Белявский М. Т.: М. В. Ломоносов и основание Московского университета
Глава вторая. М. В. Ломоносов — великий деятель русского просвещения

Мое единственное желание состоит в том, чтобы привести в вожделенное течение гимназию и университет, откуда могут произойти многочисленные Ломоносовы.

М. В. Ломоносов.

ГЛАВА ВТОРАЯ

М. В. ЛОМОНОСОВ — ВЕЛИКИЙ ДЕЯТЕЛЬ
РУССКОГО ПРОСВЕЩЕНИЯ

Мы уже говорили, что в условиях XVIII века самодержавие вынуждено было принять некоторые меры по организации образования. Оно нуждалось в специалистах для промышленности и флота, для армии и государственного аппарата. Это заставило открыть известное число общих и специальных школ, учредить Академию Наук, посылать молодых людей для обучения за границу, широко привлекать иностранных специалистов. Однако ни сами эти меры, ни способы проведения их в жизнь, ни масштабы их ни в коей степени не соответствовали грандиозности задач, стоявших перед Россией.

Ломоносов возглавлял передовое материалистическое направление в науке и смело опрокидывал мертвую средневековую схоластику. Он требовал от правительства всемерной поддержки национальной науки и применения ее открытий во всей хозяйственной жизни страны. Самодержавие и господствующие классы боялись настоящей науки, так как видели в ней опасность идеологического подрыва своего классового господства. Поэтому они были враждебны развитию передовой материалистической науки и поддерживали псевдонаучные теории и концепции; поэтому они стремились сохранить в науке ту «духовную диктатуру церкви», о которой говорил Энгельс.

Ломоносов требовал широкого распространения образования и устройства бессословных школ, доступных для всего народа. Правительство же создавало ничтожное количество школ и придавало им сословный, кастовый характер. Тем самым оно закрывало основной массе населения доступ в специальные и высшие школы и полностью лишало права на образование многомиллионные массы крепостного крестьянства. Это была политика дикого ограбления народа в области образования, политика, о которой через полтора века В. И. Ленин, разбирая бюджет министерства просвещения, писал: «... правительство берет деньги с девяти десятых народа на школы и учебные заведения всех видов и на эти деньги учит дворян, заграждая путь мещанам и крестьянам!!»¹

Ломоносов рассматривал науку и просвещение как средство преодоления технико-экономической и культурной отсталости России. Самодержавие же и представители господствующих классов и не помышляли об этом.

Ломоносов требовал пропаганды передовых научных взглядов в широких массах народа, а правительство с активной помощью церкви преследовало передовую науку, запрещало печатать, жгло книги и жестоко расправлялось с их авторами.

Ломоносов страстно любил свою родину и ее народ. Он твердо верил в творческие силы русского народа, в то,

Что может собственных Платонов
И быстрых разумов Невтонов
Российская земля рождать.

Самодержавие же и господствующие классы ненавидели русский народ, боялись его и не верили в его творческие силы. Они не только не растили своих специалистов в области науки, техники, культуры, но не давали применить свои знания и открытия и тем, которые вырастали вопреки их политике. Они предпочитали по-холопски выписывать специалистов из Западной Европы.

Для него, как и для других русских просветителей XVIII века, была характерна горячая защита просвещения. Выражая интересы народа, Ломоносов требовал создания бессословной демократической школы. Борясь за развитие науки и просвещения в России, Ломоносов никогда не считал, что они должны являться привилегией только дворянства и купечества. Наоборот, требованием Ломоносова была доступность образования для всего народа. К нему вполне применимо известное положение В. И. Ленина: «Просветители не выделяли, как предмет своего особенного внимания, ни одного класса населения, говорили не только о народе вообще, но даже и о нации вообще»².

Разделяя общую для просветителей веру во всемогущество наук и просвещения, видя в них одно из главных средств для ликвидации технико-экономической и культурной отсталости страны, для уничтожения всех противоречий и недостатков современного ему общества, Ломоносов в своих поэтических и прозаических произведениях славил науки и просвещение. Он считал необходимым, чтобы науки были распространены как можно шире, «ибо, что их благороднее, что полезнее, и что бесспорнее их в делах человеческих найдено быть может?»³. Поскольку для Ломоносова не было ничего дороже Родины и науки, он считал, что одним из главных критериев при оценке политики государей и государственных деятелей должна быть их политика в отношении науки и культуры.

Борьба Ломоносова за распространение науки и образования в России была тесно связана с его гуманизмом. Гуманист и просветитель, он выступал с гневным обличением отношения «цивилизованных европейцев» к населению Америки.

Уже горят царей там древние жилища;
Венцы врагам корысть, и плоть их вранам пища!
И кости предков их из золотых гробов
Чрез стены падают к смердящим трупам в ров!
С перстнями руки прочь и головы с убранством
Секут несытые и златом и тиранством.
Иных свирепствуя в средину гонят гор
Драгой металл изрыть из преглубоких нор.
Смятение и страх, оковы, глад и раны,
Что наложили им в работе их тираны...⁴.

Эта гневная и яркая картина непосредственно перекликается с той, которая была через четыре десятилетия нарисована А. Н. Радищевым.

Выступая пламенным пропагандистом и защитником науки и просвещения, Ломоносов с тем большей силой обрушивался на мракобесов, мешавших их развитию и распространению. Особую его ненависть вызывали церковь и церковники. Стремясь сохранить свое руководящее положение, они мешали развитию светского образования, настаивали на том, чтобы преподавание строилось в плане прославления религии. Отстаивая и развивая материалистическое миропонимание, Ломоносов требовал, чтобы церковники не смели соваться в дела науки. Когда церковники и особенно придворные проповедники Криновский, Дубенский и другие обрушились на Ломоносова, обвиняя его в «распространении натурализма», он дал им уничтожающий ответ:

... Ты думаешь, Пахом, что ты уж Златоуст,
Но мы уверены о том, что мозг твой пуст...
Нравоучением преславный Телемак
Стократ полезнее твоих нескладных врак⁵.

«невеждам попам физику толковать», он прямо называл их палачами и обвинял в том, что они «желают после родин и крестин вскоре и похорон для своей корысти»⁶. Указывая на «земное происхождение» постов, праздников и других церковных догматов, Ломоносов писал, что «обманщик, грабитель, неправосудный, мздоимец, вор и другими образы ближнего повредитель» не становится нисколько лучше от того, что он соблюдает все церковные установления, «хотя бы он вместо обыкновенной постной пищи в семь недель ел щепы, кирпич, мочало, глину и уголье и большую бы часть этого времени простоял на голове вместо земных поклонов»⁷.

Ломоносов не ограничивался высмеиванием некоторых церковных обрядов и установлений, а требовал, чтобы правительство запретило их. Отчетливо понимая, какое сопротивление встретит проведение подобных мероприятий, Ломоносов советовал не бояться этого. У него не вызывало никакого сомнения, что предлагаемые им мероприятия будут приняты русским народом. «Российский народ гибок!»⁸ — восхищался он.

Эти смелые предложения отнюдь не одиноки в творчестве Ломоносова. Рядом с ними стоят обвинения против церкви и духовенства, с такой силой выраженные им в «Письме о пользе стекла» и «Явлении Венеры на Солнце», рядом с ними стоит и «Гимн бороде». Смысл и место этого стихотворения в творчестве Ломоносова в буржуазной науке злостно извращались. Его замалчивали, изображали «случайным озорством», «грубой шуткой», либо объявляли выступлением против «суеверия и старообрядцев». Только работы советских ученых показали, что «Гимн бороде» представляет собой смелое и резкое выступление против духовенства и реакции. «Борода» в стихотворении Ломоносова — это символ невежества, мракобесия, ханжества, фанатизма и показной святости. «Борода» — это духовенство, выступающее против наук и преследующее ученых. Он показывал, что только прикрываясь «бородой» (т. е. своим духовным званием) могут безнаказанно действовать «дураки, враги, проказы». Разящая сила произведения усиливалась содержащимся в нем прямым указанием на то, что «борода» (т. е. духовное звание) является для их владельцев в первую очередь источником дохода и паразитического образа жизни.

Через многие расчесы
Заплету тебя я в косы
И всю хитрость покажу,
По всем модам наряжу.
Через разные затеи
Завивать хочу тупеи.
Дайте ленты, кошельки
И крупитчатой муки⁹.

Озорной, грубоватый припев «Гимна» усиливал его сатирическую силу. Стихотворение попало в цель: духовенство пришло в ярость. Оно вызвало Ломоносова на заседание синода с целью изобличить его в авторстве и потребовать раскаяния. Но Ломоносов и не думал отступать, он, как писал синод, «начал оный пашквиль шпынски защищать, а потом, сверх всякого чаяния, сам себя тому пашквильному сочинению автором оказал...»¹⁰. В ответ на угрозы церковников Ломоносов ответил еще более резким стихотворением, в котором продолжал открыто издеваться над ними¹¹. Весьма показательно, что в острой борьбе вокруг «Гимна бороде» против Ломоносова совместно выступили церковники, академики-реакционеры, его литературные враги, не брезговавшие при этом никакими средствами для травли. Синод представил Сенату донос, в котором требовал публичного уничтожения палачом стихов Ломоносова и сурового наказания их автора. Враги Ломоносова усиленно распространяли гнусные пасквили на русском и немецком языках¹². Духовные и светские мракобесы проводили мысль о том, что люди, подобные Ломоносову, заслуживают того, чтобы их «сжигали в срубах». Нет никакой необходимости воспроизводить ту гнусную клевету, которая содержалась в пасквилях. Стоит сказать только об одном: их авторы с особой злобой говорили о «низком происхождении» Ломоносова. «Ты преподло был рожден», — упрекали они его и угрожали ему «лишением всех чинов».

Их выводило из себя, что против церкви и реакционной науки так смело выступил крестьянский сын Михайло Ломоносов, который издевался над их угрозами и продолжал идти своим путем.

