайной жизни, переходящего в сферу общего, проходит эти степени развития, и от сферы разговора восходит до сферы письменности. Этот слог письменности отдельно взятого языка имеет самобытно в себя характер общего, встречаемый во всяком языке, именно эту органическую фразу, эту замкнутую твердую конструкцию, это проникнутое мыслию строение слова, видоизменяемое только собственными особенностями. Это удел всякого языка, способного оторваться от случайности речи. Наш язык должен был также, движимый развитием общего в народе, освободиться от разговорной и перейти в эту общую высшую сферу, и в нем должна была пробудиться и предстать, но под условиями его особенностей, органическая речь, оконченная, железная конструкция, природная этой сфере. Если же вязыке могло пробудиться общее, то само собою разумеется, конструкция, служащая этому общему, ему свойственна. Мы видим, что наш язык вместе с народом оторвался от национальности, разговора, и перешел в высшую сферу общего, в сферу письменности. В нем должен был выразиться весь характер момента, в который он возвысился вместе с народом. Ломоносов, гений которого выразил этот момент общего в нашей литературе, возвел и язык в эту высшую сферу письменности. Что же мог представить нам наш язык в этой сфере, как образовались и явились его общие формы? Повторяем здесь: где нашел Ломоносов те основания, по которым мог возвести язык самобытно на дальнейшую степень его образования? Прежде всего скажем, что если наш язык способен вступить на нее, он должен исполнить это самобытно, и самобытно в нем должна возникнуть принадлежность языка в этой сфере, органическая фраза. Ее признаем мы заранее в нашем язык, как и во всяком, который может свободно и самобытно перейти в эту высшую область. В русском языке вообще, и в период национальности, должны лежать элементы того общего, которое является в языке при полнейшем его развитии.

Кроме языка национального, выразившегося в грамотах, песнях и пр. и живущего в устах народа, кроме языка церковнославянского, в котором отвлеченно развивался синтаксис, движимый русскою мыслию, Ломоносов имел перед собою языки латинский и немецкий, у которых уже были образовавшиеся общие формы. Язык латинский в особенности их обработавший и имеющий огромный авторитет, более всего действовал на Ломоносова. И принимая его обороты, Ломоносов с первого взгляда подвергался обвинению в латинизмах. Но вспомним, что синтаксис и вообще слог этой высшей сферы имеет в себе общее, собственно свойственное этой сфер, и следовательно встречающееся естественно во всех языках. Русский язык не был еще в сфере письменности, еще не явились, не определились его обороты (письменные), тогда как латинский язык является уже вполне развившимся, с готовыми оборотами. Введение их, если бы они были и вполне свойственны, должно показаться заимствованием. Сверх того надо сказать, что кроме этого общего сходства в письменной сфере, в русском языке лежит возможности, которая даже осуществлялась, оборотов, конструкций периода, сходных и с латинскими и могущих, если угодно, так называться. Вообще надо быть осторожнее при рассматривании оборотов по-видимому заимствованных и посмотреть, не принадлежат ли они также самобытно и тому языку, который обвиняется в заимствовании; время появления, отдаленность, запутанность в истории развития и вообще многие обстоятельства могут здесь смутить суждение и сделать его ошибочным. Для узнания истины надо обратиться к самому языку. Общее латинской конструкции, вследствие уже закона самого развития (выше показанного) доступно языку русскому; но та особенность, которая принадлежит собственно латинскому языку, должна остаться чуждою языку русскому. Здесь не надо принимать за латинизмы то, что есть общее, доступное и другому языку. Теперь возникает вопрос, в какой мере общее присутствует во фразе, в какой мере является самобытное сходство и где начинается латинизм? Собственно само проявление этого общего может самобытно принадлежать языку, и даже особенность латинского языка может быть самобытною особенностью русского. И так надо решить, где в слоги Ломомосова, при общем элементе, принадлежащем сфер, являются обороты самобытные, сходные может быть самобытно с латинским языком, и где латинизмы? Для этого надобно обратиться к существу вашего языка, к его духу, и посмотреть, нет ли в нем оправдания этих оборотов, принадлежащих сфере письменной.

