1764 НЕ РАНЕЕ МАЯ 10. ЗАМЕТКА НА РУКОПИСИ
А. -Л. ШЛЁЦЕРА
Hoc periculum ita conscriptum est, ut quicunque linguae Rossiacae ignarus legerit, illam filiam esse Graecae credat necesse est, quod tamen cum veritate pugnat. Idcirco eo habitu, quo nunc apparet, in publicum prodire non debet. Taceo non pauca alia corrigenda.
M. L.
Перевод
виде обнародованию не подлежит. Умалчиваю о многом другом, что также требует исправления.
М. Л.
Примечания
Печатается по собственноручному подлиннику (ААН, разр. I, оп. 77, № 22, л. 39 об.).
Подлинник на латинском языке.
Латинский текст впервые напечатан — Пекарский, II, стр. 827. Русский перевод публикуется впервые.
Шлёцер утверждает, что Ломоносов прочитал его работу после 26 мая 1764 г. (Кеневич, стр. 187), что, может быть, и верно.
Шлёцер приехал в Петербург из Германии в ноябре 1761 г. по приглашению Г. -Ф. Миллера и через восемь месяцев, в июле 1762 г., по просьбе последнего и при ближайшем участии И. И. Тауберта, был назначен адъюнктом при историографе, т. е. при том же Миллере (ААН, ф. 3, оп. 1, № 473, лл. 137—138). Своим положением в Академии Наук Шлёцер был недоволен по двум причинам. Миллер, проживший к тому времени уже около сорока лет в России и принявший русское подданство, требовал, чтобы и Шлёцер „посвятил себя совершенно Русскому государству“, и только при таком условии соглашался открыть Шлёцеру доступ к своему собранию исторических документов. Шлёцер же считал подобное требование „возмутительным“: ему хотелось — как он выражался — „быть целью для себя самого“ и „в Германии обращать в деньги то, что узнавал в России“, или, иначе говоря, печатать там собранные в России материалы. Другой причиной недовольства Шлёцера были подчиненная роль адъюнкта и слишком низкий, по его мнению, оклад жалованья: мы, — признается он, — „в Петербурге учились делать золото“; он добивался звания профессора и утроения своей ставки (Кеневич, стр. 73—76, 85, 104, 169, 185). Шлёцер решительно примкнул к партии Тауберта, имевшей, благодаря близости с Г. Н. Тепловым, большое влияние на президента Академии К. Г. Разумовского и боровшейся с Ломоносовым. Называя себя „таубертианцем“ и „тайным советником“ Тауберта, Шлёцер получил при его помощи в свое распоряжение рукописные материалы Академической библиотеки, свел при его же содействии знакомство с некоторыми лицами придворного круга и заручился поддержкой некоторых академиков (там же, стр. 209, 227, 273 и др.). „Я полагал, — говорит Шлёцер, — что с величайшей точностью рассчитал дальнейший ход моего дела, каким бы случайностям оно ни подвергалось“ (там же, стр. 185).
10 мая 1764 г. в Канцелярию АН поступил репорт Шлёцера, где он, ссылаясь на нездоровье и семейные обстоятельства, просил уволить его в трехмесячный отпуск в Германию. „Если же, — добавлял Шлёцер, — своей почти двухгодичной службой при имп. Академии мне посчастливилось угодить ей и если она вследствие того признает меня достойным служебного назначения, то я очень желал бы, чтобы имп. Академия соблаговолила объявить мне в таком случае свое суждение еще до моего отъезда“. Свой репорт Шлёцер заканчивал вопросом, следует ли ему представить план тех научных работ, которые он надеется выполнить. К репорту был приложен небольшой сборник исторических и филологических этюдов на латинском языке под общим заглавием „Periculum antiquitatis russicae graecis collustratae luminibus“ („Опыт изучения русской древности в свете греческих источников“). (ААН, разр. 1, оп. 77, № 22).
Репорт Шлёцера в Канцелярию АН не получал в течение двух недель никакого отражения в ее журнале, приложенный же к репорту сборник статей был немедленно, в тот же день, и притом без обычного в таких случаях препроводительного указа Канцелярии представлен Таубертом в Академическое собрание, которое определило дать его на прочтение академикам (Протоколы Конференции, т. II, стр. 516). Рукопись была прочтена в первую очередь тремя академиками, причастными к исторической науке, а именно Ломоносовым, Миллером и И. -Э. Фишером, причем все трое, не будучи знакомы с репортом Шлёцера, поняли свою задачу так, что должны высказаться лишь о возможности опубликования представленной Шлёцером работы. Миллер и Фишер высказались по этому вопросу хоть и сдержанно, но положительно (Кеневич, стр. 418), Ломоносов же дал публикуемый отрицательный отзыв.
Возражения Ломоносова направлены в основном против одного из четырех прочитанных им этюдов, а именно против того, где Шлёцер говорит, что после утверждения на Руси христианства „русский язык не только был дополнен большим количеством греческих слов, но изменил под влиянием духа греческой речи и весь свой строй настолько, что сведущий в обоих языках человек, читая книги наших древнейших писателей, может иной раз подумать, что читает не русский, а греческий текст, пересказанный русскими словами“ (Кеневич, стр. 410). О родстве славянских языков с греческим и некоторыми другими европейскими языками и о проникновении греческих слов и оборотов речи в древнерусский литературный язык Шлёцер толковал как о новом своем открытии, не упоминая о том, а может быть, и не зная, что задолго до него и притом несравненно точнее и тоньше об этом говорил в печати Ломоносов (см. т. VII наст. изд., стр. 391, 587—588, 590). Но Ломоносова возмутило в данном случае не это вольное или невольное умолчание, а то обстоятельство, что Шлёцер, не отличая церковно-славянского языка от древнерусского литературного, явно преувеличивал влияние греческого языка, выдавая последний за основу древнерусской письменной речи. Это резко противоречило взгляду Ломоносова, который, не отрицая наличия „в славенском языке греческого изобилия“ и признавая, что „оттуду умножаем довольство российского слова“, т. е. русского литературного языка, утверждал, однако, со всей настойчивостью, что „российское слово“, сложившееся не на греческой, а на восточнославянской основе, „и собственным своим достатком велико“ (там же; ср. также документ 270). Разногласие Ломоносова с Шлёцером шло собственно еще глубже: в суждениях Шлёцера крылось полное отрицание русской самобытной дохристианской культуры, которое Шлёцер распространял и на область литературного языка; по мнению же Ломоносова, ко времени „владения Владимирова“, т. е. к концу X в., древнерусский литературный язык достиг уже такой высокой степени самобытного развития, что мало чем отличался от языка XVIII в. и был понятен современным Ломоносову русским людям (т. VII наст. изд., стр. 590). Констатируя высокую степень развития древнерусского дохристианского литературного языка, Ломоносов констатировал тем самым и высокий уровень русской культуры того времени. Не приходится говорить о том, насколько точка зрения Ломоносова, совпадающая с новейшими выводами советской науки, была ближе к истине, чем точка зрения Шлёцера.
— в 1875 г.