Не менее резко, чем против официальной церкви, Ломоносов выступал и против реакционной идеологии раскола. Пронизанная духом мертвой схоластики, эта идеология была крайне враждебна науке. Раскольничество объявляло греховным светское образование, литературу, живопись, театр. Оптимистическому, жизнеутверждающему мировоззрению Ломоносова с его верой во всесилие человеческого разума, с призывом к активной работе по исследованию и подчинению природы была органически чужда и враждебна идеология раскольников, пытавшихся превратить книгу в орудие мракобесия, в оправдание суеверия и невежества, подменить науку начетничеством и бесплодными словопрениями о вере и ее догматах.

Между тем до последнего времени появляются работы, авторы которых утверждают, что старообрядцы и, в частности, Выговская община и ее руководитель Андрей Денисов сыграли большую роль в «формировании мировоззрения Ломоносова» и помогли ему «выбиться в люди». Так, в статье Бабкина¹³ «здоровое и полезное зерно» «Поморских ответов» Андрея Денисова «и в своей знаменитой статье «О пользе книг церковных» несомненно (!) опирался на филологические разыскания Андрея Денисова¹⁴. Совершенно очевидно, что знаменитая статья Ломоносова, о которой говорит Бабкин, не только «не опирается на филологические разыскания А. Денисова», но прямо направлена против реакционных попыток подменить живой язык народа церковнославянской книжной речью.

Борьбу Ломоносова против церковников энергично поддерживали его ученики.

Пронесся слух: хотят кого-то сжечь;
    Но время то прошло, чтоб наше мясо печь.
... Не думайте, что мы вам отданы на шутки;
    Хоть нет у нас бород, однако есть рассудки! —

заявляли они в ответ на угрозы мракобесов расправиться с Ломоносовым. Из планов церковников ничего не получилось. Он вышел победителем в этой борьбе и имел все основания сказать врагам науки и просвещения:

Хоть ложной святостью ты бородой скрывался,
    Пробин, на злость твою взирая, улыбался:
    Учения его и чести и труда
    Не можешь повредить ни ты, ни борода¹⁵.

В своей статье «О значении воинствующего материализма» В. И. Ленин подчеркивает важное значение произведений материалистов XVIII века. Отмечая, что в них найдется много наивного и ненаучного, он, тем не менее, считал очень важным издание массовыми тиражами атеистической публицистики материалистов XVIII в. Ленин называл ее бойкой, живой, талантливой, остроумно и открыто нападающей на господствующую поповщину¹⁶. Эта ленинская характеристика атеистических произведений просветителей XVIII века может быть отнесена и к ряду работ Ломоносова. Но, самоотверженно сражаясь с мракобесами всех мастей, Ломоносов не видел, что главным препятствием для развития наук и просвещения в стране является самодержавно-крепостнический строй. Более того, все свои надежды и в этой области он связывал с царем-преобразователем и его просвещенными вельможами.

В упорной борьбе за распространение просвещения и науки в стране, которую вели Ломоносов и его соратники, им пришлось преодолевать ожесточенное сопротивление клики иноземных реакционеров. Уже говорилось, что, не веря в творческие силы народа и боясь их развития, царское правительство предпочитало выписывать специалистов из-за границы. Особенно много этих «специалистов» было в области культуры, науки и просвещения. Среди приехавших иностранцев были люди, которые честно служили национальным интересам России и являлись представителями передовой науки и культуры. Достаточно назвать крупнейших математиков и механиков того времени Леонарда Эйлера и братьев Бернулли, развернувших свою блестящую научную работу в русской Академии Наук. Эйлер был одним из немногих людей, которые поняли все значение гениальных открытий и теорий Ломоносова и оказывали ему активную поддержку. Рука об руку с Ломоносовым работал над исследованием атмосферного электричества академик Рихман. В ряде вопросов выступал вместе с передовыми русскими учеными академик Браун. Напряженно работал над созданием карт России астроном Делиль. Плодотворной была работа в области архитектуры нашедших в России вторую родину Растрелли, Кваренги, Камерона, создателя знаменитого «медного всадника» скульптора Фальконе и других.

Но действительными специалистами были и честно служили интересам России лишь единицы. Большинство же этих пришельцев являлось невеждами и проходимцами, отправлявшимися в Россию делать легкую карьеру, а зачастую — прямыми шпионами. Засилье иноземных реакционеров и проходимцев крайне вредно отражалось на работе Академии Наук. За два десятилетия своего существования она проделала ряд работ и исследований, имевших огромное значение для науки. Достаточно назвать хотя бы исключительную по размаху северную экспедицию, исследование Сибири и Дальнего Востока, создание атласа карт России, классические работы Эйлера и Бернулли. Но в то же время Академия все дальше отходила от того направления работы, которое было определено при ее основании. Главной причиной этого являлась политика, которую проводило царское правительство в отношении национальной культуры. Во главе академии оказались люди, чуждые и враждебные национальным интересам русского народа. Они думали только о том, как угодить очередной императрице и ее фаворитам, и пополняли академию своими приятелями. Одновременно они опустошали кассу академии и оставляли ее без средств. Являвшийся президентом академии в 40—60-х гг. Кирилл Разумовский был не лучше своих предшественников. Он за два года, проведенных за границей, научился болтать по-французски, усвоил манеры французских аристократов и в совершенстве овладел искусством проживать астрономические суммы денег. Поскольку он был братом елизаветинского фаворита, то этого оказалось «вполне достаточно» для того, чтобы 19-летний «сиятельный Митрофанушка» был произведен в фельдмаршалы, сделан гетманом Украины и назначен президентом Академии Наук. Разумовский, по меткому замечанию одного из современников, «больше наплодил детей, чем прочел книг, и лучше знал разных петербургских красавиц, чем членов Академии Наук»¹⁷. Неудивительно, что фактически при Разумовском в академии хозяйничали невежда, ловкий интриган и отъявленный вор Шумахер, «его зять и академии наследник» Тауберт и русский «приказной от науки» Теплов. Положение в академии не изменилось, когда во главе ее оказались Разумовский и Теплов, это еще раз подтверждает, что немецкая клика в академии была сильна не сама по себе, а благодаря постоянной поддержке и покровительству со стороны придворной аристократии. Не останавливающийся ни перед чем для достижения личных своекорыстных целей Теплов был «достойным» партнером Шумахера. Прекрасно образованный, хорошо владевший пером, кистью и смычком, серьезно занимавшийся вопросами экономики, Теплов использовал все свои таланты для того, чтобы сделать карьеру. Беспринципный интриган, он был ловким и умелым демагогом. В нужный момент он умело спекулировал на передовых идеях как в области литературы, так и в области общественно-политической мысли. Примерами этой спекуляции является написанный им манифест по поводу переворота 1762 года и «Рассуждение о качествах стихотворца»¹⁸. Вся практическая деятельность Теплова как в Академии Наук, так и вне ее не только находилась в прямом противоречии с этими его произведениями, но и представляла собой ожесточенную борьбу против всего прогрессивного.

В результате такой политики правительства в русской Академии Наук оказались люди, не имевшие никакого отношения к науке. В числе академиков были учитель детей Бирона Ле Руа и его секретарь Штрубе де-Пирмонт. Первый из них написал единственную «научную» работу, в которой разбирался вопрос «о могиле Адама на Цейлоне» (!), о втором мы уже говорили. По желанию французского дипломата Лестока был сделан академиком невежественный реакционер Сигизбек, известный как ярый противник системы Коперника и защитник библейских представлений о происхождении и строении вселенной. Не менее энергично Сигизбек выступал против утверждений Линнея о наличии пола у растений, аргументируя свои возражения тем, что бог, создавший землю, никогда не мог бы допустить подобной «безнравственности».

В число академиков попали Юнкер и Штелин, все научные достоинства которых сводились к тому, что они кропали бездарные немецкие стишки к разным торжественным случаям при дворе. О степени и глубине познаний астронома и физика Крафта лучше всего говорит то, что он специализировался на составлении гороскопов. Подобно Фишеру, Деллиль-де ля Кройер, находясь в Сибирской экспедиции, занимался исключительно пьянством и спекуляцией мехами, а затем присвоил себе работы и наблюдения Красильникова. Академиком оказался и прусский шпион, секретарь Остермана, некий Гросс. После падения Остермана Гросс, изобличенный в шпионаже, был вынужден покончить с собой. Нет смысла и нужды продолжать это перечисление. Амман, Винцгейм, Лоттер, Ле Клерк, Гришов и многие другие мало чем отличались от охарактеризованных выше.

вредную деятельность она пыталась изобразить в виде благодеяния русскому народу. Это с типичной для подобных проходимцев наглостью высказал один из подвизавшихся в России прусских офицеров: «Не подлежит сомнению, что невежество русского народа возросло бы до тех же размеров, каких оно достигало до Петра Великого, если бы у него отняли наставников-иностранцев». Автор этих записок вынужден был все же отметить, что русский народ ненавидел этих «благодетелей» и «выгнал бы их из империи, если бы только мог»¹⁹.

Приход к власти Елизаветы, как и назначение президентом К. Г. Разумовского, не внесли и не могли внести коренных изменений в положение академии. Юсуповы и Разумовские, Тепловы и Козловы, Адодуровы и им подобные решительно становились на сторону Шумахера и его приспешников и выполняли это с неменьшим усердием и энергией, чем в свое время делали это Бирон, Остерман или Лесток. Совершенно прав был «Современник», писавший по этому поводу: «Неужели нападать на пройдоху, которому дали власть, а не обвинять тех, кто дал ему эту власть», — и советовавший обратить внимание на своих «русских немцев»²⁰.