Период и конструкцию, вообще синтаксис языка латинского более нежели в других сочинениях Ломоносова, находят в его похвальных Словах, где конечно более, нежели где-нибудь, является в своей силеорганическая речь. И так обратим внимание наше преимущественно на эти слова, как и вообще на другие его прозаические сочинения; прозаические, ибо стих не может дать вполне места синтаксическому развитию слова. Прежде всего, выпишем первый период похвальной речи Елисавете: "Если бы в сей пресветлый праздник, слушатели! в которой под благословенною державою всемилостивейшей Государыни нашей покоящиеся многочисленные народы торжествуют, и веселятся о преславном Ее на Всероссийский престол восшествии, возможно было нам радостию восхищенным вознестись до высоты толикой, с коль красное, коль великолепное, коль радостное позорище нам бы открылось!" {Полн. собр. соч. М. В. Ломоносова. Спб. 1805. ч. 9, стр. 103.} Порядок слов, вот первое, что назовут латинским; если мы вглядимся в самую конструкцию, то увидим, что то, что является в развитой фразе, в целом период, замкнутость, повторяется и в малейших видах конструкций; так видим, напр.: в пределах пространного периода отдельные выражения: "в селах плодородием благословенных; при морях от военной бури и шума свободных.... в полях довольством и безопасностию украшенных, на горах верхи свои благополучием выше возносящих и на холмах радостно препоясанных" {Полн. собр. соч. М. B. Ломоносова. Спб. 1803 ч. 2, стр. 203. 204.}, или в более кратком, отдельном периоде: "Но кто ревностным усердия зрением яснее оный видит, как сие для распространения наук в России Петром Великим установленное общество, несказанным ее великодушием обновленное? - Велико дело и меру моего разума превосходящее предприемлю, когда при толь знатном собрании, именем сего ученого общества, за несказанное благодеяние, величайшей на свет Государыне, благодарение и похвалу приносить начинаю. - Она отеческим духом и верою к Богу воспаляется, они ревностию к ней пылают. Она приближаясь к победе, кровопролитной победы не желает, они всему свету стать противу за оную усердствуют". - {Там же, стр. 205. 206. 212. 213.} И так это организирование фразы, собственно порядок слов, очень важное дело в синтаксисе; если мы станем следить далееэти слова и вообще сочинения Ломоносова, то мы увидим ту же самую особенность, тот же порядок слов. В этом только и выражается влияние языка латинского, которое находят в произведениях Ломоносова. Мы можем встретить кроме того еще несколько употреблений, принадлежащих языку латинскому; но они и редки и не важны; разумеется в тоже время они самобытно возможны и находятся даже в русском языке. К числу таких употреблений, но менее может быть свойственных, можно отнести следующее: "Ничто на земли смертному выше и благороднее дано быть не может, как упражнение" {Полн. собр. соч. М. В. Ломоносова. Спб. 1803, ч. 3, стр. 3.} Вообще же латинский язык не имел и не мог иметь влияния на нашу грамматику, на ту нашу часть синтаксиса, которая называется управлением слов; нельзя же было явиться латинскому творительному самостоятельному; нельзя же было слову становиться в творительном падежи после сравнительной степени и пр.; сходство здесь могло быть, как мы сказали, только самобытно. Что касается до двух именительных и до двух винительных в известных глаголах, то мывстречаем это вцерковнославянском языке. Все влияние латинского языка могло быть на конструкцию, на порядок слов, на период. Обратим же внимание на порядок слов в обширном смысли, на все, в чем видят латинизм, и посмотрим, принадлежит ли он, и в какой мер, самобытно русскому языку, рассмотрим его в подробностях, в его более малых, отдельных частях, в его видоизменениях; взглянем на различные его стороны и обороты.

Вообще в письменной фразе (в обширном смысле этого слова), и во фразе Ломоносова замечаем мы замкнутость, видим на конце поставленный глагол, твердо, окончательно заключающий фразу; это видно из примеров, нами выше предложенных. Приведем их еще: "Свидетельствуют многочисленные их сочинения в разных народах, в разные веки свету сообщенные. Много препятствий неутомимые испытатели преодолели, и следующих по себе труды облегчили: разгнали мрачные тучи, и чистое небо далече проникли. - И ежели чего точно изобразить не можем, не языку нашему, но недовольному своему в нем искусству приписать долженствуем" {Там же, ч. 3, стр. 100, ч. 6. стр. 6.}. Мы не спорим, что это оборот латинский; но из этого не следует, чтобы он не мог быль оборотом и другого языка. Потом, в оборотах отдельных, внутренних, т. е., в расположении слов, в разных видах их порядка, встречаем мы ту же замкнутость, особенность, вытекающую из того же начала фразы органической. Фраза, развиваясь, становится полнее и полнее, во всех частях своих сохраняет этот характер замкнутости, и по этому при всех ее видоизменениях, замечая главные ее пункты, мы видим, как определяющее становится пред определяемым, как все стремится к этим главным пунктам, выражая таким образом характер сосредоточенности и замкнутости, - общий характер всей органической фразы. Приведем еще примеры: "Не снисканием многословного мыслей распространения увеличено, не витиеватым сложением замыслов, или пестрым преложением речений украшено, ниже риторским парением возвышено будет сие мое слово: но все свое пространство и величество от несравненных свойств Монархини нашей, всю свою красоту от прекрасных ее добродетелей, и все свое возвышение от устремления к ней искренние ревности, примет. - Тогда математическому и физическому учению, прежде в чародейство и волхвование вмененному, уже одеянному порфирою, увенчанному лаврами, на монаршеском престоле посажденному, благоговейное почитание, в священной Петровой Особе приносилось". {Полн. собр. соч. М. В. Ломоносова. Спб. 1803. ч. 3, стр. 207. 235.} Но сверх того обратим внимание еще на особенности и порядка слов, изгибов принимаемых мыслию во фразе. Напр.: "Однако человеческого достояния и наследства не имело разума. - Прерывно блещет в разные времени расстояния. - Бывают в верхней атмосферы тонком воздух - разные Славян поколения: - {Полн. собр. соч. М. В. Ломоносова. 1803. Спб. ч. 2, стр. 261, ч. 5. стр. 68, ч. 5 стр. 94.} Мы можем принести здесь даже примеры из стихотворений, допускающих в своем размере такие перестановки слов, изгибы и обороты: "Еще ль мы мало утомились житейских тягостью, времен.... Богиня новыми лучами красуется окружена.... ГдеВолга. Дон и Днепр текут.... Тебе обильны движут воды.... Там мерзлыми шумит крылами" {Там же, ч. I, стр. 185. 199. 200.} и пр. и пр. Это основано вместе на свободе синтаксиса, показывает более или менее его гибкость, необходимую, разумеется, принадлежность этого его свойства. Вот теособенности, телатинизмы, которые находим мы у Ломоносова. Повторяем, что если бы мы встретили и решительные обороты латинские, то из этого не следовало бы, что они заимствованы или что они чужды, несвойственны русскому языку: сходство могло быть самобытно.

Обратим же теперь наконец внимание на русский, собственно национальный язык, и потом на язык церковнославянский, языки, составлявшие русское слово, которые имел перед собой Ломоносов, и посмотрим, что они нам представляют.

Мы можем видеть наш язык в тех проявлениях, которые он дал себе в памятниках письменных: в грамотах и пр. (примесь, какая могла быть, легко отделяется, что и старались мы сделать выше). Еще свободнее предстает он нам в русских песнях, поговорках и т. п. Мы можем даже исследовать наш язык и в настоящем простом разговоре народа; наш же язык образованный не может быть еще критериумом, ибо подвергался известным изменениям.

Элементы этой органической Фразы, этот глагол, становящийся на конце, встречаем мы и в грамотах. Мы привели выше довольно примеров, просим припомнить их. Но все для большей видимости приведем здесь еще хотя нисколько: "А приставов ти с низу в всю в Новогородьскую волость не всылати. - А приставов мы в твой удел в твою вотчину, чем тя есмь пожаловал я на Городец, ни моему сыну Князю Великому Ивану Васильевичю, ни моим детем меншим не всылати. - И тебе моему Господину Великому Князю, и твоему сыну Великому Князю, и твоим детям, которых ти даст Бог, моее отчины под моею Княгинею и под моими детми блюсти, а не обидети, ни вступатися, и печаловатися вам моею Княгинею и моими детми". {Собр. Гос. грам. и догов., ч. 1, стр. 10. 188. 242.} Ясное доказательство, что не чужда была языку эта конструкция, что крепким умом одарен русский народ; в грамотах же встречаем мы и дальнейшие подробности такой фразы. И здесь также приведем опять примеры: "А хто будет мне Великому Князю и моему сыну Великому Князю друг, тот и тобедруг" {Там же, ч. II,стр. 254.} и пр. Мы находим далее, эти особенные обороты, показывающие гибкость русского языка, эту чудную перестановку слов. Напр. "А которой ты брат; а хто моих Князей отъедет к тебе служебных". {Там же, стр. 175. 176.} Тоже самое показывают нам наши песни и язык нашего народа. Напр.

Сопротивницу знает красну девищу....

И ту рушала Княгиня лебедь белую....

А от пару было от кониного... 

Древн. Рос. стихотвор., собр. Киршею Даниловым

Не нашего дело ума и пр. - И так все выражения Ломоносова, на которые мы указали (стоит только припомнить их) находятся целиком, или имеют свое основание в русской речи, чему мы привели кажется ясные примеры. Но все это сводится к одному: к полной свободе синтаксиса (не в смысле управлений слов, а в смысле конструкции), свободы, которая, следовательно, уже дает возможность возникнуть органической фразе, вполне развиться в высшей сфере синтаксису; дает место всемэтим гибким оборотам, встречающимся у Ломоносова и прямо встречающимся в нашем языке; мало того, дает возможность языку превзойти в этом отношении другие языки, превзойти ихв богатстве и гибкости оборотов, в разнообразии строения слова. И потом, этом характер свободы, лежащий на языке далеко отличает его, в каждом даже его обороты, от других. И так свободно может у нас быть весь ход, все должное богатство развития слова. Наш язык, наш синтаксис имеет особенный характер, и то, что можно сказать на русском, едва ли можно сказать на каком-нибудь языке. Приведем в пример такие слова нашей песни:

Я убатюшки в терему, в терему,
Я уматушки в высоком, в высоком.

говорится про два терема и разделяются слова: у батюшки, у матушки, тогда как напротив они прямо относятся друг к другу, и тесно соединяются; фраза такова: я у батюшки и у матушки в высоком терему, но не смотря на разделение, сохранена связь между словами, и над отдельными формами фраз является сила синтаксиса, соединяющая их в одну; так что если надписать одну фразу над другою, то каждое слово соединяется с написанным под ним словом. Здесь выражается особенная грация, особенная сила и гибкость синтаксиса; здесь видим мы явление, знаменующее полную его свободу. Мы можем привести такие же и подобные тому примеры из древних русских стихотворений, собранных Киршею Даниловым:

Так же:

Пир на веселе, повел столы на радостях....

Как бы бела лебедушка по заре она прокликала.... 

Древн. Росс. стих., собр. Киршею Даниловым

Как вечор мне подруженьки косыньку расплетали,
Оне золотом перевили мою,
Оне жемчугом убирали ее.

Сверх того пред Ломоносовым был язык церковнославянский, язык, как мы сказали, служивший также все Русской мысли, язык, выражающий отвлеченное развитие синтаксиса, являющий множество отдаленных значений в периоде; он представлял Ломоносову также элементы и уже образы, формы общего синтаксиса, но доведенного до крайности, в своем отвлеченном развитии. Синтаксис языка церковнославянского мог быть доступным русскому, или как общее, или как русский синтаксис, который должен был однако при употреблении измениться; впрочем некоторые части могли взойти как есть. Примеры такого синтаксиса мы уже привели кажется достаточно выше. Не считаем нужным приводить здесь новые и обременить рассуждение еще длинными выписками. Ломоносов же, мы знаем, читал церковнославянские книги, это было первое его чтение; он сверх того сознательно признавал важность церковнославянского языка, и следовательно влияние этого языка на его речь возможно, естественно, и даже не подлежит сомнению.