Мы не будем касаться все большего замыкания академии в «чистую науку». Против этого решительно выступал Ломоносов, напоминавший, что «по регламенту Академии Наук профессорам должно не меньше стараться о действительной пользе обществу, а особливо о приращении художеств, нежели о теоретических рассуждениях»²¹. Но Академия Наук была создана не только как государственный центр научно-исследовательской работы в стране, но и как центр по подготовке русских специалистов в области науки и культуры. Если она хотя и с целым рядом недостатков в основном выполняла первую задачу, то с выполнением второй дело обстояло совершенно неудовлетворительно.

Академический университет влачил жалкое существование, в таком же положении находилась и академическая гимназия. Дети из знатных семей, поступившие в академическую гимназию при ее основании, очень скоро покинули ее в связи с открытием Шляхетских корпусов. После этого состав гимназистов коренным образом изменился, о чем с нескрываемой злобой говорили руководившие гимназией Миллер, Байер и Фишер. Весьма показательно, что с ними полностью солидаризировался известный реакционер, занимавший пост министра просвещения в XIX веке, — Д. А. Толстой. Отмечая, что в гимназию в 30-х гг. XVIII века были приняты «сыновья нескольких солдат, столяра, крестьянина, семи плотников, трех адмиралтейских десятских, одного господского человека», Д. А. Толстой заявлял, что это был «ненужный балласт», отвлекавший от нее «детей высших сословий»²².

Гимназисты академии терпели страшную нужду; вечно голодные, босые и полураздетые, они должны были жить и заниматься в нетопленном помещении с выбитыми стеклами, развалившимися дверями и стенами, покрытыми льдом. Учителя-иностранцы уклонялись от занятий под самыми различными предлогами. Когда же они и являлись на занятия, пользы от этого было мало. Учителя не знали русского языка, да и не хотели его знать, ученики же не знали немецкого. Все преподавание шло исключительно на латинском языке. Неудивительно, что в таких условиях за 30 лет (1726—1755) гимназия не подготовила ни одного человека для поступления в университет.

Ведя дело к полному развалу гимназии, представители клики в то же время на «основании многолетнего опыта» заявляли, что единственным выходом является выписывание студентов из Германии, так как из русских подготовить их будто бы все равно невозможно. Однако ход событий вынуждал руководителей академии периодически принимать в университет студентов, присылаемых из Славяно-греко-латинской академии и семинарий, — так, в 1732 году в академию было прислано 12 человек, в числе которых был С. П. Крашенинников. Среди 10 человек, присланных в академию в 1736 году, были М. В. Ломоносов, Д. Виноградов и Н. Попов, в 1740 году академия получила еще 8 человек, в том числе С. Котельникова и А. Протасова. И, наконец, в 1748 году в академию прибыло из Славяно-греко-латинской академии и семинарий самое большое пополнение — 24 человека. Многие из них были тесно связаны с Ломоносовым, а впоследствии прочно связали свою судьбу с судьбой Московского университета. В числе присланных были Н. Поповский, А. Барсов, А. Константинов, Ф. Яремский, Н. Клементьев, С. Румовский и другие.

Положение студентов, присланных в академию, мало отличалось от положения гимназистов. Они были предоставлены сами себе. Вейтбрехт, Миллер, Фишер и другие демонстративно отказывались читать лекции, заявляя, что это не входит в круг их обязанностей и, кроме того, все равно «не принесет никакой пользы». Миллер прямо утверждал, что лучше не готовить студентов совсем, так как «академия не знала бы, что ей делать с теми, которые прошли бы основательно университетский курс»²³. Это заявление не было случайной отговоркой. Оно отражало существо всей политики руководства академии в отношении университета. От студентов стремились избавиться всеми способами. Вот что писал Ломоносов о судьбе присланных в академию студентов в 1732 г.: «Половина взята в Камчатскую экспедицию... Оставшаяся в Санкт-Петербурге половина, быв несколько времени без призрения и учения, распределены в подъячии и к ремесленным делам. Между тем, с 1733 года по 1738 никаких лекций в Академии не преподавано Российскому юношеству»²⁴. Судьба второго набора была не лучше. Ломоносова и Виноградова направили за границу, а «протчие 10 человек были оставлены без призрения. Готовый стол и квартира пресеклись и бедные скитались не малое время в подлости»²⁵. Попытка студентов с помощью Сената добиться, чтобы им читали лекции, окончилась полной неудачей. Шумахер «главных на себя просителей студентов бил по щекам и высек батогами». Как рассказывает Ломоносов, студентам для отвода глаз несколько времени читали лекции, затем устроили экзамен, после чего лучших определили в переводчики при академии, других разослали по разным коллегиям, и лекции снова «пресеклись», теперь уже надолго²⁶.

Если в этих условиях отдельным студентам все же удалось вырасти в крупнейших ученых, сказавших новое слово в науке и прославивших замечательными трудами свою родину и свой народ, то это было результатом преодоления ими бесчисленных трудностей, результатом того, что они были достойными представителями великого русского народа и в полной мере обладали его замечательными качествами, в том, что они своей деятельностью боролись за осуществление задач, выдвинутых перед народом всем ходом развития.

Состояние академии не могло не вызывать неудовольствия ее работой. Это неудовольствие отразилось даже в официальных документах. Так, «рассуждая о состоянии академии», сенат нашел, что «оная, получая на содержание свое из штатс-конторы превеликую сумму, через толь долгое время не приносит никакой пользы государству: не имеет по сие время довольного числа из российских людей профессоров, адъюнктов, переводчиков и студентов; что студенты и ученики академические по причине недостатка нужных для их учения профессоров и за нечтением лекций напрасно теряют свои лета и казенную сумму, что выписанные чужестранные профессора от слабого за ними смотрения по контрактам не читают лекций и напрасно получают великое жалование»²⁷.

После своего возвращения из-за границы Ломоносов быстро разобрался в положении. Он понял, что академия будет действительным центром передовой русской культуры и просвещения только в том случае, если в ней будет налажена подготовка русских специалистов. Но наладить работу академического университета и находившейся при нем гимназии было невозможно до тех пор, пока в академии хозяйничала клика реакционеров и проходимцев. Органом, с помощью которого эта клика полновластно распоряжалась в академии, была академическая канцелярия. Поэтому требование ее ликвидации или, в крайнем случае, вытеснения из нее Шумахера, Тауберта, Штелина и Теплова оказывалось в центре непрерывной и самоотверженной борьбы Ломоносова, смысл и значение которой он определил в знаменитом письме к Теплову. «Что ж до меня надлежит, то я к сему себя посвятил, чтобы до гроба моего с неприятельми наук российских бороться, как уже борюсь двадцать лет; стоял за них смолода, на старость не покину»²⁸.

В числе врагов Ломоносова и передовой русской науки и культуры мы назвали Штелина. Между тем под влиянием работ Погодина, Билярского и Пекарского в литературе установилось прочное мнение о том, что Я. Я. Штелин был одним из немногих друзей и помощников Ломоносова. Редкая из работ не приводит последних слов, будто бы сказанных умирающим Ломоносовым Штелину: «Друг, я вижу, что я должен умереть, и спокойно и равнодушно смотрю на смерть; жалею только о том, что не мог я совершить всего того, что предпринял я для пользы отечества, для приращения наук и для славы Академии, и теперь при конце жизни моей должен видеть, что все мои полезные намерения исчезнут вместе со мною»²⁹³⁰. Он объявил Штелина «одним из видных деятелей Академии Наук» и заявил, что за полвека работы в академии «он проявил себя во множестве самых разнообразных профессий». В работе Бабкина мы встречаемся с безоговорочными, но совершенно бездоказательными утверждениями о том, что Ломоносов в продолжение многих лет был очень близок со Штелиным, что «совместная работа по управлению делами Академии еще больше сблизила их». Документы, обнаруженные и опубликованные в 1950 году В. К. Макаровым, убедительно показали, что Штелин был одним из самых злейших врагов Ломоносова³¹. «Научная деятельность» Штелина сводилась к сочинению поздравительных стихов и надписей, составлению планов фейерверков и проектов медалей. Что касается стихов Штелина, то достаточно выслушать Ломоносова, которого заставляли переводить его вирши на русский язык. «Хотя должность моя и требует, чтобы по присланному ко мне ордеру сделать стихи с немецково: однако я того исполнить теперь не могу, для того, что в немецких виршах нет ни складу, ни ладу; и так таким переводом мне себя пристыдить весьма не хочется и весьма досадно, чтобы такую глупость перевесть на Российский язык и к такому празднеству»³². Никакого следа не оставил Штелин и в истории русского искусства.

Близкий к Шумахеру и активно выступавший в его защиту в 1741—1742 годах Штелин был таким же врагом Ломоносова и передовой русской науки и культуры, как и Шумахер или Тауберт. Вся разница была в том, что Штелин предпочитал действовать за спиной других. Эта тактика помогала ему быстро повышаться в чинах, выступать в роли воспитателя Петра III, получать награды от Екатерины II, стать депутатом Уложенной комиссии, секретарем Вольного экономического общества и после смерти Ломоносова и отстранения Тауберта фактическим правителем академии. Ломоносов прекрасно понимал тактику Штелина. Отсюда имеющее вид прямого ультиматума письмо Ломоносова к нему 2 апреля 1761 года с требованием, чтобы Штелин, наконец, занял ясную и недвусмысленную позицию и изложил ее в письменном виде, иначе он (Ломоносов) будет вынужден обратиться непосредственно в Сенат³³«дикарь», «мнимый художник», «непрошенный гость в искусстве», «интриган». Штелин не жалел самых резких выражений, чтобы очернить ломоносовский проект монумента Петру и его «Полтавскую баталию»: «нелепая выдумка», вызывающая «общий хохот и оханье»; «дрянная картина», «жалкая композиция» и т. д. Он один из главных виновников гибели мозаичной мастерской Ломоносова³⁴. Штелин вместе с Таубертом пытался сорвать финансирование академического университета³⁵. С ним, как со своим единомышленником, делился Тауберт своими планами борьбы против Ломоносова и изгнания его из академии³⁶. Легенда о «Штелине — друге Ломоносова» создана самим Штелиным, и единственным основанием для нее являются сохранившиеся в его бумагах «Черты и анекдоты для биографии Ломоносова» и набросок речи о Ломоносове. Эта речь, которую выдают за похвальную, в действительности является злобной клеветой на Ломоносова. «Мужлан», «с низшими и в семействе суров», «образ его жизни общий плебеям», «желал возвыситься, равных презирал» и т. д. — вот, что говорил о Ломоносове человек, которого пытаются изобразить в качестве его «друга», в наброске, который пытаются выдать «за похвальную речь»³⁷.

Не заслуживают никакого доверия и факты, сообщаемые Штелиным. Сравним проникнутые безнадежным пессимизмом слова, приводимые Штелиным, с тем, что говорил и писал сам Ломоносов:

Преторжется мой век недоброхотным роком,
Цветущим младостью останется умам,
Что мной проложенным последуют стопам.
Довольно таковых родит сынов Россия...³⁸.

Почти сразу же после своего возвращения из-за границы Ломоносов оказался в самой гуще борьбы. Именно в это время работавший в академии выдающийся русский машиностроитель А. К. Нартов подал в Сенат жалобу. К жалобе Нартова присоединились русские студенты, переводчики и канцеляристы, а также астроном Делиль. Смысл и цели их жалобы совершенно ясны — уничтожение господства реакционной клики и превращение Академии Наук в русскую не только по названию. На помощь академической клике пришла придворная. Во главе комиссии, созданной Сенатом для расследования обвинений, оказался князь Юсупов, незадолго до этого в таких выражениях писавший Бирону: «Припадая к Высочайшим стопам Вашей Высококняжеской Светлости, рабственно ноги целую и прославлять Высочайшее имя Вашей Высококняжеской Светлости и милость до смерти не престану»³⁹. Этому сиятельному лакею «писал за Шумахера сильный тогда при дворе человек иностранный» — Лесток. Этого было достаточно. Комиссия увидела в выступлении А. Нартова, И. В. Горлицкого, Д. Грекова, П. Шишкарева, В. Носова, А. Полякова, М. Коврина, Лебедева и др. не смелое выступление патриотов за честь и достоинство русского народа, а бунт «черни», поднявшейся против начальства. В литературе много писалось о неумелых действиях доносителей, об их ошибках и т. д. Но заслуживает внимания не это, а то, с каким мужеством и достоинством они отстаивали правоту своих обвинений. Мы доказали обвинение по первым 8 пунктам и докажем по остальным 30, если получим доступ к делам⁴⁰, — писали они в Сенат. Но они ничего не могли доказать, так как за «упорство» и «оскорбление комиссии» были арестованы. Ряд из них (И. В. Горлицкий, А. Поляков и др.) были закованы в кандалы и «посажены на цепь». Около двух лет пробыли они в таком положении, но их так и не смогли заставить отказаться от показаний. Решение комиссии было поистине чудовищным: Шумахера и Тауберта наградить, Горлицкого казнить, Грекова, Полякова, Носова жестоко наказать плетьми и сослать в Сибирь, Попова, Шишкарева и других оставить под арестом до решения дела будущим президентом академии.

Формально Ломоносов не был среди подавших жалобу на Шумахера, но все его поведение в период следствия показывает, что Миллер едва ли ошибался, когда утверждал: «господин адъюнкт Ломоносов был одним из тех, кто подавал жалобу на г-на советника Шумахера, и вызвал тем назначение следственной комиссии»⁴¹⁴².

В период работы комиссии Ломоносов активно поддерживал Нартова. Он пытался опечатать документы конференции и в самой резкой форме подчеркивал свое презрение к проходимцам в науке. Он называл Шумахера и ему подобных «невеждами, и ворами» и обвинял их в том, что они действуют во вред русскому народу. Именно этим, были вызваны его бурные столкновения с наиболее усердными клевретами Шумахера — Винцгеймом, Трускотом, Миллером и со всей академической конференцией. Наряду с формальными отписками, которые он подал в комиссию, им было составлено и подано «Нижайшее доказательство о том, что здесь, при Академии Наук, нет университета»⁴³. Ломоносов указывал, что университет не имеет студентов. Но и с теми студентами, которые есть в университете, фактически не занимаются. Профессора не экзаменуют студентов и не присваивают отличившимся ученых званий, предпочитая посылать их за границу. Нет в университете ни ректора, ни полного штата профессоров, нет деления на факультеты, не изучается ряд предметов. Ломоносов на основании всего сказанного делал вывод: «Следовательно, при здешней Академии Наук не токмо настоящего Университета не бывало, но еще ни образа, ни подобия Университетского не видно»⁴⁴. Выступление Ломоносова было особенно опасно для академической клики. Выдающийся русский машиностроитель, создатель первого в мире механического супорта — изобретения, сделавшего переворот в машиностроении, А. К. Нартов был в глазах Сената просто «токарем Петра Великого», человеком, «не знающим по-латыни» и потому не компетентным в вопросах, касающихся «высоких наук». Студентов и переводчиков могли легко дискредитировать заявлениями о их «неучености», «непригодности», «зависти к ученым» и т. д. Ломоносов же только что вернулся из-за границы с хорошими отзывами Вольфа. Его научные достоинства клика недавно была вынуждена признать присвоением ему звания адъюнкта. Он прекрасно разбирался в том, как должна быть организована научная и учебная работа в академии. Наконец, Ломоносов уже был хорошо известен как выдающийся поэт. Отсюда стремление реакционной академической клики во что бы то ни стало расправиться с Ломоносовым. Спровоцировав бурное столкновение с ним, подали жалобу в комиссию. В ходе работы комиссии Ломоносов понял, что от нее никаких изменений в положении академии ждать нечего, и демонстративно отказался давать ей какие-либо показания. Комиссия, приведенная в ярость поведением Ломоносова, арестовала его, но, и находясь под арестом, он повторил свой отказ, понимая, что комиссия стремится подменить дело Шумахера делом Ломоносова. В докладе комиссии, который был представлен Елизавете, о Шумахере почти ничего не говорится. «Невежество и непригодность» Нартова и «оскорбительное поведение» Ломоносова — вот лейтмотив доклада. Комиссия заявила, что Ломоносов «за неоднократные неучтивые, бесчестные и противные поступки как по отношению к академии, так и к комиссии и к немецкой земле» подлежит смертной казни, или, в крайнем случае, наказанию плетьми и лишению прав и состояния⁴⁵. Почти семь месяцев Ломоносов просидел под арестом в ожидании утверждения приговора. Его морили голодом, не выдавая ему денег на пищу и лекарства. Указом Елизаветы он был признан виновным, однако «для его довольного обучения» от наказания «освобожден». Но одновременно с этим ему вдвое уменьшилось жалование, и он должен был «за учиненные им продерзости» просить прощения у профессоров⁴⁶«покаяние», которое Ломоносов был обязан публично произнести и подписать⁴⁷. Но торжество было преждевременным. Это был первый и последний случай, когда Ломоносов вынужден был отказаться от своих взглядов. Она не смогла ни купить его и перетянуть на свою сторону, как это удалось ей в отношении Теплова и Адодурова, ни сломить, как Тредиаковского.

В 1747 году Шумахер и Теплов выработали новый регламент академии. Этот регламент закреплял всесилие канцелярии, ориентировал всю работу на приглашение иностранцев. В университете не предусматривалось никаких факультетов, в числе наук не было ни одной, посвященной изучению России. Регламент предусматривал, что все лекции читаются профессорами только на латинском языке. «А русский изучать незачем, кто латинский знает, в русском разберется сам»⁴⁸, — говорилось в регламенте.

В 1748 году Ломоносов добился нового, самого большого набора в академический университет. В академию было прислано 24 семинариста.

«недопущение к высоким наукам через принуждение к переводам», от чего он «сквозь многие нападения прошед, избавился и Попова за собою вывел и Крашенинникова»⁴⁹.

Ему удалось добиться того, что вместо Миллера ректором университета был назначен Крашенинников. Он сам много и с увлечением работал со студентами. В результате и лекции в университете, и учение в гимназии «шло с нехудым успехом». Это имело огромное значение для развития русской науки. С помощью Крашенинникова, Попова, Тредиаковского, Рихмана и Брауна Ломоносов подготовил из числа студентов этого набора будущий костяк первых профессоров и преподавателей Московского университета. Тем самым была решена одна из наиболее важных проблем, обеспечивающая успешность деятельности первого русского университета. В этот же период впервые за все время существования академии гимназия «произвела в студенты» 9 человек. Ломоносов рассматривал это событие как явное доказательство того, что отсутствие студентов в академии объясняется не «неспособностью русских к наукам», как утверждали Шумахер и его окружение, а умышленной политикой академической канцелярии. Он с гордостью отмечал, что «студенты почти все явились способны к слушанию лекций». Но правители академии одних студентов отправили в Москву, других за границу, третьи были определены в разные департаменты, и снова «течение университетского учения вовсе пресеклось»⁵⁰. Чтение лекций для студентов было настолько ненавистно Шумахеру, что он велел даже вынести из аудитории кафедру, с которой, несмотря на запрещения продолжал читать лекции академик Браун.

В 1753—1755 гг., когда борьба Ломоносова и поддерживавших его русских ученых против Шумахера и Теплова достигла крайнего обострения, он написал настоящий обвинительный акт «О необходимости преобразования Академии»⁵¹. Первая часть «О худом состоянии академии» целиком посвящена неудовлетворительному состоянию университета и гимназии. Она дословно повторяет выводы «Нижайшего доказательства», обосновывает их теми же доводами и добавляет, что «главного дела не было — университетского регламента»⁵²«главное дело и самое основание и начало к происхождению ученых россиян». Указывая на ничтожное число студентов и гимназистов в академии, Ломоносов отмечал, что число гимназистов по штату меньше числа студентов. Эта вопиющая нелепость обрекала университет на то, что он никогда не мог быть обеспечен собственными студентами. Присылка студентов из семинарий не могла помочь делу, так как они через 2—3 года рассовывались академической канцелярией по разным местам, и университет снова оказывался в тупике⁵³. Ломоносов утверждал, что это не случайные ошибки, а результат того, что Шумахеру и академической клике «было опасно происхождение в науках и произвождение в профессоры природных россиян, от которых он уменьшения своей силы больше опасался. Того ради учение и содержание российских студентов было в таком небрежении, по которому ясно оказывалось, что не было у него намерения их допустить к совершенству учения»⁵⁴.