и у Петра Великого была в слоге тяжелая конструкция; причина, следовательно, тяжести языка должна была лежать в другом (а не во влиянии Латинского языка). Мы видим, что на этих элементах основывается тот синтаксис, который упрекают в латинизме, - конечно лишь более стройный и болееразвитый, чем в них. Язык русский мог согласно с существом своим подняться в эту высшую сферу языка, сферу общего, открывающуюся тогда, когда общее пробуждается в народ, - и он возвысился до все; следовательно сфера эта и формы общие языка принадлежат ему потому уже самобытно; в существе его лежит возможность этих форм, этого синтаксиса; в нем уже, - и в национальной его сферы, и так же в отвлеченном развитии мысли в слове, - видим мы эти начала, и видим главное - свободу синтаксиса. Ломоносов был гением языка, возведшим его в эту высшую сферу; дело его было свободно, и формы, принятые языком, принадлежали уже ему вполне, вытекали из его духа, что, думаем, мы доказали. Однако ж мы должны в тоже время согласиться, что фразы Ломоносова имеют отпечаток латинский, собственно в оттенке внешнем; что он обращал внимание на латинский язык, его избирал, иногда по крайней мере, примером своим; но в образ этого языка видел и находил он общее; он брал эти обороты как выражающие общее в языке, обороты высшей его сферы и свойственные следовательно языку русскому. Он брал их, как достояние языка русского, и потому еще, что язык русский, как именно русский, самобытно имел их или подобные им в себе, и взятое по-видимому из чуждого не было чуждое; он занимал с полным правом собственности, - и оборот как бы вновь вырастал на русской почве, шел из русского языка и с помощию полной его свободы становился русским; язык русский и церковнославянской, как мы видели, доказывают это и вполне оправдывают Ломоносова. Легкой, волнующийся отпечаток и некоторые употребления латинские остаются сами по себе в его слоги, не противореча существу дела. Конструкция Ломоносова, порядок слов, наконец, слог его - вполне русской, выходит из элементов русского языка. - Мы должны обратить здесь внимание на некоторые особенности слога Ломоносова, не противоречащие нисколько словам нашим. Сперва обратим внимание на отдельные слова, о которых мы уже отчасти упоминали выше. Он употребляет слово снести вместо сравнить: снести своих и наших предков тот где мы употребляем он или даже оный; напр.: {Полн. собр. соч. М. B. Ломоносова. Спб. 1803. ч. I, стр. 71, ч. 5. стр. 80.}; слово внешний в смысле иностранный: имя Славянское поздно достигло слуха внешних писателей одержат в смысле владеть: Трояне одержали оные земли {Там же, стр. 90.}; слово кажется в смысле развития, хода вперед, пути, или скорее обычая; Кроме разделения по местам, разность времени отменяет поведения {Там же, ч. 8. стр. 91.}; слово знатный в смысле великий, знаменитый, значительный: для знатного идольского пирования пишет употребляет он, как обыкновенно в грамотах, вместо пишется, про Словенова сына Волхва пишет, что.... {Там же, стр. 104.}; даже: в смысле подтверждается: и то самое подтверждает происхождением имени Колоксава {Так же, стр. 119.}; обыкновенностьобычай, обыкновение; предлог за вместо в пользу; за обыкновенность сих Варягов ходит на Римские области явствует из многократных военных нападений {Там же, стр. 158.} и пp.; мы бы сказали совершенно иначе: обыкновение или обычай.... явствует, доказывается и пр.; что согласно с древним употреблением, вместо советоваться: советовал с единомышленниками своими {Там же, ч. 5, стр. 145.}; порядочный устроенный, определенный, как прилагательное, происходящее от порядка: установлять порядочные дани {Полн. собр. соч. М. В. Ломоносом. Спб. 1805. ч. 8, стр. 148.}; всмысле воротился; с малым числом людей поворотился {Там же, стр. 161.}; любим любимый: был любим Ольге {Там же, стр. 108.}; густость в смысл {Там же, ч. I, стр. 128.}; жалость в смысле сожаления, участия, любви: с жалостию и радостию целовал мать и детей своих выпали в смысле сделали вылазку: сидевшие Россияне из города выпали {Там же, стр. 188.}; с винительным падежем, в смысле обдумать или размыслить: рассудив малое число своего войска, {Там же, стр. 183.} вместо выступление: не дозволял жителям из него выступу {Там же, стр. 222.} и т. п. Мы выписали преимущественно из Русской Истории Ломоносова; но эти и подобные слова встречаются везде в его сочинениях. Как русский старинный оборот можно еще заметить: два сына {Там же, ч. 8, стр. 176.}; встречаются иногда церковнославянские формы; напр.: одного корене (также пример нами приведенный выше в стихах); о Славяненх, в Полянех еже: еже задолго прежде создания монастыря Печерского {Там же, стр. 125.}, Встречается также и дательный, так называемый самостоятельный, - оборот, который кажется нам нельзя решительно отнять не только у церковнославянского, но и у русского языка, оборот по крайней мере сомнительный: напр.: приспевшу времени выходит поединщики на сражение; во рву коню его спотыкнувшись, от падения повредил ногу {Полн. собр. соч. М. В. Ломоносова. Спб. 1805. ч. 5, стр. 221. 228.}; выражения: {Там же, стр. 209.} вместо с изумленным лицом, взято со слов Нестора. Мы находим период, который не считаем вполне русским, по крайней мере по месту и отношению слова: который, - Чехи по описанию того ж Прокопия, жительствовавши на берегу Евксинского понта, которым в прежние времена ставил королей Римский Император, а тогда ему уже не были ни в чем послушны {Там же, 112.}. Но следующее место, по слогу, признаем мы совершенно в духе русского языка, что мы доказывали и объясняли выше: "Таким образом по единой крови и по общей пользе согласные между собою Государи в разных местах утвердясь, шатающиеся разноплеменных народов члены крепким союзом единодушного правления связали. Роптать приобыкшие Новгородцы страшились Синеусова вспоможения Рюрику; ибо он обладал сильным Белозерским Чудским народом, называемым Весью. Трувор, пребывая в близости прежнего жилища, скоро мог поднять Варягов к собственному и братей своих защищению. И так имея отвсюду взаимную подпору, неспокойных голов, которые на избрание Руриково не соглашались, принудили к молчанию, и к оказанию совершенной покорности, так что хотя Синеус по двулетном княжении скончался, а Трувор после него жил не долго; однако Рурик в великий Новгород переселился, и над Волховым обновил город". {Полн. собр. соч. М. B. Ломоносов. Спб., 1805. ч. 4, стр. 144.} Все это, как мы сказали, вполне согласно с словами нашими, остающимися во всей силе.