Понимая, какие далекие политические замыслы стоят за этим, Ломоносов с гневом говорил о том, что регламент узаконивает эту преступную политику. В регламенте предусматривалось выписывание профессоров из-за границы, при которых должны были состоять русские адъюнкты лишь в качестве переводчиков. Другими словами, Академия Наук, как писал Ломоносов, критикуя регламент, «и впредь должна состоять по большей части из иностранных, т. е. что природные россияне к тому неспособны»⁵⁵. Только пользуясь своей безнаказанностью и опираясь на совершенно непригодный регламент академии, Шумахер мог нагло заявлять: «я-де великую прошибку в политике своей сделал, что допустил Ломоносова в профессоры». Только этим можно объяснить, что, всячески препятствуя работе университета и подготовке русских студентов, ничтожный Тауберт нагло бросал: «Разве-де нам десять Ломоносовых надобно. И один-де нам в тягость»⁵⁶.

Выражая интересы народа, Ломоносов выступил с требованием ликвидации сословных ограничений при поступлении в гимназию и университет. Он указывал, что основным контингентом учащихся должны быть разночинцы, и протестовал против запрещения учиться в университете детям податных сословий. «В университете тот студент почетнее, кто больше научился; а чей он сын, в том нет нужды»⁵⁷— писал он. Для подготовки полноценных специалистов, Ломоносов требовал разделения университета на факультеты, публикации программ на каждое полугодие, устройства ежемесячных публичных диспутов, систематических экзаменов, производства окончивших университет в ученые степени. Для повышения качества лекций Ломоносов предусматривал, что профессора должны быть связаны между собой, кроме того, по каждому предмету должен быть не один профессор, а несколько, так как при одном профессоре, «что скажет, то и ладно, как бы худо не было»⁵⁸.

Академия, университет и гимназия должны так строить всю свою работу, требовал Ломоносов, «дабы Академия не токмо сама себя учеными людьми могла довольствовать, но размножать оных и распространять по всему государству»⁵⁹.

Но несмотря на все старания Ломоносова в эти годы, он не смог добиться изменений ни в регламенте академии, ни в положении университета и гимназии. Более того, именно в это время академическая клика попыталась повторить над ним расправу 1743—1744 гг. Теплов добился даже запрещения Ломоносову являться на заседания академии и объявления ему выговора за выступления против регламента.

С каждым годом Ломоносов все отчетливее видел, что его старания наладить подготовку русских студентов в Академии Наук встречают ожесточенное сопротивление реакционеров. Он все отчетливее понимал, что даже в случае успешного исхода этой борьбы один академический университет не сможет обеспечить подготовки кадров в таких количествах, которые бы могли удовлетворить растущие потребности страны. Он правильно понял, что правительство крепостников, во всяком случае наиболее дальновидные его представители, также считают необходимым создание в стране новых учебных заведений, хотя имеют при этом намерения, весьма далекие от его целей. В силу этого 1754—1755 годы были для него годами не только ожесточенной борьбы за налаживание работы университета и гимназии, находившихся при академии, но и годами напряженной работы по основанию университета в Москве, ставшего первым русским национальным университетом.

Одновременно с этим после основания Московского университета Ломоносов развертывает и возглавляет борьбу за создание на базе старого академического университета и гимназии нового Петербургского университета. Хотя по проектам Ломоносова он оставался формально частью Академии, но фактически университет превращался в самостоятельное учебное заведение. Сохранилось крайне ограниченное число документальных материалов, связанных с деятельностью Ломоносова по основанию Московского университета и налаживанию его работы в первые годы существования. Еще меньше дошло до нас материалов, позволяющих показать роль Ломоносова в превращении Московского университета в центр передовой русской культуры и науки. В силу этого особую важность приобретают материалы по руководству Ломоносовым университета и гимназии при Академии Наук. Они позволяют выяснить взгляды Ломоносова на организацию учебного процесса, структуру университета, организацию управления им, место гимназии, состав учащихся и профессуры и ряд других существенных вопросов. Все это заставляет нас прежде чем непосредственно перейти к деятельности Ломоносова по основанию Московского университета, остановиться на его работе по руководству академическим университетом в 1758—1765 гг.

и гимназии. Смета на их содержание была увеличена на 5 тысяч рублей. Число казенных студентов увеличилось до 30, при этом они были приняты целиком на содержание академии. Несколько позже Ломоносов добился увеличения числа гимназистов до 40 человек, на содержание которых ассигновывалось 1 200 рублей.

Ломоносов заботился о создании нормальных условий для учебы гимназистов⁶⁰. Несмотря на упорное сопротивление Тауберта, он добился передачи университету купленного академией дома Строганова, в котором разместились аудитории, классы и общежития студентов и гимназистов. Ломоносов лично проверял условия, в которых живут гимназисты и студенты и, обнаружив, что помещение крайне запущено и грязно, предупредил инспектора Модераха, что если им не будут приняты необходимые меры, он будет отстранен от работы. Когда Модерах продолжал прежнюю шумахеровскую политику в отношении университета и гимназии «и большим прежнего нерадением привел университет и гимназию в бедное состояние своим несмотрением»⁶¹, Ломоносов отстранил его от работы и, несмотря на протесты Тауберта и Разумовского, настоял на своем. Ломоносов добился, что вместо Модераха был назначен его деятельный помощник, талантливый русский ученый С. Котельников.

Как только гимназия поступила под управление Ломоносова, он решительно перестроил всю систему обучения и воспитания. Первым делом необходимо было навести в гимназии хотя бы элементарный порядок. Поэтому он начал с составления правил поведения гимназистов и распорядка в гимназии. Вслед за этим Ломоносов уничтожил систему обучения, которая господствовала в гимназии с начала ее существования. Русские гимназисты до этого времени изучали сначала немецкий язык, потом латинский. Абсолютное большинство занятий проводилось на одном из этих языков. Это приводило к тому, что, как писал в своем донесении Крашенинников, русские гимназисты не умели писать по-русски и очень плохо читали на родном языке. Они знали его гораздо хуже, чем немецкий или латинский. Теперь же центральной «школой» гимназии была сделана «русская». Изучение русского языка, русского «стиля» и риторики продолжалось и в немецкой, и латинских школах. Большинство занятий стало проводиться на русском языке.

исполнению своих обязанностей: Брауну, Котельникову, Козицкому, Протасову, Румовскому. В число учителей гимназии он определил студентов, хорошо показавших себя в университете: Иноходцева, Горина, Петровского, Легкого и др. В борьбе по налаживанию университета и гимназии Ломоносову приходилось преодолевать бесчисленное число препятствий. В «Краткой истории о поведении академической канцелярии» Ломоносов рассказал о том, с каким трудом он добивался от Тауберта денег на гимназию и университет: «Так, что иногда Ломоносову до слез доходило; ибо, видя бедных гимназистов босых, не мог выпросить у Тауберта денег, видя, что на ненужные дела их употребляет... когда гимназистам почти есть было нечего»⁶².

Ломоносову удалось добиться значительного улучшения работы гимназии. По его выражению, «дело пошло лутчим порядком». Впервые за все время существования академии она начала получать студентов не со стороны, как было прежде, а приготовленных в своей собственной гимназии. Ломоносов с гордостью писал, что его стараниями «начались в гимназии экзамены и произвождение из класса в класс и в студенты... и в четыре года произошли (произведены в студенты. — М. Б.) уже 20 человек, а в одно правление Шумахерово в 30 лет не произошло ни единого человека»⁶³. Ломоносов еще в 1754 году решительно восстал против предлагавшейся Миллером выписки математика из Германии и настаивал на кандидатуре Котельникова. Он обвинял канцелярию в том, что она умышленно не пускает в академию Федоровича, Щепина, Козицкого. Теперь же после первых успехов в работе гимназии и университета Ломоносов требовал, «чтобы о выписывании вновь и о приеме иностранных профессоров беспрочное почти старание вовсе оставить, но крайнее положить попечение о научении и произведении собственных природных и домашних»⁶⁴. Он предлагал послать за границу 7 студентов и сохранить вакансию по ботанике до возвращения из-за границы Ивана Лепехина, будущего крупного русского ученого и путешественника. В проекте устава Академии Наук, незадолго до своей смерти, он писал: «Честь российского народа требует чтоб показать способность и остроту его в науках и что наше отечество может пользоваться собственными своими сынами, не токмо в военной храбрости и в других важных делах, но и в рассуждении высоких знаний»⁶⁵.

первым же удобным случаем для того, чтобы уничтожить все завоеванное в результате этой длительной борьбы. Поэтому, после того как университет и гимназия были переданы в управление Ломоносову, в центре всей его деятельности стало стремление добиться утверждения устава университета. В 1759 году Ломоносов закончил работу по составлению устава университета, его привилегий, штата и бюджета и подготовил план его торжественного открытия (инавгурации). В начале 1760 года он представил все это в академическую конференцию. Как и следовало ожидать, его проект был встречен в штыки. В «Краткой истории академической канцелярии» Ломоносов рассказал, что, когда он составил устав гимназии и университета и передал на просмотр Теплову и 4 профессорам, один из них, повторяя слова Тауберта, заявил: «куда-де, столько студентов и гимназистов? Куда их девать и употреблять будет?» Сии слова твердил часто Тауберт Ломоносову в канцелярии, и хотя ответствовано, что у нас нет природных Россиян ни докторов, ни аптекарей, да и лекарей мало, так же механиков, искусных горных людей, адвокатов, ученых и ниже своих профессоров в самой Академии и других местах, но, не внимая сего, всегда твердил и другим внушал Тауберт: «Куда со студентами?»⁶⁶. В наброске речи на торжественной инавгурации университета Ломоносов посвятил особый раздел возражению на это утверждение. «Некоторые говорят: куда с учеными людьми?», — записал он и здесь же набросал пункты для ответа: «1. Сибирь пространна. 2. Горные дела. 3. Фабрики. 4. Ход севером. 5. Сохранение народа. 6. Архитектура. 7. Правосудие. 8. Исправление нравов. 9. Купечество и сообщение с ориентом. 10. Единство чистое (дружбы) веры. 11. Земледельство, предзнание погод. 12. Военное дело»⁶⁷.

Если для Ломоносова успешная деятельность созданного им Московского университета являлась ярким доказательством возможности иметь такой же университет в Петербурге, то для Шумахера и Тауберта создание Московского университета было аргументом, «что университет здесь не надобен и что все, до того подлежащее, уступить Московскому Университету»⁶⁸. Как указывал Ломоносов, они успели даже отправить лучших гимназистов для работы в монетную канцелярию. Однако Ломоносову удалось добиться того, что проект был подписан Разумовским и представлен правительству. Ломоносов был уверен в близкой победе и готовил речь, которая должна была быть произнесена на торжественном открытии Петербургского университета. В ней он высказывал свои самые заветные желания и мечты и заканчивал ее разделом, называвшимся «Предсказание». «Подвигнется Европа...», — набрасывал он. «Будет время, когда Сибирь, наполненная разными народами, на разных языках будет приносить похвалы дому Петрову, и как из Греции, так из России...»⁶⁹. Он не закончил свою мысль, но она совершенно ясна.

«стоящею во главе образованного мира, дающею законы и науке и искусству и принимающею благоговейную дань уважения от всего просвещенного человечества⁷⁰», прямо перекликается с «предсказанием» Ломоносова.

Но надежды Ломоносова были снова обмануты. Ни Воронцов, ни всесильный тогда Шувалов, старательно изображавшие себя «друзьями и покровителями» Ломоносова, палец о палец не ударили, чтобы осуществить утверждение его проекта Елизаветой. Трагическое впечатление производят письма Ломоносова к И. И. Шувалову и М. И. Воронцову. Он просит, уговаривает, умоляет о подписании проекта, представляет все благодатные последствия этого акта для работы академии, для распространения наук и просвещения в России, для успеха его собственной работы; но все оказывается напрасным. Не помогли ни официальные представления, ни частные письма, ни стихи. Ломоносов, прося об утверждении проектов, писал Шувалову: «Сие будет конец моего попечения о успехах в науках сынов Российских и начало особливого рачения к приведению в исполнение старания моего в словесных науках. Дело весьма Вам не трудное, и только стоит Вашего слова, которым многие наук рачители обрадованы будут и купно я с ними»⁷¹«Ежели Вам любезно распространение наук в России... постарайтесь о скором исполнении моих справедливых для пользы отчества прошениях...». «Сие будет большее всех благодеяние, которое в. пр. мне в жизнь сделали»⁷². Не помогло и то, что, стараясь о скорейшем утверждении устава Петербургского университета, Ломоносов указывал Разумовскому, «что по сему можно и в Малороссии учредить университет», а Шувалову писал, что эта привилегия «может быть и для Московского Университета несколько послужит»⁷³. Не помогли и неоднократные поездки в Петергоф, которые он предпринимал в надежде добиться приема у Елизаветы. В чем же причина того, что Разумовский подписал проект? Разумовский был человеком, который не испытывал какой-либо любви к наукам. Недаром издатель сатирического журнала «Адская почта» Ф. Эмин, издеваясь над жадным и невежественным Разумовским, писал, что он под словом «науки» понимает то город, то село, которые должны увеличить его владения⁷⁴. Почему же этот человек поддержал проект Ломоносова? — Разумовский убедился, что Шувалов, разыгрывая роль покровителя наук, оказался несравненно дальновиднее его и укрепил свое положение. Отсюда желание противопоставить «шуваловскому» университету «свой», который бы находился на глазах двора. Отсюда и посещение Разумовским Московского университета и составление по его заказу Тепловым и Миллером проекта университета в Батурине. Что же касается Шувалова, ему ничего не стоило осуществить просьбу Ломоносова, но он думал лишь о своих узкокорыстных интересах. Для него роль «мецената Ломоносова», «покровителя наук и художеств» была средством для того, чтобы укрепить свое положение.

В плане же основания Петербургского университета он видел только хитрый ход Разумовского, стремившегося пошатнуть его положение. Поэтому он не только ничего не сделал для проведения ломоносовского проекта в жизнь, но, наоборот, помешал его осуществлению. Шувалову, Воронцову, Разумовскому, думавшим лишь о своекорыстных или узкоклассовых интересах, была чужда и непонятна борьба Ломоносова за развитие передовой национальной культуры. Как на результат излишней самоуверенности, они смотрели на полное чувства гордости за себя и свой народ заявление Ломоносова: «Сами свой разум употребляйте. Меня за Аристотеля, Картезия, Невтона не почитайте. Если же вы мне их имя дадите, то знайте, что вы холопи; а моя слава падет и с вашею»⁷⁵«Сверх сего, не продолжая времени, должен я при первом случае объявить в ученом свете все новые мои изобретения ради славы отечества, дабы не воспоследовало с ними того же, что с ночезрительною трубою случилось»⁷⁶. В страстных спорах Ломоносова по поводу своих теорий они видели лишь беспокойство неуживчивого человека. Они считали, что Ломоносов добивается утверждения нового регламента Академии Наук для того, чтобы получить новый чин или большее жалование, и думали, что могут относиться к нему, как к продажным писакам, вроде Юнкера, Штелина, Петрова или Рубана. Они не принимали всерьез его слов о том, что это «больше отечеству, нежели мне, нужно и полезно»⁷⁷.

Отвечая продажным писакам, обвинявшим Ломоносова в лести и униженном поведении по отношению «к сильным мира сего», Пушкин писал: «Ломоносов достоин уважения всех честных людей, несмотря на его льстивые посвящения»⁷⁸. Он восхищался тем достоинством, с которым держался Ломоносов в отношении своих «покровителей». «Он умел за себя постоять и не дорожил ни покровительством своих меценатов, ни своим благосостоянием, когда дело шло о его чести или о торжестве его любимых идей. Он пишет этому самому Шувалову, представителю муз, высокому своему патрону, который вздумал над ним пошутить — «Я в. п. не только у вельмож или у каких земных владетелей дураком быть не хочу, но ниже у самого господа бога...». Вот каков был этот униженный сочинитель похвальных од и придворных идиллий!»⁷⁹ — восклицал Пушкин.

«помогая» ему в мелочах, ничего не сделали для осуществления его главных требований. Так было и с проектом устава университета в 1760—1761 годах. В царствование Екатерины II Ломоносов сделал еще одну попытку добиться утверждения проекта с помощью Г. Орлова. Но Орлов, «покровительствовавший» Ломоносову и забавлявшийся опытами с электричеством, оказался ничуть не лучше Разумовского и Шувалова. Как и они, Орлов ничего не сделал для действительной помощи Ломоносову. Наоборот, удары сыпались на Ломоносова один за другим и удары один тяжелей другого. Сама Екатерина сделала немало для того, чтобы отравить последние годы жизни Ломоносова. В 1763 году по доносу Тауберта, Миллера, Штелина, Эпинусса и других Екатерина даже совсем уволила Ломоносова из академии. Тауберт и Миллер торжествовали, что они навсегда избавились от своего врага и строили планы, кого выписать из-за границы и как распределить места в академии⁸⁰. Но Екатерина сообразила, что изгнание из академии Ломоносова, который был в это время признанным главой русской науки и литературы и которого хорошо знали в Европе⁸¹, может произвести внутри страны и за границей невыгодное для нее впечатление. Поэтому указ об его отставке был отменен. Популярностью Ломоносова в России и признанием его заслуг иностранными академиями объясняется и такой жест Екатерины, как посещение ею мастерской Ломоносова. В то же время с помощью своих приспешников она создала для него совершенно невыносимые условия работы. Отстранение от руководства географическим департаментом и назначение туда Миллера, попытка передать в распоряжение Шлецера материалы Ломоносова по языку и истории, назначение Шлецера академиком и открытие ему доступа к важнейшим государственным документам, препятствия в сооружении мозаичного монумента Петру — эти и десятки подобных фактов были проявлением травли великого ученого. Целью этой травли было уничтожить, сломить Ломоносова и духовно и физически. В этих условиях даже у него вырываются жалобы, что не хватает больше сил для борьбы. «И так не могу больше терпеть таких злодейских гонений, и сил моих нет больше спорить, и наконец намерен остатки изнуренных на науки и на тщетные споры дней моих препроводить в покое...»⁸². В довершение всего тяжелая болезнь, результат нечеловеческой работы, которую он нес на себе почти четверть века, часто выводила его из строя и приковывала его к постели. Но Ломоносов и в этих условиях остался самим собой. Можно только поражаться, как тяжело больной, он не только продолжал напряженно и плодотворно работать, но и с исключительным мужеством и достоинством отстаивал дело, которому он посвятил всю свою жизнь. Его не могло остановить ни санкционирование действий его врагов Разумовским или Сенатом, его не могли остановить даже указы самой Екатерины. История с географическим департаментом и приглашением Шлецера ясно показала это. «Я положил твердое и непоколебимое намерение, чтобы за благополучие наук в России, ежели обстоятельства потребуют, не пожалеть всего моего временного благополучия»,⁸³ — так заявлял он еще в начале своей деятельности и до конца жизни остался верен этому принципу.