Язык, как было уже объяснено, является сперва в сфере разговора и имеет в сфере исключительной национальности, и здесь предстает эта неорганическая фраза, способная и убавиться и прибавиться, без изменения во всем составе. Мы сказали, что язык вместе с народом достигает сферы общего, где изменяется, развивается, образуется иначе, оторванный от случайности разговора и перенесенный в соответствующую сферу новому бытию своему, в письменность, где является уже органическая фраза, фраза высшего состава. И так всякой язык проходит эти степени развития. Но язык французский, так как и народ самый, выражающий в себенациональность по преимуществу, остался на степени языка разговорного, неорганической фразы, и, так как и народ, не открылся для общего; эта фраза неорганическая перешла и в письменности она стала необходимым условием языка французского, неспособного к другой конструкции, и в нем преимущественно живет она. Язык немецкий образовал в себе твердую конструкцию, явное, видимое присутствие общей мысли; оборот такой фразы стал необходимым законом в его письменности, и как нельзя в языки французском образовать замкнутую фразу, так напротив в немецком нельзя сказать фразу неорганическую; глагол на конце непременно в известных случаях должен быть поставлен. И там и здесь язык развившись, дал себенеуклонные формы, закон необходимый, принудительный, ибо и тот и другой язык развили только стороны языка вообще, а тот идругой язык односторонни. В русском языке напротив видим мы и ту и другую сторону, видим и тот и другой момент, видим полную всесторонность. Нам доступна речь неорганическая, французская; но там она необходимость, форма, в которую отлился язык; у нас напротив она свобода. Нам доступна и твердая конструкция немецкая, составленная по глубоким основам языка, но там она необходимость, принуждение, у нас - свобода. И так свобода - великое преимущество нашего всестороннего языка! Но сверх того, что всесторонний дух языка и вместе полная его свобода, заключают в себе моменты, разделенные в других языках, вследствие одностороннего развития, сверх того, - полная свобода языка русского, делая доступный ему обороты других языков, давая самобытно ему на них право, кроме разве индивидуальных, так сказать, особенностей, - обогащает его бесчисленным разнообразием оборотов и не имеющихся в других языках, необыкновенною их гибкостью, и вместе с тем кладет на всякой оборот отпечаток свободы, элемент, в котором живет и движется язык. Таково преимущество, свойство языка русского, так глубоко совпадающего с глубоким существом самого русского народа. Это свойство имеет великое значение, которое может быть предметом важного исследования. И так на языке нашем являются только исторические моменты языка, и ни один не застаивается на нем, не делает его односторонним, как это видим в других.

тем, будучи таким, оно имеет свою необходимую односторонность, односторонность историческую. Самое то, что Ломоносов пробудилв языке общее, запечатлело его подвиг. Мы говорили, что начало, введение самой свободы, самой истины будет все иметь на себе ярко этот характер появления, характер начала, и тогда лишь он исчезает, когда введенное сделается уже спокойным достоянием. Так издесь: перенесение языка в сферу общего, став характеристикою, определило слог и придало ему односторонность; в Ломоносове видно, что это собственно, совершил он: история по существу своему обозначила этот момент и ярко его отличила. Введение этого общего племени, исторически необходимо стало отвлеченным. И так признавая здесь в Ломоносовском языке, таким образом характер, односторонности, мы признаем в нем отчасти и латинское влияние, как фактически, так и по смыслу самому; ибо здесь общее, и по преимуществу общее, входило в язык, - и как общее по преимуществу, явилось латинское влияние, латинские фразы, которые не противореча самобытному свойству русского языка, сохраняли свой отвлеченный латинский характер; именно в то время, в которое они появились, этот как бы чуждый характер фраз (мы не говорим про всякую их форму и вообще) имеет значение оправдываемое моментом; это было не заимствование, скорее сочувствие нашего языка с латинским. До Ломоносова письменность была чужда языку; но не была приобретенная сфера, в которой он получил свободные права гражданства; и потому вообще, касаясь бумаги, он или принимал неловкие формы, подобные тем, которые встречает в грамотах, формы пишущегося разговора, или принимал формы отвлеченные, тяжелые, условленные отчасти церковнославянским, отчасти может быть иностранным синтаксисом. Откуда же причина этому? Причина лежит в отвлеченности письменной, общей сферы, и вместе в той необходимой потребности иметь ее, занять в ней место. Этот характер письменного языка много объясняет язык Ломоносова против мнения о латинизмах {Что касается до влияния немецкого направления, то некоторые может быть захотят видеть его во многом употреблении неопределенного наклонения; тогда мы отсылаем их к русскому народному языку, к грамотам и другим письменным памятникам, из которых мы привели выше довольно примеров. (См. выше).}.

И так Ломоносов был первый индивидуум, возникший в истории нашей литературы и начавший собою новый ее период. Он оторвал русский язык от исключительной национальности и поставил существенные, истинные отношения между им и церковнославянским, ввел язык в высшую сферу и дал ему там самобытное место, право гражданства. Вот великий подвиг, осуществляющий в себе великое значение Ломоносова! Но в тоже время дело, при всем своем совершенстве и полноте, имелохарактер односторонности, состоявшей в самом совершении этого дела, в яркости выступления этого общего, долженствовавшего возникнуть в языке русском; этот факт был историческим моментом. Дело Ломоносова, совершенное в самом себе, явившись необходимо односторонностью, должно было развиться, пойти далее. (Мы уже отвечали на обвинения в латинизмах, во влиянии иностранном). Весь дальнейший ход есть не что иное, как только развитие его великого подвига, ему вполне принадлежащего.

конструкция являлась исключительно в письменности, являлась там как закон, как необходимый образ мысли на бумаге, следовательно совершенно противно русской свободе языка. Этот период односторонности истинного подвига, выражавшийся также в отвлеченном употреблении языка церковнославянского, наставший вслед за Ломоносовым, разумеется представил живее, присущую слогу последнего, односторонность; там она была принадлежностью самого явления, здесь напротив взята была собственно одна односторонность и остальному из этого велено было молчать. Дело Ломоносова было понято (согласно с ходом исторического развития), односторонне и односторонне стало развиваться. За Ломоносовым явилось множество писателей. Писатели сделали себе необходимое правило из тяжелой конструкции, из славянизмов, взяли отвлеченно только эту сторону синтаксиса, - и таким образом образовался односторонний, тяжелый слог, удалявший простую форму фразы. Это противоречило совершенно существу русского языка, который допускает свободно все, формы оборота. Сумароков, Державин, Херасков и др., все имеют этот общий характер в слоге и в выборе слов. И если, у Державина особенно, проявляются слова простые, то видна сейчас смелость их употребления, и это ясно в то же время показывает, что они не имеют свободного права гражданства. И так, этот отвлеченный, односторонний, слог (при таком положении слога было сочувствие с латинским, немецким, церковнославянским языками), противоречивший существу русского языка, стал тяготеть над русским словом. Русское слово его не отвергало, но не его одного: оно не было исключительно. Самые также те выражения, которые кажутся тяжелыми, получают другой характер, когда занимают одно из меств слове, когда при них свободно становятся другие, когда они не исключительны, когда являются в элементе полной свободы. Направление это было ложно; ложь односторонности должна была обличиться; должна была вполне быть оправдана другая сторона, сторона разговора. - Как защитник этой другой стороны, живой, законной и забытой в языке при отвлеченном и тяжелом, господствующем присутствии этого общего, явился Карамзин. Карамзин подал голос в пользу разговорного языка и, имея полное право в своей защите против односторонности, восстал односторонне; его право дало ему силу; переворот был решителен. Карамзин удалил язык в другую крайность; он восстал за целую сферу слова, вытисняемую из слога. Он был также неправ, как и последователи Ломоносова, но он также был прав, как защитник стороны языка, и в тоже время за него была историческая потребность. Он расторгнул эту твердую конструкцию мысли, он удалил эту органическую фразу и явил эту легкую, ничем не замкнутую, открытую конструкцию, неорганическую фразу; текущий слог его - эта вечно бесконечная, доступная приращению конструкция, - справедливый в своем протесте, был решительно неправ сам по себе, в своей исключительности; он низвел язык со степени его могущества, его синтаксической силы; он явил нам жидкую фразу, как нитка тянущуюся. Слог Карамзина, вообще, лишен силы, часто изнежен и манерен, при видимой своей естественности. Карамзин в слоге своем, что и понятно, сочувствовал языку французскому, и потому у него часто встречаются галлицизмы. Об нем здесь кстати можно сказать то, что говорит о французах Ломоносов: Французы, которые во всем хотят натурально поступать, однако почти всегда противно своему намерению чинят. {Полн. собр. соч. М. В. Лононосова. Спб., 1803. ч. 1. стр. 16.} Если в своей русской истории и возвращался он несколько к конструкции более твердой, то значение его состояло именно в этом образовании другого слога, основанного на разговор вообще, и даже в самой крайности его, вызванной крайностью противоположного направления. Карамзин произвел последователей или лучше все последовало ему, и слог вдался в другую односторонность. Карамзин был именно историческое лицо, исторический момент в нашей литературе, так как мы выше определили этот момент вообще. Он не был поэт, он не мог занять самостоятельного места в литератур. Слог, вот его стера, сфера чисто историческая, и сфера, в которой занимает он такое великое, могущественное место. Направление им данное явилось в своей односторонности; была разрушена крепкая органическая фраза; вместо нее явилась фраза легкая, лишенная силы, фраза одним словом неорганическая. Она имеет такое же законное место в нашем языке, и обвинение на нее, как и в предыдущем противоположном направлении, падает в односторонности, которая дает ей тип повсеместности, этот слабый, нетвердый характер, что уничтожилось бы присутствием другой стороны языка, и сама она, как мы сказали о фразе противоположной, получила бы другой приличный ей характер и полное оправдание и сохранила бы все неотрицаемые права свои и все принадлежащее ей достоинство, явилась бы как сторона в общем элементе свободы языка. - Это направление продолжалось или лучше продолжается и до вашего времени; в пользу естественности и разговорности восстают на коренные Формы языка, на никогда неотъемлемое его достояние; вместе с защитой языка разговорного соединено нападение на церковнославянизмы (не только в оборотах, но и словах), что очень понятно, ибо они проникнуты общим характером. Здесь впрочем является уже крайность самого Карамзинского направления, до которой он сам никогда не достигал и не хотел достигать. Крайность эта не имеет силы, ибо она слишком напряжена и искусственна и не может сдержать крепкий и сильный язык. Крайность крайнего направления, всегда более доступная для людей ограниченных, которым надо резкое, - она думает восставать на церковнославянизмы в русском языке; но в таком случае надо бы вычеркнуть большую половину стихов Пушкина {Ея пленительные очи.... Ты мне была святыней. Пред ней же я притворствовать не смеюи пр. и пр.} и др., прозы Гоголя; надо бы уничтожить то, что составляет и силу и красоту языка, что составляет наше преимущество перед другими. И так это одностороннее направление продолжается и до наших дней. Но нельзя однако отрицать реакции против него.