планами и торжествовали, что теперь им никто не будет мешать⁸⁴. Придворные и академические реакционеры спешили использовать смерть Ломоносова в своих целях. Его объявили певцом религии и самодержавия, певцом Екатерины и Елизаветы. Его стремились оторвать, спрятать от народа, которому он верно служил всю свою жизнь. Одновременно с этим придворная клика и после смерти Ломоносова продолжала его травлю. Когда десятилетний Павел, будущий император, узнал о смерти Ломоносова, то он ответил: «что о дураке жалеть, казну только разорял и ничего не сделал»⁸⁵. В этих словах выражено отношение не только и не столько Павла, сколько отношение самой Екатерины и всей придворной клики. Именно Екатерина и придворная клика погубила его архив, его бесценные «манускрипты», о которых сам Ломоносов писал, что они «могут ныне больше служить, нежели я сам»⁸⁶.

Придворные и академические реакционеры, при жизни Ломоносова всячески травившие его, стремившиеся дискредитировать его замечательные открытия и теории и относившиеся с нескрываемой злобой к его патриотической и демократической деятельности, после его смерти изменили свою тактику. С одной стороны, они стараются всячески замолчать, скрыть его материалистические теории, с другой, — фальсифицировать его литературную, научную и общественную деятельность, выхолостить из нее прогрессивное содержание, притупить демократическую, общенародную направленность его творчества. Извращая и опошляя содержание и направленность деятельности и творчества великого ученого, реакционеры всех мастей, учитывая огромную известность Ломоносова, пытаются вместе с тем предоставить известную славу его имени. Они используют имя и славу Ломоносова для оправдания и восхваления своей реакционной антинародной политики, против которой с такой страстью он боролся всю жизнь. Так поступали и поступают реакционные классы в отношении великих людей, прокладывающих новые пути в науке, литературе, в общественной жизни. Не избежал этой участи и Ломоносов.

Академические реакционеры не уступали придворным. Они выслушали посвященную Ломоносову речь домашнего врача Разумовского Леклерка, избранного по предложению Штелина академиком на освободившееся место. Это был тот самый Леклерк, на невежественную и клеветническую книгу которого о России и ее истории несколько лет спустя был вынужден отвечать историк Болтин. За пустыми и холодными восхвалениями Ломоносова, как верно отметил один из исследователей, в речи стояло безграничное самомнение и самодовольство Леклерка: «Ломоносова среди вас больше нет, но зато есть я — Леклерк!». Но даже и такая речь показалась излишней, ее сдали в архив и она пролежала в нем около сотни лет, когда ее приняли за чистую монету, и, умалчивая о том, что из себя представлял Леклерк, опубликовали с самыми лестными комментариями⁸⁷.

«рассмотреть состояние университета и гимназии». Вывод был такой, какого и следовало ожидать от академических реакционеров: «употребленные с 1759 года (т. е. с того времени, как университет и гимназия поступили под управление Ломоносова. — М. Б.) разные опыты... не мало не соответствовали намерению академии». Академическая конференция заявила, что обучение студентов в академии обходится гораздо дороже (!), чем их посылка за границу, что только за границей можно обучить студентов наукам, языкам и светским манерам. В противовес Ломоносову и Котельникову, писавшим незадолго до этого о хорошем поведении студентов и гимназистов, об их усердных занятиях и хороших успехах, академическая конференция объявила «что как между студентами, так и гимназистами находится почти половина пьяниц, забияк и ленивых, непонятных и в ученьи по ныне никакого успеха не оказывающих»⁸⁸. Так же отозвалась конференция и об учителях гимназии, привлеченных Ломоносовым и Котельниковым, заявив, что они «всякими пороками заражены». Все зло эти реакционеры от науки видели в том, что студенты и гимназисты «набираемы были (Ломоносовым. — М. Б.) все из самой подлости»⁸⁹.

Вопрос о социальном составе учащихся являлся одним из центральных пунктов противоречий между Ломоносовым и академической кликой. Еще при обсуждении составленного Ломоносовым устава гимназии представители клики требовали запрещения принимать в гимназию и университет детей из податного сословия. Модерах в бытность свою инспектором гимназии требовал, чтобы в гимназию «не принимали простонародья». Его горячо поддерживал Миллер, заявлявший: «гимназия испорчена тем, что состоит из мальчиков нисшего сословия»⁹⁰«разорит всю академию», если его не остановят. «Мы видим печальный тому пример на университете и гимназии, которыми он исключительно управляет: они никогда не были в таком плохом положении, как теперь»⁹¹. Улучшение работы университета и гимназии, ориентировка Ломоносова на разночинный состав учащихся — это как раз больше всего пугало академическую клику. Ломоносов же добился того, что гимназия и университет целиком состояли из разночинцев. Так называемые «Университетские дела» за 1759—1764 гг. архива АН СССР содержат значительное количество заявлений солдат, мастеровых, плотников, истопников, мелких приказных и других представителей низов о приеме их детей в гимназию академии. По ордерам Ломоносова почти все они были не только приняты, но и зачислены на казенное содержание. Среди принятых Ломоносовым мы видим и солдатского сына Василия Зуева (будущего академика) и добравшегося до академии уроженца далекой Камчатки Ивана Мошкова и отпущенных крепостных Алексея Борисова и Тихона Замараева и многих других⁹². Но Ломоносов не ограничивался приемом тех разночинцев, которые сами шли в академию. Он звал их в науку, в руководимый им университет. В специальном объявлении он обращался с призывом к тем «дворянам и разночинцам, кои детей своих... к обучению гимназическим наукам своего достатку на содержание не имеют, чтобы представляли таких молодых людей при челобитьи академической канцелярии, которая о их определении к гимназическим наукам рассмотрит и попечение иметь будет»⁹³. В результате его деятельности в 1760 г. в гимназию было принято 40 человек. Для сравнения укажем, что за все предшествующее десятилетие в гимназию академии было принято всего 24 человека. В 1761 г. в гимназии училось 46 человек. Их социальный состав чрезвычайно любопытен. Среди них было детей: солдат — 24, унтер-офицеров — 6, ремесленников — 3, мелких приказных — 2, учителей — 2, купцов — 4, духовенства — 2, прапорщиков — 1, прочих — 2⁹⁴. В 1763 г. из находившихся на казенном содержании 33 гимназистов было детей: солдат и матросов — 17, унтер-офицеров — 3, наборщиков — 3, садовника — 1, обозного — 1, сторожа — 1, приказчика — 1, купцов — 2, дьячка — 1, священника — 1, профессоров — 2⁹⁵ Н. Стрешнев, Г. Шпынев, А. Горин и П. Иноходцев были детьми солдат; В. Федотов — сын садовника, И. Машков — «камчатский уроженец, штурманов сын», Д. Макеев — сын купца, В. Савельев — сын живописца и П. Петровский — сын офицера⁹⁶.

Заявление конференции, что «опыт Ломоносова себя не оправдал», на деле означало смертный приговор университету. В ордере Тауберта, охаивающем руководство университетом со стороны Ломоносова и обрушивающемся на демократический состав студентов и гимназистов, прямо говорится, что Екатерина «сама предписать соизволила регламент каким образом воспитывать обоего пола юношество».

Тауберт ссылается на регламент «института благородных девиц» и заключает, что, согласно указаниям Екатерины, академическая канцелярия считает необходимым «сделать точно такое ж учреждение»⁹⁷.

Больше в протоколах академии нет упоминаний об университете. Лекции фактически прекратились. Одних студентов отправили за границу, постаравшись не пустить их в Академию Наук по их возвращении. Так было, например, с выросшим в академической гимназии и университете выдающимся русским юристом и экономистом Алексеем Поленовым. От остальных студентов под разными предлогами постарались избавиться⁹⁸. Через полгода после смерти Ломоносова их осталось вместо 30 всего 9, а к концу 60-х годов в академии фактически не было ни студентов, ни университета. Ликвидация университета была далеко не единственной, но существенной причиной того, что Петербургский университет был основан только через полстолетия после смерти Ломоносова.

«После смерти Ломоносова... Петербургский университет быстро распался, и деятельность его постепенно к концу века заглохла». Написав это, Г. Князев замечает: «Впрочем, этот вопрос потерял уже свою остроту (?!), так как развивался, основанный по мысли того же Ломоносова, Московский университет»⁹⁹. Как раз наоборот: не потерял, а приобрел еще большую остроту. Заявлять так — значит на деле становиться на сторону Шумахера, Тауберта и Миллера, значит объявлять бессмысленной и ненужной всю ту борьбу за Петербургский университет, которую вели Ломоносов, Крашенинников и другие передовые русские ученые в 1754—1765 гг.

Не менее печальная судьба постигла академическую гимназию. Из нее была удалена почти половина учеников, неугодных клике. Крашенинников и Ломоносов были в могиле, Котельников был отстранен от руководства гимназией, и ему было приказано немедленно освободить квартиру. «Пусть ищет где хочет другую», — цинично распорядился Тауберт¹⁰⁰. Гимназия была поручена вечно пьяному Фишеру и приглашенному Таубертом Бакмейстеру. Фишер и его подручные установили в гимназии настоящий террор. Резко ухудшилось материальное положение гимназистов. Они безуспешно жаловались на плохую пищу, указывая, что «кушанье нехорошо, порции очень малы, похлебки не сыты», что «соленая рыба со столь худым запахом, что и есть не можно». Даже некоторые официальные лица были вынуждены отметить, что гимназисты постоянно бродят в поисках хлеба¹⁰¹. Своими действиями Фишер и его помощники довели гимназистов до того, что те, стремясь избавиться от истязаний, подожгли гимназию¹⁰²—6 летнего возраста. Почти всем детям солдат, ремесленников и т. п. Тауберт отказывает в приеме. Те несколько детей бедняков, которые были все же приняты в гимназию, были отчислены Таубертом. Так, в ноябре того же года им были отчислены 5-летние сын солдата Иван Андреев и сын матроса Петр Леонтьев, так как «оказали себя в науке весьма неспособными»¹⁰³.

В результате таких действий академической клики гимназию постигла судьба университета: она быстро зачахла и бесследно исчезла. Придворная и академическая клики сделали все, чтобы дело, начатое Ломоносовым, умерло вместе с ним. Но с помощью Ломоносова, под его руководством, на его книгах и идеях в Академии Наук выросли Степан Крашенинников, Семен Котельников, Иван Лепехин, Алексей Протасов, Алексей Поленов, Николай Озерецковский, Степан Румовский, Василий Зуев, Тимофей Малыгин, Никита Соколов, Петр Иноходцев, Василий Севергин и многие другие. Выражая и отстаивая насущные национальные интересы народа, они продолжали и развертывали борьбу за передовую культуру и науку.

Реакционеры погубили академический университет и гимназию, созданию которых Ломоносов отдал столько сил и времени, но задушить передовую русскую культуру и науку они были бессильны, как бессильны они были, несмотря на все репрессии, сломить борьбу народа против самодержавия и крепостничества.

Одним из важнейших центров в стране, где было подхвачено поднятое Ломоносовым знамя борьбы за передовую материалистическую науку, за демократические принципы образования, за развитие освободительного патриотического направления в русской культуре, был созданный по инициативе Ломоносова Московский университет.

Примечания

¹  Ленин. Соч., т. 19, стр. 121.

² В. И. Ленин. Соч., т. 2, стр. 493.

³ Ломоносов

⁴ Ломоносов. Избр. философск. произв., стр. 486.

⁵ Ломоносов. Соч., т. II, стр. 288.

⁶ . Полн. собр. соч., т. 6, стр. 390—391.

⁷ Там же, стр. 395—396.

⁸ Там же, стр. 396.

⁹ Ломоносов

¹⁰ Пекарский, стр. 603.

¹¹ Ломоносов. Избр. философск. произв., стр. 537.

¹² «Ломоносовский сборник», СПб., 1911, стр. 90—98; Пекарский, стр. 606—608, 205—208; «Русский архив», 1865, стр. 87—90.

¹³ Д. С. Бабкин«Ломоносовский сборник», т. II.

¹⁴ «Ломоносовский сборник», т. II, М. — Л., 1946, стр. 31.

¹⁵ М. В. Ломоносов. Стихотворения, «Советский Писатель», 1948, стр. 146.

¹⁶  Ленин. Соч., т. 33, стр. 204.

¹⁷ «Русский архив», 1873, стр. 1913.

¹⁸ Авторство Теплова было неопровержимо доказано в 1947 г. Л. Б. Модзалевским в его докторской диссертации «Ломоносов и его литературные отношения в Академии Наук». Модзалевский обнаружил в архиве АН СССР подлинную рукопись этой статьи Теплова. По непонятным причинам «Рассуждение» вновь включено проф. Васецким в число сочинений Ломоносова (Ломоносов—532). В «Сборнике материалов к изучению истории русской журналистики», вышедшем в 1952 г. под редакцией Б. П. Козьмина, «Рассуждение» объявляется произведением анонимного автора, который «подобно М. В. Ломоносову был сторонником общественно-гражданской и «учительной» поэзии» (стр. 47). Рукопись Теплова «Рассуждение о качествах стихотворца» находится в Арх. АН СССР, ф. II, оп. 1, д. 217, л. 239.

¹⁹ «Русский архив», 1873, стр. 1912.

²⁰ «Современник», 1865, № 3, стр. 99—100.

²¹ Пекарский, стр. 441.

²²  Толстой. Академическая гимназия в XVIII столетии, СПб., 1885, стр. 5—6.

²³ Д. А. Толстой

²⁴ Ламанский, стр. 28—29.

²⁵ Там же, стр. 30.

²⁶ Там же, стр. 31.

²⁷ —83.

²⁸ Ломоносов. Избр. философск. произв., стр. 697.

²⁹ «Москвитянин», 1850, январь, отд. III, стр. 1—14.

³⁰ «Ломоносовский сборник», т. II, стр. 5—70.

³¹  Макаров. Художественное наследие М. В. Ломоносова, М. — Л., 1950.

³² Ломоносов. Соч., т. VIII, стр. 70—71.

³³ . Соч., т. VII, стр. 238.

³⁴ В. К. Макаров. Художественное наследие Ломоносова, 1950, стр. 100—101, 282, 290—292, 294.

³⁵ , стр. 680—681.

³⁶ Записки АН, т. VII, ч. II, стр. 122; В. К. Макаров. Художественное наследие Ломоносова, стр. 282.

³⁷  Тихонравов. Соч., т. III, ч. II, М., 1898, стр. 31; В. К. Макаров. Художественное наследие Ломоносова, стр. 283.

³⁸ . Избр. философск. произв., стр. 567.

³⁹ Ламанский, стр. 3.

⁴⁰ «Чтения в обществе истории...», 1860, кн. 3, стр. 80.

⁴¹  Морозов, стр. 288.

⁴² Ламанский, стр. 1.

⁴³ —23.

⁴⁴ Там же, стр. 23.

⁴⁵ «Русская беседа», 1860, кн. 20, стр. 214—223.

⁴⁶ Билярский, стр. 51—52.

⁴⁷ «покаяния» в книге Меншуткина, «Жизнеописание Ломоносова», М. — Л., 1937, стр. 56.

⁴⁸ М. И. Сухомлинов. История Российской Академии, т. II, СПб., 1875, стр. 12.

⁴⁹ Пекарский—924.

⁵⁰ Ламанский, стр. 39.

⁵¹ Ломоносов. Избр. философск. произв., стр. 545—565. Датировав эту работу Ломоносова 1760 годом, редактор издания Г. С. Васецкий повторил ошибку Билярского и Будиловича, хотя Ломоносов ясно говорит о «прошлом 1754 годе» и о том, что с утверждения нового регламента академии прошло восемь лет (стр. 550). Датировке 1760 годом противоречит и то обстоятельство, что Ломоносов ни единым словом не упоминает о своем руководстве университетом и гимназией. Указанная работа относится, очевидно, к началу 1755 года.

⁵² . Избр. философск. произв., стр. 549.

⁵³ Ломоносов. «Мнение об исправлении СПБ Академии Наук». Это, очевидно, вариант или, вернее, черновой набросок разбираемой статьи. (В. Пассек—60).

⁵⁴ Ломоносов. Избр. философск. произв., стр. 553.

⁵⁵ Там же, стр. 557.

⁵⁶ Там же

⁵⁷ Ломоносов. Избр. философск. произв., стр. 558.

⁵⁸ В. Пассек

⁵⁹ Ломоносов. Избр. философск. произв., стр. 554.

⁶⁰ Билярский, стр. 319—321, 349, 374, 511—512, 522, 531 и др.

⁶¹

⁶² Ламанский, стр. 52—53.

⁶³ Ламанский, стр. 53.

⁶⁴ , стр. 642.

⁶⁵ Пекарский, стр. 847.

⁶⁶ Ламанский

⁶⁷ Пекарский, стр. 684.

⁶⁸ Там же, стр. 637.

⁶⁹ Там же, стр. 685.

⁷⁰  Белинский. Полн. собр. соч., т. III, 1953, стр. 488.

⁷¹ Ломоносов. Соч., т. VIII, стр. 223 (курсив мой. — М. Б.).

⁷²

⁷³ Ломоносов. Соч., т. V, стр. 91; т. VIII, стр. 221.

⁷⁴ «Русский архив», 1873, стр. 1922.

⁷⁵ Ломоносов

⁷⁶ Ломоносов. Соч., т. VIII, стр. 207.

⁷⁷ Там же, стр. 204.

⁷⁸ А. С. . Сочинения в одном томе, Гослитиздат, 1949, стр. 780.

⁷⁹ А. С. Пушкин. Сочинения в одном томе, Гослитиздат, 1949, стр. 790.

⁸⁰ , стр. 109; Пекарский, стр. 786.

⁸¹ Об известности Ломоносова в Западной Европе говорит факт его избрания в 1756 г. членом Шведской академии, а в 1764 г. членом Болонской академии.

⁸² . Соч., т. VIII, стр. 267—268.

⁸³ Там же, стр. 147.

⁸⁴ Пекарский, стр. 876—877.

⁸⁵ «Русский архив», 1869, стр. 13.

⁸⁶ Ломоносов. Соч., т. VIII, стр. 207.

⁸⁷ Пекарский, стр. 877—879. В журнале «Вопросы философии» № 6 за 1951 г. напечатана статья В. И. Чучмарева, в которой невежественный клеветник Леклерк отнесен к числу «виднейших петербургских ученых», принадлежавших к «дружескому окружению» Ломоносова.

⁸⁸

⁸⁹ Там же.

⁹⁰ Пекарский, стр. 673—677; Д. А. Толстой

⁹¹ Пекарский, стр. 727.

⁹² Арх. АН СССР, ф. 3, оп. 1, д. 825, лл. 77, 96—101, 111—114, 133, 136; д. 826, лл. 72—73, 240, 263—331.

⁹³ Там же, д. 825, № 2, л. 37.

⁹⁴ —189, 336—337.

⁹⁵ Там же, д. 826, лл. 253—256.

⁹⁶ Там же, д. 825, лл. 186, 335.

⁹⁷ Арх. АН СССР, ф. 3, оп. 1, д. 828, л. 2.

⁹⁸ Там же, д. 828, л. 3, 123, 130—131, 175.

⁹⁹  Князев. Краткий очерк истории Академии Наук СССР, М. — Л., 1945, стр. 16.

¹⁰⁰ Там же, д. 828, л. 123.

¹⁰¹ Арх. АН СССР, ф. 3 оп. 1, д. 828, лл. 404, 409.

¹⁰²  Толстой. Академическая гимназия в XVIII столетии, СПб., 1885, стр. 66—67.

¹⁰³ Арх. АН СССР, ф. 3, оп. 1, д. 828, л. 145.