Какой же результат таких направлении, такого развития? Что же такое наш язык, в чем же существо его? Мы видели два направления после великого дела проникновения языка общим, перенесения это в сферу общего. Одно, прямо примыкаясь к великому моменту, есть одностороннее следствие совершенного дела, следствие, объясняемое историческим развитием; направление языка отвлеченно письменное, отвлеченно общее. Другое, как всегда при развитии одностороннем, есть необходимое опровержение предыдущей односторонности, совершенно справедливое, во опять являющееся в новой односторонности; направление языка отвлеченно разговорное, отвлеченно случайное. И то и другое было односторонне, и то и другое имеет право и место в русском языке, и то и другое делалось необходимо. Дело Ломоносова должно было получить полное развитие. Неправо то, когда органическая фраза, необходимая, проникнутая строгостью построения, фраза мысли, имеющая полную законность присутствия в нашем языке, исключала из его существа фразу легкую, случайную, разговорную. Неправ Карамзин, когда восстав за разговорную фразу и дав ей место в языке, которое бесспорно она имеет, - неправ он, когда разрушил крепкую, железную конструкцию, всю исполненную силы, когда не понял ее и заменил ее своею фразою. Это было новое притязание национального разговорного языка, от начала существующего, притязание в новой сфере языка, в которой конечно должно выражаться все существо его письменности, в которой и предъявили свои права, и разговорный случайный элемент, и элемент собственно мысли общей, - предъявила права свои, одним словом, великая свобода языка. Карамзин дал языку разговорному это законное место в письменности; но только место имеет он, и ложно то, когда отвлеченно, односторонне убегает замкнутой органической конструкции, когда заменяет ее, как почти до сих пор, фразою мелкою, неорганическою. Результат этих направлений, - непременное соприсутствие и той и другой стороны, не как двух односторонностей, но как двух сторон языка, в элемент свободы; существо нашего языка есть полная свобода слова. Этот результат недаром достался; он должен был быть определен развитием, и он оправдан развитием. Но теперь односторонность должна уже исчезнуть, теперь место языку разговорному уже дано, и мы должны признать вновь другую сторону языка нашего, фразу органическую, фразу, появившуюся впервые у Ломоносова и продолжавшуюся потом, признать наперед, отрицанием ее односторонности, не перед положением другой стороны языка, но после, как свободную, необходимую сторону языка. Мы должны дать другой характер фразе Карамзина, понять ее, не в ее исключительном требовании, но опять, как только свободную сторону языка. Слог Карамзина не может быть нашим слогом, взятый со всей его характеристикою, как исторический момент. В нем слишком слышно противодействие, освобождение, а освобождение не есть свобода. Да, теперь именно должны быть отдания права фразе органической не в односторонности ее, а в истине. Существо нашего языка, повторяем, есть полная свобода слова. Письменность уже по сфере своей отличается от разговора; писать так как говорят, нельзя; иначе надо было бы также запинаться, перебивать свою фразу, вдруг изменять конструкцию, и тогда такой письменный язык был бы похож на язык наших древних грамот. Но письменность, являющая все существо языка, все его элементы, имеет в себе элемент разговорный, но очищенный от случайности разговора, но как элемент. Когда мы защищаем органическую фразу, называем ее фразою письменною по преимуществу, мы нисколько не думаем признавать только ее одну в письменности; это была бы односторонность противная духу русского языка. Мы вполне допускаем и разговорную фразу, везде, где может она явиться; мы только против ее притязания исключить другую, органическую фразу. Везде, где разговор и по форме и по содержанию, везде имеет она там место, а особенно в некоторых сочинениях, где самый разговор выступает на сцену, как в комедиях Гоголя. Или лучше сказать, не назначая место ни той, вы другой конструкции, мы признаем их в языке, как образы (формы), в которых он является, как соприсутствующие его моменты, стороны. Мы должны определить и ту и другую конструкцию; все значение их предстает из определения их существа; из этого явится и соответственность их с содержанием; но неестественно назначить их для употребления там или здесь и таким образом извне наложить их, как формы. И так отделив вообще письменность от разговора, посмотрим, какое отношение между фразой общей органической и случайной неорганической в письменности. Мы сказали уже, что в разговорной фразе язык еще не оторвался от сферы случайности, в ней нет твердого сочленения, проникнутого мыслию; она вся полна блеска и движения, полна жизни пролетающей, и как час к часу, день ко дню, время ко времени, она может прибывать, открытая всегда течению времени; она вся говорит, но зато она вся в случайности, вся предана ей, имеет ее достоинства и недостатки, выгоды и невыгоды. Но эта живость случайности не есть еще предел развития. Нет, дух идет далее, отрешается от случайности и переходит в сферу общего. Так развивается и язык; от этой неорганической фразы переходит он к другой, которая опять, как фраза, уже свободна от случайности, уже, как фраза, опять проникнута общим; это фраза органическая; мысль, общее проникло весь ее состав, оторвало от случайности и организировало ее в неколебимое целое; в ней является твердое сочленение, проникнутое мыслию; разговор с своею случайностию бессилен перед нею, не может разрушить ее стройного состава; она возникла на почве уединенной мысли, не в звуках разговора, но в молчаливом воплощении идеи, и ее сферою преимущественно может назваться письменность. Это фраза общая, фраза мыслящая. Легкомысленно называть ее тяжелою и нападать на нее, не понимая ее. Такая фраза есть торжество мысли в слове. Французы, эта национальность по преимуществу, по преимуществу только живущие, мыслящую, общую, органическую. Благо нам, что мы, - и мыслящий и живущий народ, и национальный и общий, - имеем свободно и ту и другую, что свобода есть существо нашего языка, и ложно было бы, еслиб мы не признавали эту глубокую по своему составу, мыслящую органическую фразу. Напротив, согласно с историческим положением нашего времени, мы отдаем полное, свободное гражданство в нашем языке фразы органической, и таким образом оправдывается и является в своей истине великое дело Ломоносова. Что касается до отношения языка письменного к разговорному, то я думаю мы уже выразили нашу мысль, мы определили уже его, определив Фразу органическую, по преимуществу письменную, и неорганическую, по преимуществу разговорную. Мы признаем в письменности язык разговорный, очищенный уже самою сферою, признаем вполне его право; но мы решительно против его притязания на какую бы то ни было исключительность в сфере нашей письменности.

Вместе с отношением фразы органической и неорганической, языка письменного к разговорному, является отношение языка церковнославянского к русскому. Как в направлении до Карамзина были принимаемы церковнославянизмы, так были они отвергаемы потом в направлении, данном Карамзиным, доведенном до крайности и продолжающемся до нашего времени. Ломоносов постановил отношение церковнославярского языка к русскому; но также как все его дело, о чем выше мы говорили, оно приняло характер односторонности. Язык церковнославянский есть язык проникнутый весь общим, неупотребляемый в разговоре, но доступный всякому русскому, доступный и для употребления. Между ним и русским языком лежит тесная связь, именно связь общего, связь, освященная издавна его религиозным, общим значением. Слова церковнославянского языка оторваны от случайности, и всегда, когда язык наш наполняется общим содержанием, являются они, им полные, и прекрасно придают языку этот характер, совершенно свободно, без всякой дисгармонии, являясь в нем, на правах общего. Это не цитаты из чужого языка, из латинского напр. - это доступные, родные слова его, это наш общий язык, находящийся в постоянной живой связи с русским, вследствие общего. Современно с первым, отвлеченно общим направлением, он отвлеченно употреблялся, и ему придавалась та же соответствующая исключительность, какая и замкнутой конструкции вообще. Потом также отвлеченно отвергался он, во имя Русского языка; и там и здесь было такое же право и такая же односторонность; отрицание его, и как вообще Карамзинское направление, продолжается и до вашего времени и также ложно. По этому пути мы бы должны были отказаться от красот нашего слога. Нет, язык церковнославянский имеет постоянное значение для нашего языка; отношение и живая связь его с нашим необходима и истинна; характер общего, ему принадлежащий, проникает каждое его слово и употребление слов его делает этим общим. Вечную пищу общей жизни хранит он длянашего языка, и при его постоянно важном и общем характере, вполне разнообразно развивается и живет наш изменяющийся язык, отношения же их, как мы сказали, родственны и как отношения языков и в тоже время как отношения, освященные историею. Язык церковнославянский, как небо подымается над нашим языком, и он величествен и прекрасен как небо; и если мы не всегда готовы быть в случайности, часто темной и ничтожной, если мы можем отвлечься от нее и поднять голову, то конечно церковнославянский язык вполне тогда является нам со своим значением, вполне важен для нас, и мы его понимаем. Мы опять должны прибавим что здесь мы говорим собственно об языке, слоге, остаемся в сфере языка и следовательно говорим собственно о его достоинствах, свойстве, преимуществах, сущности. Итак церковнославянский язык имеет право гражданства (в словах и даже отчасти оборотах) в нашем языке. Мы признаем, что эти отношения должны были быть вновь оправданы, принимая историческое условие нашего времени. Эти отношения вековечны, или что еще лучше выражает, существенны. - И таким образом здесь вновь оправдывается и является в своей истине великое дело Ломоносова, положившего отношения между церковнославянским и русским языками, так существенно связанные с его подвигом вообще.

Ломоносов возвел наш язык, оторвав его от исключительной национальности, в сферу общего, дал нам органическую фразу (не стесняющую свободу языка) и вместе определил отношение церковнославянского языка к русскому, что существенно в его деле. Ломоносов дал нам язык (письменный, общий), можем мы сказать. Все дальнейшее развитие есть только оправдание его великого дела; и только теперь является полное его значение, его правда. Как бы мы ни ушли далеко, мы всегда будем пользоваться плодами его положительного дела, дела свободного иистинного.